- Право, не знаю, - в большом замешательстве ответила Лидия на его длинную филиппику. - Вероятно, тем, что люди нашего круга не вступают в ряды вашей профессии.
- Вы правы. Среди боксеров мало джентльменов. Однако еще не так давно их не было также в среде поэтов и художников. Это занятие тоже считалось порочащим джентльмена. Но мне хотелось бы знать вот что: представьте себе боксера, манеры которого были бы также безукоризненны, как манеры ваших друзей, и который по рождению вышел бы из того же круга. Почему бы он не имел права вращаться с ними в одном обществе и считать себя ровней им?
- Да, вполне разумных оснований для этого нет... Охотно признаю это. Но правильным решением этой несправедливости было бы исключение из вашего общества людей, занимающихся вивисекцией, охотой и военным делом, а не допущение к ним в среду кулачных бойцов. Однако, мистер Байрон, - изменив тон, добавила Лидия, - было бы бесполезно спорить с вами на эту тему. Общество, к которому я принадлежу, имеет известные предрассудки. Я разделяю их и не могу их преодолеть. Разве вы не могли найти в жизни более благородного и достойного вас занятия?
- Все дело именно в том, что не мог, - почти с отчаянием произнес Кэшель. - В этом все несчастье моей жизни.
Лидия недоумевающе подняла на него глаза, но ничего не сказала.
- Вы не можете понять этого? Так я вам расскажу, как сложилась моя жизнь. Можно мне сесть?
Он давно уже встал от возбуждения во время разговора и бегал по комнате. Лидия указала ему на стул около себя.
- Я не думаю, чтобы ребенок мог быть более несчастным, чем я был в своем детстве, - начал он. - Моя мать была - продолжает быть и сейчас актрисой. Вот одно из первых моих детских воспоминаний: я сижу на полу в большой комнате, где перед огромным зеркалом она, жестикулируя и произнося какие-то пугающие меня слова, разучивает свою роль. Я боялся ее, потому что она часто и больно меня наказывала. Я до сих пор ничего не знаю о своем отце или о других моих родственниках. Однажды, когда мне было уже лет восемь, я спросил ее, где мой отец. Она жестоко побила меня тогда, и я остерегался уже вторично спрашивать ее об этом. Она была еще совсем молода, когда я был ребенком. Сперва я считал ее небесным ангелом, несмотря на свой страх перед ней. Я бы навсегда сохранил любовь к ней, если бы она занималась мной и была нежна ко мне. Но ничего этого не было. Когда я немножко подрос и стал понимать, что она не любит меня, я перенес свою привязанность на наших служанок. Но они менялись у нас каждые два месяца из-за невозможного характера моей матери. Только одна старушка, бывшая моей кормилицей и няней, пробыла у нас почти все время, пока я жил дома. Вы понимаете, что воспитание, которое могли мне дать эти служанки, не отличалось изысканностью. Они привили мне дурные манеры и низкие вкусы. Моя мать, хотя и не занималась серьезно моим воспитанием, всегда наказывала меня за это, и мы с ней ссорились все время, пока прожили вместе. Мы стоили, вероятно, друг друга: я был дерзок и упрям, она вспыльчива и капризна. Вы представляете себе, какие сцены происходили у нас. Нередко обед наш начинался с того, что она била меня большой суповой ложкой по голове, гоняясь за мной по всем комнатам, а кончался тем, что она сажала меня на колени, ласкала, называла своим дорогим сыночком, обещала мне всяких игрушек. Впрочем, нежности бывали между нами реже, чем ссоры и драки. Скоро я научился льстить ей и подлаживаться под ее капризы, чтобы избежать колотушек, и стал, как вы легко поймете, негодным и несносным мальчишкой. Моей единственной мыслью и старанием всегда было только выманить у нее сколько можно денег, лакомств и игрушек, когда она бывала в хорошем настроении, и не раздражать ее, когда она была зла. Как-то раз мальчишка на улице бросил в меня грязью. Я с плачем побежал к ней и стал ей жаловаться. Она прогнала меня и обозвала притворщиком. Я до сегодняшнего дня не забыл этого, вероятно, потому, что это была единственная справедливая вещь, которую она когда-либо говорила мне. Я постоянно хитрил и лгал перед нею и не могу понять, как я не изолгался тогда на всю жизнь. Я научился, не двигаясь и не морщась, выносить ее колотушки, но так злобно и с такой ненавистью смотрел на нее в подобных случаях, что она стала бояться меня. Наконец она отдала меня в пансион, сказав мне, что я бессердечный мальчик, и заявив учителю, что она отчаялась во мне и что из меня, верно, выйдет преступник. Все же при расставании я плакал, как безумный, а она, несмотря на то, что за минуту перед этим так худо отозвалась обо мне и что не задумалась оставить меня у чужих и неизвестных людей, зарыдала так же громко, как я, и была без чувств, когда ее усаживали в экипаж.
Вы легко можете себе представить, как я был подготовлен к школе и ее дисциплине. Я был бойким малым, но в то время еще едва умел читать по слогам и не мог вывести пером ни одной буквы. Пожалуй, и сегодня я знаю это дело не лучше старого Неда Скина. Но хуже всего было, что я дичился всех и ни с кем не умел сблизиться. Я думал, что все ненавидят меня, и боялся всех. Я ждал, что старшие ученики, а также воспитатели, будут истязать меня, старался защитить себя притворством, но вместе с тем каждую минуту трепетал, что мое притворство будет обнаружено. Вы вряд ли поверите этому, но я не извратился тогда до конца только потому, что открыл в себе большую силу и незаурядные способности к драке. Даю вам слово, что именно это спасло меня. Ученики старшего возраста нашей школы любили, подобно взрослым людям, смотреть, как дерутся другие. Они натравляли нас, младших, друг на друга и каждую субботу после обеда, когда занятия у нас прекращались, заставляли нас драться между собой, не обращая внимания на то, хотим ли мы этого или нет. Первое время, когда они заставляли меня драться, я закрывал глаза и ревел благим матом, усердно тыча кулаками в сторону противника, которого они на меня напускали. Вскоре любимым их удовольствием стало заставлять меня драться, потому что их забавлял мой рев и мои нелепые движения. Но через некоторое время я научился уже драться с открытыми глазами и без страха давать отпор нападавшим на меня. Я перестал бояться, и всякий раз инстинктивно знал, когда кто-нибудь из мальчиков собирался ударить меня. В таких случаях я всегда нападал первым. Теперь на арене со мной бывает то же самое: я знаю наперед, что сделает мой противник, когда он сам еще толком не знает этого. Положение, которое мне создала в школе среди мальчиков эта моя способность, имело на меня хорошее воспитательное влияние. Я стал первым бойцом школы и с такой репутацией уже не мог унизиться до притворства, лживости и мальчишества. Я уверен, что лучшим воспитательным средством для мальчиков была бы драка, если бы только всякий из них мог стать первым бойцом, - но не всякому это дается; и потому драка приносит больше вреда, чем пользы.
Я бы все-таки вынес кое-что из школы, если бы сидел за книгами. Но я не хотел учиться. Все учителя бранили меня за лень, хотя, по всей вероятности, я не был бы лентяем, если бы они умели учить. Каникулы были для меня худшей порой моей школьной жизни. Мать меня поместила в школу потому, что будто бы у меня был слишком скверный характер, чтобы держать меня дома; а когда на праздники я возвращался домой, мать только и делала, что негодовала на мои школьные привычки и манеры. Я уже стал чересчур большим для того, чтобы она могла теперь приласкать меня, как своего дорогого сынишку, что она изредка делала в прежнее время. Ее обращение со мной осталось прежним, только в нем никогда не попадались уже минуты нежности. Вы понимаете, что мне, окруженному в школе славой первого бойца, вовсе не было приятно, что дома я попадал в унизительное для меня положение бездельника и дармоеда, только о том и думающего, чтобы отравить жизнь матери. Когда она убедилась, что я не делаю никаких успехов в учении, она перевела меня в другую школу, находившуюся в деревенской местности Панлей, на севере Англии. Я пробыл там до семнадцати лет. Но однажды она приехала ко мне, и по обыкновению между нами произошла грубая ссора. Она заявила, что не даст мне уйти из школы прежде, чем мне исполнится девятнадцать лет. Тогда я решил бежать и в ту же ночь скрылся из школы. Я добрался до Ливерпуля, разыскал пароход, уходящий в Австралию, и спрятался в его трюме. Когда, уже далеко в море, я вылез из своего убежища, со мною обошлись на корабле лучше, чем я ожидал. Я стал помогать экипажу и работал достаточно усердно, чтобы оплатить стоимость проезда и пищи, которую мне давали. Однако в Мельбурне меня высадили. Я совсем не знал, что делать: у меня не было ни одной знакомой души здесь, я ничего не умел делать, у меня не было ни гроша денег. Всякое дело, которым я мог бы прокормиться, делалось уже другими, и я ничего не находил, бродя по городу. Я придумал было заходить подряд во все магазины и спрашивать, не нужен ли мальчик на побегушках или для черной работы. Но у меня не хватило на это решимости. Много раз я подходил к дверям магазинов и всякий раз уходил прочь, видя суровые лица приказчиков. Я утешал себя мыслью, что можно зайти в следующую дверь, что весь город в моем распоряжении. Уже поздно вечером я дошел до окраины. Здесь я заметил на одном из домов вывеску гимнастической школы. У двери была прибита какая-то записка. Пока я читал ее, со мной заговорил старый Нед Скин, владелец школы, куривший на пороге. Я ему понравился, и он предложил мне поступить к нему, чтобы помогать по хозяйству. Я, конечно, с радостью согласился. У него я научился боксу и через некоторое время сделал такие успехи, что Нед Скин устроил для меня кулачное состязание с легковесным бойцом по имени Дюкет и поставил за меня залог в качестве приза для победителя. Вы понимаете, что я ни за что не хотел, чтобы деньги мистера Скина пропали, - он так много сделал для меня, что я чувствовал себя почти его сыном. Что же мне оставалось, как не постараться всеми силами побить своего противника? Да что же вообще оставалось мне еще делать в жизни? Долг всякого человека состоит не в том, чтобы он делал то, что хочет, а в том, чтобы он хорошо выполнял то, что может. А единственное, что я умел порядочно делать - это драться. Я знал, что многие кулачные бойцы приобретают славу, почесть и деньги. Поэтому я выступил против Дюкета и побил его меньше, чем за десять минут. Я чуть было не убил его, потому что не знал еще тогда своей силы. С тех пор это стало моей профессией, потому что жизнь не открывала мне других возможностей. Когда я был в Уилстокене, я тренировался с помощью старого дурака Меллиша, готовясь к серьезному состязанию. Схватка произошла в тот самый день, когда вы встретили меня в Кленгаме с подбитым глазом. А потом... Видите ли, мисс Кэру, хотя я и профессиональный борец, во мне сердце ребенка. С тех пор, как я понял, что мать моя не ангел небесный, я никогда не переставал надеяться и ждать, что такой ангел появится в моей жизни. Я никогда не думал много о женщинах и мало знаю их. Как ни была моя мать недобра ко мне, в ней все же было что-то, что я запомнил до сегодняшнего дня и что дало мне представление о том, что настоящая хорошая женщина лучше и выше всех других вещей на свете. Женщины и девушки, которых я знавал во время моих скитаний по Австралии и Америке, казались мне очень мало привлекательными в сравнении с тем образом, какой остался от нее на дне моей души. К тому же все они были из низшего общества. Я любил миссис Скин, потому что она была добра ко мне; я старался ради нее быть любезным с женщинами, которые приходили к ней; но на самом деле я едва выносил их. Миссис Скин говорила, что все они охотно виснут мне на шею, потому что женщины любят молодых атлетов; но, чем сильнее выказывали они мне это, тем менее они нравились мне. Я мог дружить со всякими мужчинами, как бы ни были они невоспитанны и грубы, но относительно женщины у меня были требования, в которых, вероятно, сказалось мое джентльменское происхождение. Когда я увидел вас впервые в Уилстокене одну среди деревьев, неожиданно появившуюся, молча и спокойно поглядевшую на меня и так же неожиданно удалившуюся, - клянусь, я подумал, что вот наконец пришел долгожданный ангел. Затем я встретил вас на железнодорожной станции и шел с вами домой. Тогда я понял, что вы не ангел. Ведь ангел - это только тень, детская мечта, - я не верю в сказки, которые рассказываются о небесных жителях, - но вы еще больше, чем мама, дали мне представление о том, чем должна быть женщина. С того дня я полюбил вас, и если вы станете моей, мне безразлично, как сложится дальше моя жизнь. Я вполне сознаю, что я скверный человек, и, пожалуй, знаю, что лучшим и не стану. Но когда я заметил, что вы вращаетесь в обществе таких же скверных людей, как я, и не чувствуете к ним отвращения, я решил, что мне нечего отступаться и приходить в отчаянье. Я, во всяком случае, не хуже вашего распарывателя собачьих животов. Впрочем, не буду меряться с ним. Только знайте, мисс Лидия, что в кулачном бою, как и во всяком деле, есть чистые и грязные пути. Я всегда старался идти чистым путем и ни разу в жизни не унизился до подлого или коварного удара. Тем не менее я ни разу не был побежден. Хотя я только среднего веса, я с честью боролся против лучших тяжеловесов Колоний, Соединенных Штатов и Англии.
Кэшель замолчал и доверчиво, с какой-то робкой надеждой посмотрел на Лидию, которая, не проронив ни одного слова, внимательно слушала его. После довольно долгого молчания, которое, впрочем, не показалось никому из-них тягостным, Лидия сдавленным голосом произнесла:
- Оказывается, что у меня гораздо больше предрассудков, чем я думала. Как вы отнесетесь ко мне, если я признаюсь вам, что теперь, когда я знаю, что вы сын артистки, ваша профессия не кажется мне и наполовину такой отвратительной как прежде, когда я думала, что вы сын кухарки, прачки или поденщицы, как мне сказал Люциан.
- Как! - вскочил Кэшель. - Этот долговязый дурак сказал вам, что я сын кухарки?
- Вот я и выдала его; я говорила вам уже, что не умею сохранять секретов. Но мистер Уэббер - мой родственник и друг и сделал мне много хорошего. Могу ли я быть уверенной, что ему нечего бояться вас?
- Он не имеет право клеветать на меня. Я знаю, что он примазывается к вам: я заметил это еще в Уилстокене. Я показал бы ему теперь, кухаркин я сын или нет!
- Он вовсе не говорил этого. Он говорил мне лишь то, что вы сами подтвердили. Я спросила его, из каких слоев общества выходят люди, занимающиеся вашей профессией. Он ответил, что они обыкновенно выходят из семей рабочего класса, что вы сами подтвердили. Удовлетворены вы теперь?
- Я вижу, что вы очень хотели бы, чтобы я удовлетворился этим. Но я хочу знать, что он еще говорил обо мне... Впрочем, он прав. В нашей среде немало подонков общества и негодяев, нечего скрывать это. Но не они опозорили нашу профессию, а те люди из общества вашего мистера Уэббера, которые держат пари на нас, как на лошадей. Вашему двоюродному брату лучше бы попридержать свой язык.
- Ему бы не пришлось обвинять вас передо мною, если бы вы сами вовремя сказали мне правду. Я очень сожалею, что вы не имели прямоты и мужества сделать это.
- Я тоже жалею теперь об этом. Но что пользы в сожалениях? И разве я был не прав, что боялся потерять вас разоблачением моей профессии?
- Все равно, это не оправдывает вашего обмана.
- Но вы были всегда так дружески ко мне расположены, - вдруг жалобно проговорил Кэшель.
- Да, гораздо больше, чем вы ко мне. Иначе вы бы не стали меня обманывать. А теперь, по-моему, нам лучше всего расстаться. Я рада, что знаю историю вашей жизни; я согласна, что вы все же выбрали лучший путь из тех, какие вам предоставляла жизнь, и не осуждаю вас.
- Но тем не менее вы прогоняете меня. Не так ли?
- А чего же вы хотели бы, мистер Кэшель Байрон? Посещать меня в промежутках между своими победами над мясниками и чернорабочими?
- Нет, - ответил Кэшель, не обращая внимания на горькую резкость ее тона. - Я не долго пробуду еще на арене, мне слишком везет, пора уходить. Да и все равно надо уходить, потому что никто больше не хочет выступать против меня. Вот только Билл Парадиз похваляется, что победит меня. Если он не струсит, я вызову его на борьбу в сентябре. А после этого - конец. У меня тогда будет десять тысяч фунтов. Мне говорили, что это все равно, что пятьсот фунтов дохода в год. Я думаю, судя по тому как вы живете, что у вас, пожалуй, не меньше. Тогда, если вы согласитесь выйти за меня замуж, у нас вместе будет тысяча фунтов в год. Я немного понимаю в деньгах, но мне кажется, что на это можно прожить. Разве не дело я говорю?
- А что, если я откажусь? - без всякой улыбки серьезно спросила Лидия.
- Тогда ни на что не будут нужны мои десять тысяч, - резко ответил Кэшель. - Они пропадут даром вместе со мной. Можете, если угодно, распорядиться ими, как хотите. Мне они больше не будут нужны. Но зачем спрашивать, что будет, если вы откажетесь? Я знаю - я плохо выражаюсь, я не умею говорить о чувствах. Но, если бы я и был одним из тех благовоспитанных и образованных молодчиков, которые бывают и будут после меня бывать у вас по пятницам, я ведь не любил бы вас сильнее и вы не были бы мне дороже, чем теперь.
- Но я должна вас предупредить, что вы ошибаетесь относительно моих средств.
- Есть о чем говорить! Если у вас больше, чем я думаю, тем лучше. Если меньше, или если почему-либо вы лишитесь своих денег, когда выйдете замуж, я живо заработаю еще вторые десять тысяч. Скажите мне только одно ласковое слово, и, клянусь св.Георгием, я поборю всех семерых чемпионов мира в один вечер, по пяти тысяч фунтов за штуку. Бог с ними, с деньгами!
- Я богаче, чем вы предполагаете, - со своим методическим спокойствием проговорила Лидия. - Я не могу в точности сказать вам, как велико мое состояние, но мой ежегодный доход составляет около сорока тысяч фунтов.
- Сорок тысяч фунтов! - повторил Кэшель. - Боже мой, я думал, что и у английской королевы нет такого богатства.
В первый момент он испытывал только изумление перед огромностью этой цифры. Но сейчас же вслед за этим, поняв, какая социальная пропасть разделяет его от Лидии, густо покраснел и встал со своего стула. Сдавленным голосом, он глухо произнес:
- Вижу, что разыгрывал из себя последнего дурака! - С этими словами он взял шляпу и повернулся к двери.
- Из всего этого еще не следует, что вам нужно уйти от меня, не сказав на прощанье ни одного слова, - остановила его Лидия впервые за весь разговор дрогнувшим от волнения голосом.
- Что же еще сказать? Я глуп только до тех пор, пока мои глаза закрыты. Но, как только они открываются, я умнею. Мне нечего больше делать у вас. Зачем только я не остался в Австралии!
- Да, может быть, это было бы и лучше, - с нарастающим волнением сказала Лидия. - Но теперь уже бесполезно жалеть о нашей встрече и... Я хочу напомнить вам ваши слова. Вы несколько раз указали мне, что люди, с которыми я дружу и дружбу с которыми не собираюсь порывать, занимаются делами в нравственном отношении худшими, чем ваша профессия. Я не совсем согласна с этим. Но в одном отношении они ничем не превосходят вас. Знаете ли вы, что все они несравненно беднее меня? Большинство из них, пожалуй, даже беднее, гораздо беднее, вас.
Кэшель быстро, с вновь зародившейся надеждой, посмотрел на нее. Но это продолжалось всего секунду. Он безутешно покачал головой.
- И не могу выразить вам, - продолжала Лидия, - как я признательна и благодарна вам за то, что вы приблизились ко мне ради меня самой, ничего не подозревая о моем богатстве.
- Чего тут благодарить? - глухо сказал Кэшель. - Ваше богатство, может быть, и лакомый кусок для кого-нибудь из ваших друзей; а я рад, что вы так богаты, но рад только за вас и очень несчастлив за себя. Однако об этом не стоит говорить. Прощайте.
- Прощайте, - вся побледнев, ответила Лидия. - Прощайте, если вам так этого хочется.
- Не мне, а черту этого хочется, - с отчаянием в голосе почти закричал Кэшель. - Ничего другого мне не остается. Против судьбы не пойдешь. Прошу извинить меня, мисс Кэру, за грубость моих выражений. Во всем виновата моя проклятая невоспитанность. Меня не научили лучше вести себя.
- Мне нечего прощать вам, кроме того, что вы скрывали от меня правду. Но и это я прощаю вам, поскольку дело касается только меня. Что же до признания в вашей... привязанности ко мне, то сознаюсь вам, что мне пришлось выслушать уже много таких признаний, из которых ни одно не было мне так приятно. Но, между нами, вы знаете, непреодолимые преграды. Вы ведь не станете добиваться руки женщины в сто раз более богатой, чем вы. А я не хочу иметь на содержании кулачного бойца. Мое богатство отпугивает всякого уважающего себя мужчину, а ваша профессия отпугивает всякую уважающую себя женщину.
- Значит... Скажите мне правду, - с горечью спросил Кэшель. Предположите, что я достаточно богат и не...
- Нет, - резко перебила его Лидия. - Я не хочу делать никаких невозможных предположений.
- Если бы вы только не были до сих пор приветливы ко мне, - с грустной мягкостью сказал Кэшель. - Я думаю, что полюбил вас за то, что вы были единственным человеком, который не боялся меня и не отворачивался от меня. Все остальные вежливы со мной, потому что боятся рассердить первого бойца Англии. Тяжело быть чемпионом, мисс Лидия. Вы даже не подозреваете, как тяжело.
- Тяжело быть также богатой девушкой. Людей пугает мое богатство и то, что они называют моей образованностью. Наше положение во многом сходно. Однако сделайте мне большое одолжение и уходите. Нам не о чем больше говорить.
- Сию минуту уйду. Но я не очень верю, что вам тяжело. Это один вымысел.
- Возможно. Многие из чувств - только вымысел.
Наступило тяжелое молчание. Вдруг Кэшель прервал его: