Первым подошел Васютин Иван, молодой парнишка, бродяга, не помнящий родства, - тридцать розог.
За ним шли двое кавказцев, потом еще один русский, бежавший из сибирской тюрьмы. Все - приговоренные к телесному наказанию по суду.
Сначала читали приговор, причем все в канцелярии вставали.
Затем шло освидетельствование, опрос, подвергался ли раньше телесным наказаниям, доктор писал акт освидетельствования.
Приговоренному подали бумагу:
- Грамотный? Подпиши!
- Что это? - спросил я.
- Расписка, что получил телесное наказание.
- Зачем?!
- Такой порядок.
Русские были оба грамотны и расписались, при чем у Васютина буквы распрыгались вверх и вниз на полвершка друг от друга.
Рука его не дрожала, а ходуном ходила.
Татары долго не понимали, что от них требуется, им разъяснили через переводчика-арестанта, - тот с ними очень долго разговаривал, махал руками, о чем-то спорил и, наконец, говорил:
- Неграмотная она, вашескибродие!
Это тянулось ужасно, мучительно долго.
- Раздевайся! - кричали татарину. - Слышишь ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь, как болван?
Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.
- Раздевайся! - кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.
Кавказец, наконец, медленно разделся.
Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светилось недоверие и страх. Он пятился.
- Да не пяться ты, черт! Не пяться, говорят тебе!
Кавказец пятился.
- Переводчик, болван, что ты стоишь, как тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сделаю!
Переводчик опять принялся кричать, жестикулировать, приседать. Кавказец слушал его недоверчиво, косился на доктора, - которого он принимал за палача, что ли, - и вдруг сказал что-то коротко и односложно.
Переводчик с отчаянием всплеснул руками.
- Что он говорит?
- Спрашиват трубочка у тебя зачем, вашискобродие!
Доктору пришлось положить трубочку и молоточек, чтобы выслушать, наконец, кавказца.
И на все это смотрел с улыбкой только один длинный поселенец Бардунов.
- Неосновательный народ! - заметил он, когда очередь дошла до него. Порядку не знают.
- Раздевайся!
- Не имею надобности, ваше высокоблагородие. Всем здоров. Только беспокоить вашу милость занапрасно.
- Раздевайся, говорят тебе. Телесным наказаниям раньше подвергался?
- Ни в жисть, ваше высокоблагородие. Впервой!
- Потри его.
Надзиратель потер его тело суконкой. Тело покраснело, и на нем ясно выступили полосы - следы прежних наказаний.
- Что ж ты врешь! Драли?
- Запамятовал, ваше высокоблагородие... Я этих самых розог, ваше высокоблагородие, ни есть числа при господах смотрителях принял.
Было очевидно, что этот поротый и перепоротый арестант "валяет шута для храбрости".
Его товарищ мрачно отвечал:
- Здоров. Скорее бы. Волы не кормлены. Раздевайся еще! На-те. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовал. Не упомню. Нешто у меня тем голова занята? Осмотрели? Слава Богу? Нельзя ли нас первыми? Там хозяйство.
Осмотренные одевались, но штанов не подвязывали, а поддерживали их руками.
- Все. Ну, ступай!
Хрусцель стал у кобылы. Арестанты, переваливаясь, путаясь в полуспущенных штанах, вышли в сени.
- Бардунов, покажи удаль! - крикнул кто-то со двора.
Стоявшие толпой арестанты оглянулись:
- Молчи ты, сволочь!
Все стали по местам.
Я стоял рядом с доктором, у него лицо шло пятнами.