- Ох, убьет он меня, родныя! Ох, конец моей жизнюшке! - ревела несчастная женщина.
А рядом с ней другая причитала по другому поводу.
- И на что я теперь на этот Сакалин попала? В Рассеюшку бы!
- Да ведь сама ехала!
- Да разве я для себя ехала? Для детей все. Сама-то я одна завсегда себе пропитание найду, в работницы пойду. А с детьми куда я денусь? Из-за детей сюда и ехала.
- Ну, а где же дети?
- Примерли. Двое меньшеньких на пароходе померли, а старшенький здесь, в Александровском посту, по зиме помер. Сирота я горькая, чего я теперь к моему аспиду пойду? Провались он пропадом!
Я был при отходе этого парохода "Байкал".
На пристани одна баба рвала на себе волосы, рыдала навзрыд. Плакали дети. А около стоял поселенец, убитый, растерянный, мял в руках картуз и повторял:
- Так что уж прощайте!..
А у самого глаза были полны слез.
- Господи! Господи! - вопила баба. - За что казнишь? Этакого-то человека, хорошего, да доброго, да смирного, да работящего, кидать должна! К идолу идти, к убивцу! Чтоб опять он меня смертным боем бить зачал, детей калечил! От такого-то человека! Меня-то как любил! Детям моим лучше родного отца был!
- Так что уж прощайте... Так что уж прощайте! - побелевшими, дрожащими губами повторял поселенец.
- Эка баба-то какая горькая! - сказал мне один служащий. - И там, в России, подлец-муж жизнь разбил, и здесь нашла было счастье, полюбила человека, - бросать должна.
- Так нельзя ли как-нибудь... Ну, не отправлять ее к мужу...
- Невозможно. За мужем пришла, к мужу и должна идти. Порядок!
И вот эти "добровольно следующие", после всех мытарств, "поступают", наконец, к мужьям, которых они спасли от тюрьмы ценой собственной жизни, страданий, мучений.
Кто же приходит к ней из тюрьмы вместо ее "Стяпана", мужика, приговоренного за нанесение смертельных побоев в пьяном виде?
Выходит "жиган", игрок, готовый проиграть и ее и себя.
Выходит "хам", самое презираемое существо, даже в каторге. Наголодавшееся, отощавшее, полупомешанное от голодной жадности существо, готовое за одну копейку на все.
Выходит представитель несчастной "шпанки", изолгавшийся, изворовавшийся, забитый, трусливый, несчастный.
И ей, шедшей за мужиком "Стяпаном" придется жить с "жиганом", с "хамом", со "шпанкой".
Есть исключения. Люди, которые ухитряются "уцелеть" в тюрьме, выйти из них такими же "Стяпанами", как вошли. Их спасет эта надежда:
- Приедет жена, приедут дети. Будем жить.
И, среди грязи и ужаса каторги, эта надежда их хранит и спасает.
Но это только исключения.
Они спасены, но какой ценой: Сакалин жизнь за жизнь требует, страна уж такая! - как говорят здесь.
А сколько напрасных жертв! Сколько напрасно загубленных жизней!
"Добровольно следующую" с мужем отправляют на поселенье.
- Ни лошаденки, ничего! - слышите вы от поселенок, "добровольно последовавших", в глухих, голодных сахалинских посельях. - Дадут тебе мотыгу (род заступа) много ли земли намотыжешь? Какая это пашня!
- Просили бы лошадь.
- Лошадей не дают, нету. Просили, просили - насилу коровенку в рассрочку выпросили. Да и ту бродяги зарезали. Теперь и коровы нет и деньги в казну каждый месяц плати!
Это как нельзя более частая жалоба.
Итак, нищенское хозяйство еле-еле идет, а тут, что есть, последнее беглые, бродяги разоряют.
В конце-концов ссыльно-каторжная - это повсеместно предмет зависти для "добровольно следующих".
- Им и паек, им и все. А нам что? им ли не житье? Гуляй - не хочу. Отдадут сожителю, - не понравится ей - уйдет, другого дадут!
Жить - вечно дрожать, что любимого человека, за которым пошла на каторгу, каждую минуту могут выпороть, по первому капризу, первой жалобе заковать и посадить в "кандальную". Изругать последними словами за то, что он не снимает шапки перед каким-нибудь возвращающимся из клуба служащим, а он должен стоять в это время без шапки, дрожа от бессильного бешенства и страха, и говори:
- Простите, ваше высокоблагородие!
Видеть ежечасное, ежеминутное унижение любимого человека, тяжкое, часто гнусное.
Слава Богу, что на Сахалине мало "добровольно следующих" интеллигентных женщин.
В посту Александровском вы встретите маленькую, миниатюрную женщину, скорее ребенка, с детским лицом, по-девичьи заплетенной косой. На вид ей лет семнадцать.
- Должно быть, дочь кого-нибудь из служащих?
- Нет, это жена ссыльного каторжного Э.
Этот ребенок здесь, среди каторги. Ей бы, казалось, еще жить под крылышком у родных. А между тем жизнь этого ребенка такая трагедия, какой не вынести и большому-то, пожившему человеку.
Ее жених, совсем еще юноша, убил своего товарища.
- Совершив это под влиянием мозгового увлечения! - как довольно витиевато объясняет он.
Его приговорили на двадцать лет каторжных работ.
Их любовь была "детской любовью": они оба еще учились.
Но этот ребенок пожелал следовать за своим несчастным женихом. И решимость принести себя в жертву была так велика, что родителям молодой девушки пришлось уступить. Она выхлопотала себе разрешение следовать на том же пароходе, на котором отправляли ее жениха.