Водокачка была у нее за садом. Вручную Ульяна качала воду из пруда, в котором резвилась форель, и поливала грядки с огурцами, луком и капустой. Сизо-белые кочаны у капусты были огромные, тугие, почти без листьев, и внакат, казалось, лежали прямо на земле, как тыквы. Пруд поблескивал незамутненным зеркальцем в конце огорода. С одной стороны его обрамляли вербы, за вербами была колючая изгородь, дальше синела облепиха, а за нею бурлил, вскипал в узких обрывистых берегах Касаут...
Теперь я не узнал ее дома и стоял у ворот в растерянности: он или не он? Но длинная железная крыша и деревянные кружевные узоры на крыльце, запомнившиеся мне, подтвердили: да, я не ошибся, это ее дом. Осел он, покоробился и потемнел изрядно, водосточные трубы поржавели и, колыхаясь, робко, со скрипом позвякивали.
Я постучал в ворота и тотчас увидел на крыльце мальчика и девочку, живо выскочивших на стук. Им было лет по двенадцати: оба рыжеволосые, полные, с насмешливыми курносыми лицами - брат и сестра.
- Дяденька, вам кого? - спросила девочка и, не дожидаясь ответа, быстро пояснила: - Мы одни, мама и папа в школе.
- Этот дом чей? Ваш?
- Да. Папа купил его у родственника той бабушки, которая умерла. Мы приезжие.
- Я знал бабушку. Вы разрешите мне войти и посмотреть огород?
Девочка по-хозяйски, с недоверием оглядела меня с ног до головы.
- А зачем, дяденька?
- Нужно. Это долго объяснять.
- Если нужно, проходите, - великодушно позволила она.
Я вошел, осмотрелся и не увидел перед собою груш:
взгляду открылось пустое, серое, с хмурыми тучами небо.
В некоторой растерянности я постоял на середине двора, чувствуя, с каким жадным любопытством, с какой осторожностью следят дети за каждым моим движением.
- А вы не знаете, куда делись старые груши? - обернулся я к девочке.
- Они засохли, и папа спилил их.
И водокачки не было в огороде. Я прошел мимо допревающих в земле пеньков, внутри которых держалась зеленоватая вода, и в памяти встали могучие, кряжистые деревья, росшие в огороде таким же ровным рядом, как и вишни Касатки.
Пруда тоже не было. Он давно вытек. По илистой, местами заболоченной земле с зеленовато-ржавыми лужами, с кустами жирной куги скакали серые безобразные лягушки. Ручей едва шевелился, петляя между дуплистых, покореженных верб. Иногда в него шлепались лягушки и, распластавшись, замирали на поверхности, уносимые слабым, сонным течением к развороченной глиняной запруде.
Часть земли, отрезанной у бабки Ульяны, взялась кротовыми кочками, затянулась жесткой бурой травой и тоже являла вид унылый, заброшенный. Я повернул назад и, спотыкаясь, направился к дому, за глухой стеной которого краснела гора кирпичей: видимо, новый хозяин готовился строить новый дом. Со двора провожали меня озорные, насмешливые, полные любопытства и пытливости глаза детей, радостных обитателей полузаброшенного поместья.
...По пути в контору я завернул на почту и послал телеграмму Петру: "Брат, дома по тебе скучают. Не забывай стариков и Марушанку".
Глава восьмая
КУБАНСКИЕ БЫЛИ
Босов в конторе не показывался. Наверное, какие-то неотложные дела задерживали его в Ставрополе. Досадуя, что напрасно теряю время, я заглянул домой, поужинал и отправился с отцом к Касатке: его разбирало нетерпение увидеть ее новый забор. Она встретила отца как желанного и давно не появлявшегося гостя, меня же - с тревогой и выжиданием: мол, какие вести принес я от Босова? Чтобы не томить ее неопределенностью, я сказал, что Матвей в отъезде, завтра, в субботу, должен вернуться.
- Ну и ляд с ним. Утро вечера мудренее.
Отец коротко, но весомо оценил нашу работу:
- Вечный забор. Муха не пролетит.
- Хочь на старости лет пофорсю. Доски, жалко, кончились. На ворота не хватило.
- У меня два бруса лежат. Порежу, возьмешь... А за двором надо бы какие-нибудь ветки посадить, - размечтался отец. - Черносливы или абрикосы.
- Я думаю, Максим, - березки... Они светленькие, веселые.
- В лесу осенью выкопаем. В Широкой балке. А по мне, самое красивое дерево - сосна. Любо-дорого глядеть: и зимой и летом зеленая. Ни порча ее не берет, ни старость. Но приживается на новом месте трудно. Весной я привез с гор три сосенки. Прямо тебе сестрички: коренастые, пушистые. Подсыпал в ямки песку, камушков и посадил в палисаднике. Заскучали и засохли. Чем-то я не угодил им... И что оно за дерево такое? Со своим норовом.
- Чужой земли не переносит, - рассудительно молвила Касатка.
- На осыпи, на самых камнях их выкопал. Ни одного корешка не задел. Надеялся: у меня, на такой сильной земле, они до облаков, до самого небушка вымахают. Этой осенью опять рискну, хоть парочку посажу. Дюже красивое дерево.
- С характером, - вставила Касатка.
Слушая их неторопливую беседу, я вспоминал свои поездки с отцом в лес, за брусьями. Быки шагают размеренно, важно; ярмо поскрипывает на гладко натертых шеях; звенит, позвякивает на дышле кольцо, постукивают на камнях колеса - и с медлительной торжественностью, неохватно надвигаются на нас дикие, суровые вершины с голыми скалами, в расселинах которых, кажется, навечно, до скончания мира, утвердились громадные, мрачные в своей неподвижности, в своем молчании сосны. Они стоят не шелохнувшись, без звука, как древние изваяния, и невольно теряешься, глядя на них: неужели они вышли из обыкновенного крохотного семени с хрупким крылышкомпарусом? Неужели и у них было начало, как и у всего живого на земле? Но более всего приводила в недоумение, в восторг другая мысль: откуда они берут жизненные соки, как им удается зеленеть там, на камнях? Как они держатся на открытой высоте, подверженные всем стихиям: ливням, граду, грозам и снежным бурям? И что придает им стойкости?
Когда я долго глядел на них, у меня начинала кружиться голова - от невозможности ли постичь эту загадку природы или от ощущения их недостижимой высоты...
И вот сейчас я думал: постоянство, верность этим серым, красновато-бурым и черным камням - вот что давало им силы и право на жизнь, вот что оберегало их от стихий...
Перед тем как проводить нас домой, Касатка, таинственно подмигнув мне, открыла свой деревянный сундук, извлекла из него сверток, бережно развернула его, и я увидел старинную книгу в кожаном переплете с золотым полустершимся тиснением на корешке, с черными подпалинами на углах.
- Ей, Максимыч, цены нету, - сказала она с проникновенною дрожью в голосе. - Никому не показывала, а ты посмотри. Она ж в огне горела и не сгорела, в воде не утонула. Дорогая память. Досталась моему Михаилу от его дедушки Ильи. А прадед того Ильи воевал с турками и голову сложил за Кубань, в четырех верстах от Пашинки. Тут о нем хорошочко написано. Почитай и своим про это расскажешь. Да гляди, не дай бог, не потеряй. Я с ума сойду. На одну ночь тебе даю. - И Касатка протянула мне толстый фолиант.
Это была книга екатерининской поры, с рыхлыми пожелтевшими листами, в ней сухим языком реляций подробно, почти изо дня в день повествовалось о военных действиях в русской-турецкой войне 1787 - 1791 годов.
- Какая у него была фамилия?
- Кто ж его знает, Максимыч. Помню, вроде по званию он был казачий старшина. Так Михаилу говорили старики.
Я унес книгу и всю ночь запоем читал ее, как некое откровение, чудом убереженное в печатных знаках и как бы долетевшее ко мне из прошлого, из тех невероятно зыбких, мраком покрытых лет, когда русские, давая отпор туркам, продвигались к Черным горам, к верховьям Кубани, пограничной реки "между двумя империями".
Мелькали названия ее притоков, ее бродов, снежных вершин и отвесных круч, которые бесстрашно одолевали наши предки, умножая славу и крепя могущество Руси.
И будто дохнуло на меня со страниц тем вовеки отшумевшим ветром ущелий, будто вдруг я сам вослед за пращурами вступил в белую воду того откипевшего на перекатах Касаута. Суровые были, забытые подвиги открывала передо мною книга, сохраненная Касаткою и принятая мною из ее рук.
"Генерал-майор Герман, быв уведомлен 20 сентября, что неприятель от реки Лабы следует к Кубани, спешил к нему со своим отрядом. 23 слышны уже были в горах неприятельския сигнальныя выстрелы. 25 Батал-паша прибыл к реке Малому Зеленчуку, где и расположился таким образом, что дефилеи и каменныя горы были у него в руках и путь к Кубани имел он свободный. 27 передовыя войска неприятельския показались на Кубани около Каменнаго Брода. Генерал-майор Герман оставил тяжелый обоз в Вагенбурге и пошел встретить неприятеля по речке Подпаклее, стараясь удержать горы Тахтамусския и запереть туркам путь в Кабарду, куда главное их было стремление. 28 сераскир паша Батал-бей перебрался с войсками своими на здешний берег Кубани, а генералмайор Герман продолжал к нему поход свой. 29 переправился он чрез речку Подпаклею и взял стан свой в пятнадцати верстах от неприятеля.
30 сентября генерал-майор Герман... решился идти в лицо неприятелю и атаковать его. Он разделил малый отряд свой на пять колонн, и сколь скоро тронулся он с места, то получил известие со всех сторон, что из ущелин и лесов показываться начали густыя и частыя толпы горской конницы. Едва успел он соединить всех фланкеров и Козаков под команду секунд-майора князя Арбелианова, приказав ему скорее занять высоту над Тахтамыком, как и началась перепалка. Правая колонна кавалерии под командою полковника Буткевича, и левая под командою полковника Муханова, поспешив подняться на предлежащую гору, дали время подойти пехоте и артиллерии. Бригадир Матцен с среднею колонною и бригадир Беервиц с егерями заняли высоты. Турки, предводимые Аджи-Мустафою пашею, приспели в одно почти время с нашими на место сражения..."
Была неисповедимая тайна власти в каждом слове, и, не смея оторваться, читал я далее удивительную повесть:
"Войска наши при беспрерывном огне подавались вперед. Генерал-майор Герман приказал правой колонной егерей с бригадиром Беервицем атаковать левое неприятельское крыло, а полковнику Чемоданову с мушкетерами правое. Правая колонна встретила жестокое сопротивление, но как полковник Муханов с драгунами врубился в пехоту неприятельскую, и егери сильно наступили, то неприятель опровержен, правый фланг его сбит и артиллерия взята. Левый неприятельский фланг по приближении полковника Чемоданова побежал, оставя пушки свои; а когда средняя колонна, спустясь с горы, ударила в неприятеля, то все силы его рассыпались и он бежал стремглав к Кубани... Победоносныя войска Российския вступили в лагерь неприятельской, взяли тут сераскира Трехбунчужного пашу Батал-бея со всею его свитою и приобрели знатную добычу.
Кровопролитие было великое; по несоразмерному числу войск неприятельских нельзя было мыслить о плене, а по беспорядку, с которым турки переправлялись за Кубань, много их потонуло в сей реке... Тела мертвыя за рекою на несколько верст были видимы.