- А ну-ка, пройдитесь!
"Жених" идет фертом.
- Как будто криво ходите!
Будущие "сожительницы" ломаются, насмешничают, острят над "женихами".
"Женихи" конфузятся, злятся в душе, но выказывают величайшую вежливость.
Степенный мужик из Андрее-Ивановского, угодивший в каторгу за убийство во время драки "об самый, об храмовой праздник", подавал по начальству бумагу, в которой просил:
"Выдать для домообзаводства из казны корову и бабу".
В канцелярии ему ответили:
- Коров теперь в казне нет, а бабу взять можешь.
Он ходит под окнами серьезный, деловитый, и осматривает баб, как осматривают на базаре скот.
- Нам бы пошире какую. Хрястьянку. Потому лядаща, куда она? Лядаща была, из бродяг. Только хлеб жевала, да кровища у ей горлом хлястала. Так и умерла, как ее по-настоящему звать даже не знаю. Как и помянуть-то неизвестно. Нам бы ширококостную. Штоб для работы.
- Вы ко мне в сожительницы не пойдете? - кланяется он толстой, пожилой, рябой и кривой бабе.
- А у тя что есть-то? - спрашивает та, подозрительно оглядывая его своим единственным глазом. - Может, самому жрать нечего?
- Зачем нечего! Лошадь есть.
- А коровы есть?
- Коров нет. Просил для навозу - не дали. Бабу теперь дать хотят, а корову - по весне. Идите, ежели желаете!
- А свиньи у тебя есть?
- И свиньи две, курей шесть штук.
- "Курей"! - передразнивает его лихач и щеголь-поселенец из первого Аркова, самого игрецкого поселья. - Ему нешто баба, ему лошадь, черту, нужна! Ты к нему, кривоглазая не ходи! Он те уходит! Ты такого, на манер меня, трафь. Так, как же, Анна Борисовна, дозволите вас просить? Желаете на веселое Арковское житье итти? Без убоинки за стол не сядете, пряником водочку закусывать будете, платок - не платок, фартук - не фартук. Семен Ильин человек лихой. Даму для развлечения ищет, не для чего прочего!
Прежде хорошенькую Шаповалову взял бы кто-нибудь из холостых служащих в горничные и платил бы за нее в казну по три рубля в месяц. Теперь это запрещено.
Прежде бы ее просто выкликнули:
- Шаповалова!
- Здесь.
- Бери вещи, ступай. Ты отдана в Михайловское, поселенцу Петру Петрову.
- Да я не желаю.
- Да у тебя никто о твоем желании не спрашивает. Бери, бери вещи-то, не проедайся! Некогда с вами!
Теперь, если она скажет "не желаю", ей скажут:
- Как хочешь!
И оставят в тюрьме.
"Сожительницы" разберутся с "женихами", и останется Шаповалова одна в серой, тусклой, большой пустой камере. И потянутся унылые, серые, тусклые дни.
Хоть бы полы к кому из служащих мыть отправили, может, к холостому. Повеселилась бы.
Я однажды зашел в женскую тюрьму.
Там сидела немка с грудным ребенком.
Жила она когда-то с мужем в Ревеле, имела "свой лафочка", захотела расширить дело:
- Дитя много было.
Подожгла лавочку и пошла в каторгу.
- Дитя вся у мужа осталось.
Здесь она жила с сожителем, прижила ребенка, из-за чего-то повздорила с надзирателем, тот пожаловался, ее взяли от сожителя и посадили в тюрьму:
- Он говорийт, что я украл. Я нишево не украл.
С бесконечно-унылым, тоскующим лицом она бродила по камере, не находя себе места и, приняв меня за начальство, начала плакать:
- Ваше высокий благородий! У меня молока нет. Ребенок помирайт будет. Я от баланда молоко потеряла. Прикашите меня хоть пол мыть отправляйт. Я по дорога зарапотаю...
- Чем же вы заработаете?
- А я...
И она так прямо, просто и точно определила, как именно она заработает, что я даже сразу не разобрал.
- Что это? Нарочно циничная, озлобленная выходка?
Но немка смотрела на меня такими кроткими, добрыми и ясными, почти детскими глазами, что о каком тут "цинизме" могла быть речь!
Просто она выучилась русскому языку в каторге и называла, как все каторжанки, вещи своими именами.
- Ваше высокое благородие! Скашите, чтоб меня хоть на шас отпустили. Один шас!
И так потянулись бы для Шаповаловой долгие, бесконечные дни одиночества: в женской тюрьме никто не живет.