- Такой-то 6 л. + 10 + 15 + 15 + 20...
Есть каторжники, которым "сроку" более 90 лет, и которые "первоначально" были осуждены на шесть, на восемь лет, то есть за сравнительно не тягчайшие преступления. Мы тут очень точно отмериваем: 6, 7, 8 лет каторги. А там, среди невыносимых условий, люди бегут от ужаса и из краткосрочных каторжан превращаются в бессрочных. Такова история всех почти долгосрочных сахалинских каторжан.
Безногие, безрукие, калеки - это живая новейшая история каторги. История тяжелых, непосильных работ и наказаний.
Вот этот отморозил себе обе ноги в тайге, во время бегов, и ему их отняли. Этот таким же образом лишился рук.
- Как же так? Зимой в тайге?
- Ваше высокоблагородие, в тюрьмах житья не было.
Что там ни говори о "страсти" каторжан к побегам, но хороша должна быть жизнь, если люди бегут от нее зимою в тайгу.
Масса "поморозившихся" на работах, на вытаске бревен из тайги.
- Одежду нашу знаете. Какая это одежда? Нешто она греет? Пошлют из тайги бревна таскать, и морозишься.
А потом - отнятые руки и ноги.
Много, наконец, нарочно себя изувечивших.
- Это у тебя что? Тоже отняли, поморозил ногу?
- Нет, это я сам. Валили дерево, я ногу и подставил. Раздробило, и отняли.
Или:
- Сам себе я руку. Положил праву руку на пенек, а левой топором как дерну - и отрубил.
- Да зачем? С чего?
- От уроков да от наказаний.
Господа сахалинские служащие объясняют это "ленью" каторжан. Но вряд ли от одной лени люди будут отрубать себе руки и нарочно ломать ноги. Кроме каторги, нигде о такой лени никто не слыхивал.
- Дадут урок не по силам, не выполнил - драть и, в наказанье, хлеба уменьшат. Назавтра еще пуще бессилеешь, опять драть да хлеба уменьшать. Приходишь совсем в слабость. Никогда урока не выполняешь. Дерут, дерут голодного-то. В отчаяние придешь, либо ногу под тележку али под дерево, либо руку прочь.
Вот где писать историю телесных наказаний на каторге.
- Меня смотритель Л. на самый Светлый праздник драл, в ночь, под утро, когда разговляться надоть было. "Вот, - говорит, - тебе и разговенье". Там "Христос воскрес" поют, а меня на кобыле порют.
Что ж удивительного, что люди, как все священники на Сахалине жалуются, "отстают от религии"?
- Мне тридцать пять розог цельный день давали!
- Как так?
- А так. Драли в канцелярии. Смотритель сидит и делами занимается. А я на кобыле лежу и палач при мне. Смотритель попишет, попишет, скажет: "Дай!" Розга. Потом опять писать примется. Обедать домой уходил, а я все лежал. Так цельный день и прошел.
Смотритель К., производивший эту экзекуцию, сам говорит, что это так:
- Это моя система. А то что: отодрался, да и к стороне. Это их не берет. Нет, а ты целый день полежи, помучайся!
Разве не истязание? В каком законе определено что-нибудь подобное?
- Меня так взодрали, два месяца потом на карачках, на коленках, на локтях, стоял, лечь не мог. Цельный месяц после порки все из себя заносы вытаскивал. Гнил.
- Я и посейчас гнию!
И действительно гниют.
Такие наказания были в Александровской тюрьме, когда в соседней камере драли, один арестант под нары залез и там себе от страха горло перерезал. Обезумел человек. Так страшно было.
И это тоже факт.
А старики, слушая эти рассказы более молодого каторжного поколения, только усмехаются.
- Это еще что! Какая каторга! Вот на Каре в разгильдеевские времена было, вот это драли. Мясо клочьями летело.
И они показывают страшные шрамы действительно от вырванных кусков мяса.
- А это что за каторга!
И древние старики рассказывают о страшных церемониях "посвящения в каторжные", практиковавшегося встарь.
В этой ужасной, смрадной богадельне, где все дышит ужасом, спят не иначе, как с ножами под подушкой, или под тряпьем, заменяющим подушку. Боятся - обокрадут.
Старики у стариков вечно ночью воруют.
- Вешают мало! Вешать их надо! - жалуются ростовщики, "отцы". - Ни одну ночь спокойно не проспишь. Все сговариваются старики, все сговариваются: "Пришьем его, как заснет".
Если в камере умирает какой-нибудь старик, остальные кидаются, обирают все до нитки, - так что труп находят совсем голым. Это уж обычай.
И старики, обобравшие уже помногу покойников, жаловались:
- А денег помногу никак не найдешь!
- Уж покойников двадцать этак-то раздевал! - жаловался мне один старик. - Хоть бы что! Прячут, черти! Уж я всегда держусь в камере, где "отцы" есть. Место себе на нарах сколько разов в таких камерах покупал, из последнего тратился. Все думаешь, - вот какой помрет, воспользуемся. Занедужится ему, - ждешь, ночи не спишь. Затихнет ночью, подойдешь, - нет, еще дышит. "Что, - говорит, - ждешь, Афанасьич?" Смеются которые из них. Просто измаешься с ними, ночей не спамши. А день-то денской боишься: а ну-ка его в "околоток" от нас унесут. Хоть мы про таких и не сказываем. Лучше, чтобы у нас в камере померли. Наконец кончится человек. Тут уж как ему совсем кончаться, почитай весь номер не спит, караулят, сидят. И день-деньской из камеры не выходят и по ночам не ложатся. Кинемся это к нему, - так тряпье, да денег рублей двадцать, - больше и не находили. А ведь есть которые по сотельной имеют. Прячут, хитрые черти! Так и околеет, - никому не достанется.
Прятать деньги старики уходят куда-нибудь в поле, потихоньку, чтоб никто не подсмотрел. В то лето, когда я был, в богадельне повесился один старик - "отец", кто-то проследил, куда он спрятал деньги, и, когда старик пришел однажды, ямка была разрыта. Он не выдержал и удавился, быть может, за несколько месяцев до смерти, которая и так бы все равно пришла.
Так живут эти люди, пока их не стащат в "околоток", а потом на кладбище.
Околоток, - это нечто в роде лазарета. Но только "нечто". Врачей на Сахалине мало, - и в Дербинскую богадельню врачи заезжают из соседнего селения. В обыкновенное же время в околотке глава и хозяин, так называемый "перевязчик", из каторжан, слегка подученный фельдшерскому делу.
Околоток Дербинской богадельни - это место страданий, последних вздохов и разврата.