Сновидения – это то, что мы забываем? Реальное, исключительно наше, пространство свободы? Забвение и свобода – к чему им друг другу противоречить, они могут и дополнять друг друга. Забвение освобождает нас от ночных кошмаров? Разве забвение освобождает? Не уверена, хотя лишь в снах, не думая об этом, я могу коснуться запретного. Если слова не записывать, то их унесет ветром. Интересно, какой-нибудь индеец Амазонки или дикий африканец также будет видеть сны и забывать их, как гаванец или парижанин? Сомневаюсь. В своих сновидениях я слышу то, что вычеркнуто из моей памяти.
Перестань быть такой доверчивой, Марсела, займись-ка лучше собой. А на сегодняшний день это значит: выскочить на улицу, услышать голоса приезжих и горожан, погреться на солнце – ведь сегодня оно наконец появится, – поболтаться без всякой определенной цели с «кэноном» на шее, увековечить какую-нибудь неожиданную сцену. Например, новых хиппи с проколотыми ушами, носами, губами, языками, пупками и, подозреваю, даже гениталиями, обремененных бутылками, где-нибудь на входе станции «Сен-Поль», – я видела как-то таких, но у меня не было с собой камеры. У Шарлин не хватило доводов, чтобы отговорить меня от переезда во французский дом старогаванского стиля на улице Ботрельи в квартале Маре. Она предсказала, что в моей жизни произойдет нечто из ряда вон – даже хуже того, что уже случилось! Она была уверена, что этот район полон голосов, запахов и всяких прочих странностей, к которым, несомненно, относятся и бродящие по частной гостинице, в которой я поселилась, всевозможные призраки: как древние, века шестнадцатого, так и совсем свежие. И это правда, в доме напротив когда-то отправился на небеса певец Джим Моррисон,[125] оттого что вогнал себе в вену слишком большую дозу; меня ласкает его дыхание, легкое и пьянящее, и порой, когда я иду по тротуару, оно обволакивает меня, окружая неким странным амфетаминным ореолом, проскальзывает ко мне в горло, принося вкус пачули, а голос певца нежно нашептывает мне в ухо одну из своих песен. Однако этот призрак и есть самый соблазнительный в квартале, он до сих пор сохраняет свое очарование, потому что днем здесь постоянно бродят такие же, как он, нереальные персонажи – привидения его песен, на самом деле знаменитые или бесславные, насмешливые призраки, и он отказывается уходить со своей музыкой куда-нибудь в другое место.
Я сменила квартал после своей скоротечной поездки в Гавану. Едва ли я могу касаться этой темы без того, чтобы у меня не начался спазм в гипофизе. Я уже решила бросить работу фотографа, но один французский коммерсант упросил меня поехать вместе с ним, поскольку ему нужны были наглядные результаты его поездки. А мне нужны были деньги. Я поклялась, что никогда больше не вернусь, но чего отрицать, определенного рода зависть овладела мной. Хотя я и не ждала чего-то особенного от этой поездки. Боялась столкнуться с живыми трупами. Мне следовало оплатить визу на въезд в мою собственную страну. Я бросила в чемодан четыре смены белья, чистые пленки и фотопринадлежности. Самолет приземлился в гаванском аэропорту рано утром с привычным для «Кубинской авиации» опозданием; старая шутка: «Какая компания самая религиозная в мире? – "Кубинская авиация" – летает как Бог на душу положит». Я провела два часа в таможне, ожидая, когда досмотрят багаж. Шум, крики да еще нервозность – хоть уши затыкай, коммерсант попросил меня не привлекать к себе особого внимания: он не хотел, чтобы всем стало известно, что я кубинка, на что я иронично улыбнулась: даже сам Папа Монтеро[126] сейчас не догадался бы об этом.
Выйдя из этого ничейного пространства, перейдя эту ужасную для психики границу, я ступила на размягченную мостовую и вдохнула полной грудью аромат моей земли. Боже, я почувствовала запах детства, моих друзей! У меня было немного времени, нас тут же посадили в ведомственный автобус и отвезли в гостиницу такого же ранга. Я провела четыре дня в автобусе с тонированными стеклами, разъезжая по министерствам с одной встречи на другую, с объективом у глаз, который отделял от меня реальный мир. В последний вечер я смогла выбраться на Малекон, оттуда укатила на такси в Санта-Крус-дель-Норте, а на обратном пути прошлась пешком по опустевшей и разрушающейся Старой Гаване. Я поплакала возле своего дома, потом поехала туда, где мы гуляли с друзьями. Попросила таксиста притормозить возле тюрьмы «Ла-Кабанья», где досиживал свой срок Монги.
Я вернулась и не вернулась, так как не смогла бы толком ничего рассказать, потому что не увидела ничего, кроме нищеты, лишений и душевной боли. Несмотря на то что кое-где в старинных патио народ танцевал под барабан бата и девушки, промышлявшие на Малеконе, выглядели здоровыми и жизнерадостными, вялость сквозила повсюду. Но где-то рядом текла настоящая жизнь, и этому городу нужно было стараться жить без уныния, хотя бы внешнего. На следующее утро я улетала.
На таможне у меня изъяли пачку отпечатанных фотографий под тем предлогом, что на них зафиксированы стратегически важные объекты. Французский коммерсант брызгал слюной, он был на грани нервного припадка, ведь ему не удалось добиться своей цели – купить жене пляж, чтобы понастроить на нем разных отелей. Он прошел через таможню, изрытая налево и направо проклятия – как нас только не арестовали?! В принципе, я была довольна: черт тебя дери, жополиз проклятый, ты и теперь будешь говорить во Франции, что Этот Остров – просто чудо! Я поднялась на борт самолета с ощущением, что меня здесь и не было, с угрызениями совести от того, что приехала сюда почти как сообщник, с тоской, разъедающей душу. Больше ни ногой. Никому не скажу, что возвращалась, подумала я. Никогда себе этого не прощу. Вот таким вот штришком, прямо скажем дерьмовеньким, я завершила свою эпопею с фоторепортерством и ура-патриотическим затмением.
Спустя несколько месяцев мне предложили должность визажиста на телевидении, я без колебания согласилась, закончив перед этим наискучнейшие курсы, в результате которых в совершенстве овладела данным ремеслом; у меня теперь днем полно свободного времени, потому что основная часть передач записывается и транслируется по вечерам. Таким образом, я могу поздно ложиться и спать по утрам, а мой квартал так и живет, бодрствуя по ночам, и мне это нравится. Чем дальше, тем спокойнее я отношусь к удовольствиям; я тщательно отбираю их, предпочитая те, которые не доставят мне никаких душевных мук. Хотя, как бы я ни старалась избежать соблазнов, все равно мне перепадают разные сомнительные наслаждения; в конце концов, страданий в жизни мне хватало, и чего там отрицать, я уже говорила прежде: когда мне плохо, тогда как раз и укрепляется мой дух, увеличивается во мне созидательная энергия. Недавно я гримировала одного политика. После того как я облагообразила его лысину, то есть промокнула жир, которым сочились приклеенные к черепу четыре волосинки, и припудрила голову бежевой пудрой, я нанесла на кожу лица слой крема-основы «Ланком»; а дальше мне нужно было подвести брови коричневой тенью, подчеркнуть благородство взгляда, сгладить невероятно большой лоб и безразмерную лысину, а еще выделить глаза, ведь они такие у него маленькие, совсем как у крысы, пройтись по ресницам тушью «Мэйбеллин»; я истратила целый флакон крема-основы, только чтобы замазать неровности лица, рукой художника обвела кистью «Шанель» его тощие сморщенные губы, чтобы потом розовым тоном «Ив Сен-Лоран» создать впечатление, что рот у него, как у юноши, красивый и здоровый. Наложив последние штрихи, я подумала, что передо мной сидит марионетка, достойная кукольного театра. Невероятно, как он беспокоился о малейших нюансах, зависящих от чудес светотехники: а будет ли свет сочетаться с таким колором губной помады, а не будут ли зубы слишком пятнистыми или желтоватыми от того, что его щеки и подбородок такого розового оттенка – и он настойчиво просил, чтобы я подкрасила ему зубы жемчужно-белым и чтобы ни на шаг не отходила, пока он будет перед камерой, чтобы вовремя промокнуть ему жир на носу, ведь от этих прожекторов из кожи сразу же выделяется холестерин. Я пришла к выводу, что если бы этот политик разбирался в политике так же, как в косметике, то, возможно, жизнь стала бы лучше. Ни один политик, который беспокоится о том, чтобы выглядеть как Кен (жених Барби), больше чем о связности своей речи, не избавит планету от охватывающей ее ненависти.
Я размышляю, направляя свои шаги на улицу Сент-Антуан, эта улица – моя лестница на небо; можно сказать, что, начиная с нее, для меня все дороги ведут в вечность. От Сент-Антуан прямиком в облака. Когда я иду по ней, меня окружают ароматы самых изысканных приправ и захватывают самые чудные мелодии. Вот потому-то я и могу бродить туда-сюда по ее тротуарам, и не перестаю воображать, что схожу на берег в бухте Гаваны или Матансаса.[127] Стоит только мне вспомнить соленый вкус моих волос, как язык сам собой высовывается изо рта, а в ушах пищат автомобильные клаксоны и гудят сирены торговых кораблей.
На углу улиц Ботрельи и Сент-Антуан банкомат банка «Креди-дю-Нор» выдает мне триста франков, в киоске напротив я покупаю газету. На первой полосе – статья о Том Острове, я сразу же переворачиваю страницу, чтобы чего доброго не испортить себе день очередным дурацким рассказом. Ведь такое ощущение, что каждый раз ты читаешь одну и ту же статью: красота природы, тропический климат, музыкальность, девушки на выбор, здравоохранение и образование гарантируются, низкий процент бедных, эмбарго, никаких диссидентов, а если и есть, то они сами виноваты, слишком привередливы. Короче, наш каждодневный идиотизм. Сдается, что эти журналисты ездят на деньги газеты туда, чтобы только оторваться в полный рост, а потом старательно переписывают чужие статьи, в свою очередь тоже содранные, и вся эта стряпня ничем не отличается от того, чем кормят в школе детей, и не имеет ничего общего с действительностью.
Я не собираюсь вычеркивать Самуэля из списка моих предпочтений, мне не удается забыть, что было между нами; меня пробирает дрожь, от копчика до кончика языка. Чего я только не делала, чтобы заглушить тембр его голоса, не слышать его успокаивающих слов, но мне не удается выкинуть его из головы, напрочь выдавить из подкорки. Хотя не стану отрицать, что его отъезд стал бальзамом, в то время как его присутствие было больше похоже по действию на обезболивающий укол, который дантист делает в нёбо, – зуд онемения. Я не хочу, чтобы меня терзали угрызения совести. Пусть будет так, даже хорошо, что он уехал в Нью-Йорк, я рада, что он нашел работу у мистера Салливана, который займется им, как если бы это была я, его ненастоящая дочь. Самуэль будет чувствовать себя свободнее, работая над тем, что его увлекает, он будет снимать то, что захочет, точнее то, чего потребует момент, но вряд ли он на этом остановится – таланта ему не занимать. Он снимет кино (возможно, и не то, которое захочет), когда наконец переберется в Лос-Анджелес, в эту киномекку. И чего это я структурирую его жизнь, мне бы привести в равновесие свою собственную вселенную. Он не виноват, а если и отомстил мне чем-то, то сделал это неосознанно. Так бывает, и он воспользовался случаем deus ex machina,[128] чтобы изменить направление судеб. Ах, Марсела, притворись, что ты можешь одним махом покончить со случившимся, плюнь на все и наслаждайся жизнью; пусть тебе одиноко, но ты броди по улицам другого города, который так далеко от города твоего детства, гляди, кругом идут люди, у них полно проблем, посмотри, как они прекрасны, несмотря на свои заботы; ты должна уметь вспоминать и не делать при этом себе больно. Вечеринки, ах, эти юношеские встречи! Но всякое воспоминание, всякое напряжение памяти связано с Самуэлем. Ах, Самуэль, мой последний выстрел! Во всяком случае, кровь не полилась потоком, лишь капля красного вина упала в канализацию.
Глядя в сторону улицы Сен-Поль, я, словно театральный режиссер, созерцаю мизансцены: парижане, туристы и поселившиеся здесь иностранцы в первый день весны наслаждаются своей nonchalance (своей леностью – слово, которое я обожаю во французском) в кафе на свежем воздухе. Я знаю, что дышу так же, как и они, я еще одна, кто смакует этот воздух и вслушивается в гудение и шум улицы. Большинство из них сменили кир[129] на пиво, женщины выставили обнаженные ноги, слишком бледные, но что поделать. Я замедляю шаг возле обувного магазина «Жиро», в котором продается поношенная или вышедшая из моды, но еще в отличном состоянии обувь; мне хочется взглянуть, что там продается по дешевке, и тут я слышу родной грубый акцент:
– Ты только погляди на эти туфли, это как раз то, что можно послать моей маме, – девушка вертит в руках пару итальянских туфель с каблуками-шпильками, ища, к чему бы придраться, спрашивает цену, а продавщица ограничивается лишь поворотом ценника. – Пятьдесят франков? Ого, нет, мать моя женщина, это перебор, возьму за тридцать, да их не купит даже твоя прапрабабушка, если воскреснет и припрется сюда босиком с кладбища «Пер-Лашез».
Это Анисия, кузина Веры, подруги первых месяцев моего пребывания в Париже. Она журналистка и приверженец буддизма. Анисия живет в Париже всего пять лет, а ведет себя так, как будто родилась здесь, вернее, как будто никуда не уезжала из Сите, с такой же развязностью, граничащей с издевкой. Она белая с черными волосами, правда, обесцвеченными сейчас «Л'Ореалем», а раньше она это делала перекисью. У нее изогнутые дугой, как у Марлен Дитрих, брови, полные шелушащиеся губы, это оттого, что она пользуется стойкой губной помадой, которая не очень-то полезна для кожи. На шее кокетливо сверкает родинка, и тело у нее ничего, ведь она грудастенькая, но, правда, коротконогая. Продавщица-француженка с явной неохотой обслуживает ее, не понимая ни слова из ее болтовни, хоть та и размахивает руками, тряся перед носом парой туфель из крокодиловой кожи. Едва Анисия расплачивается за покупку, как замечает, что я наблюдаю за ней, такой суматошной, крикливой и скуповатой.
– О, ты здесь? Ну конечно, вспоминаю, ты живешь где-то рядом. Тебя совсем не видно. Как ты? Почему-то больше к нам ни ногой. Мы чем-то тебя обидели?
– Мне надоели вечеринки, вы тут ни при чем, я сама виновата: тяжела на подъем. Кроме того, я чертовски занята работой, – вру я, чтобы как-то выкрутиться.
– Снова фотографируешь? – допытывается она, сгибая палец, словно нажимая кнопку фотоаппарата, а потом кивает на футляр «кэнона», что висит у меня на шее.
– Нет, теперь я визажистка на телевидении, – говорю я, думая, что это ее впечатлит.
– Черт побери! Это ж с ума сойти, ты там, наверное, видишься с известными артистами: Аленом Делоном, Денёв, Депардье – со всей это знаменитой братией. Так ведь?
– Не обязательно.
Я вижу, что ее ждет неподалеку высокий, сутулый, начинающий лысеть мужчина, он приближается к нам, я замечаю, что он простужен – «en avril ne te découvre pas d'un fil»;[130] пожав чрезвычайно любезно мне руку, он здоровается со мной на корявом испанском. Тут же нежно тянет Анисию за рукав голубой блузки, та отталкивает его руку, он снова проявляет свою воспитанность, изображая любовь, извиняется за свою спутницу, у которой вид коренной француженки, разве что припудренного парика не хватает.
– Ну, подожди несколько минуточек, совсем немножечко, мое солнышко, – говорит ему Анисия, а потом, обращаясь ко мне: – Я должна идти, пойдем с нами, мы все там же развлекаемся; знаешь, эти французишки всегда на грани того, чтоб перерезать себе вены, а танцы их оживляют. Непременно приходи. А твой Друг, странноватый такой кубинец, апатичный, где он? Кажется, он был умным, так? – спрашивает она про Самуэля, но тут же как от зубов у нее отскакивает: – Но разве по одежде судят, насколько много в голове ума?
– Он уехал в Нью-Йорк, – пожала я плечами.
– Ай-яй-яй, и ты осталась одна? Ладно, уверена, что вы переписываетесь и изредка ты к нему летаешь или он к тебе. Повезло же ему, нечего сказать, поселиться в Манхэттене – это ж здорово. Правильно сделал, здесь с этим пенисом Ле Пеном[131] все становится наипресквернейшим. Кроме того, со здешними порядками не разбогатеешь, старушка. Они такие скряги, такие жмотяры. Ладно, объявляйся, приходи к нам. Ты же сама понимаешь, что тебе этого хочется.
Вдруг она хватает руку своего спутника и кладет ее себе на плечи, заставляя обнять ее, посылает в мою сторону воздушный поцелуй; они разворачиваются и исчезают в направлении площади Бастилии, Я вхожу в ресторанчик «Ла-Фонтен Салли» и занимаю столик у окна, чтобы наслаждаться видом улицы: прохожие, одетые в намозолившие глаз цвета – зеленый, желтый цыплячий, охра, розовый электрик, кирпично-красный, небесно-голубой, бирюзовый. Я заказываю две сосиски по-франкфуртски с жареным картофелем, мне немного не по себе, я чувствую легкое головокружение, ощущаю покалывание в затылке. За соседним столиком перелистывает «Le Canard Enchaîné»[132] женоподобный мужчина лет пятидесяти, с бешеным взглядом; похоже, что роста он небольшого, на нем кожаные брюки, рубашка цвета бычьей крови и бабочка на шее, тоже кожаная; спереди волосы у него собраны в маленький хвостик, который представляет собой своеобразную косичку; а все остальное, кроме этой косички на лбу и падающих на плечи косм, приглажено и смазано гелем. Он бросает вилку, звякает ножом о чашку. Отодвигает стол и встает – да, в нем будет метра полтора, а может, и меньше. Выходит на улицу и вновь заходит в ресторан, принесенное официантом блюдо – кусок мяса в перечной приправе и паста – так и остается нетронутым; потом снова открывает дверь и смотрит по сторонам, возможно, он ждет свою пассию.
Потеряв аппетит, я натыкаю на вилку несколько ломтиков картофеля, вкус не приносит удовольствия; вяло пережевывая и переваливая языком пищу с одной стороны рта на другую, я думаю о тех самых знаменитых вечеринках Анисий – настоящий заговор, чтобы обострить вкус свежеприготовленной ностальгии. Кубинцы сходят с трапа самолета и прямехонько отправляются на танцульки. Нас здесь все больше. Нас все больше рассеивается по миру. Мы захватываем континенты, мы типичные островитяне, нам только и остается, что вдыхать аромат воспоминаний. Ухватившись за названия улиц, мы обряжаем ими географию сна. Спать – это немного возвращаться.
Чтобы перебить соленый вкус, я проглатываю половину шоколадного мусса, расплачиваюсь, выхожу из-за стола и натыкаюсь на пустую вешалку для верхней одежды, она падает прямо на это странное и весьма озабоченное создание – то ли мужчину, то ли женщину. Я возвращаюсь, прошу прощения, он огрызается мне в ответ, я выбегаю на улицу и смешиваюсь с толпой. Ах, весна! – произношу я, обращая взгляд к солнцу, прося, чтобы оно коснулась моего лица своими лучами. Ах, этот раскаленный дротик ультрафиолета, который колет меня в веки! Музыкальность переулочка, по которому я иду, становится навязчивой.
А фотографировать не хочется. Парадоксально, но сытое изобилие не всегда фотогенично. Отрезок пути от Сент-Антуан до улицы Риволи – единственное, что может меня вдохновить в моей неудавшейся прогулке. Я решаю заскочить в Европейский Дом фотографии на улице Форси, там выставка Анри Картье-Брессона – его европейские маршруты. Я пролетаю на одном дыхании четыре этажа выставки и выхожу с испорченным настроением, причиной тому – насыщенность движения в работах Анри. Я ставлю галочку в своем мозговом архиве в память об этом культурном явлении и продолжаю свой бесцельный путь. Вскоре, нагулявшись по улочкам и переулкам, решаю укрыться дома, я – рабыня телефона, и потому люблю и ненавижу этот аппарат с безумным названием «Segam». Звонил ли из Нью-Йорка Самуэль? Звонила ли из Буэнос-Айреса Ана? А Андро или Винна из Майами? Лусио из Нью-Джерси? А Сильвия из Эквадора? Возможно, Игорь прислал по факсу письмо из Каракаса или из Боготы, возможно, он подался в Мехико или в Гвадалахару или же вернулся в Гавану. Он и Сауль единственные, кто частенько возвращается на нашу Итаку.[133] Из Мехико могли прийти новости и от Оскара, он гений по части живописных очерков.
Я открываю дверь и сразу же слышу, как на кухне капает вода, нужно позвонить в «Рабочие Парижа», нет, я лучше схожу в универмаг за краном, а потом позвоню Тирсо, водопроводчику-кубинцу, который в прежние времена на Кубе работал манекенщиком – он возьмет дешевле, да к тому же приработок ему не помешает. Он недавно сюда приехал, женившись на француженке на тридцать лет его старше, она поит его ванилиновым чаем в пакетиках и кормит салатом из кресса и портулака. Я сбрасываю плащ на софу и смотрю на светящийся красный экран автоответчика: девять сообщений. Нажимаю клавишу, чувствуя одновременно и тревогу, и страх. Они ли это, мои друзья?
– Map, Map, это ты? Слушай, говорят, тебе не сидится на месте. Молодец, подружка, потрудись, обставь свою новую квартирку со вкусом. Я тебе не звонила, узнала тут, что в этот месяц давали по продовольственной карточке на Кубе… ладно, не притворяйся, что не знаешь, где это. Да, это единственная страна, которая живет по талонам. Попробуй догадайся, что давали. Три килограмма риса и кусок хозяйственного мыла, чтобы было чем мыть рис, и больше ничего. Доколе это будет продолжаться, старуха? Да, солнышко, я вышла замуж… Ой, забыла сказать: Сильвия с тобой говорит; вот совсем недавно подхватила это, да не заразу, а мужа, тихого и образованного аргентинца. Нет, никуда я не уезжаю, остаюсь в Кито, в Эквадоре. Слушай, возможно, поеду в Гавану в конце года, если в консульстве дадут визу. Сообщи, если захочешь отправить письмо или бандероль. Вдруг что получится. Да, я написала тебе и до сих пор не получила ответа. Целую, чао.
– Алло, Марселинья, это Ана. Я пока в Бразилии, но уже возвращаюсь в Буэнос-Айрес. Твое последнее астральное письмо просто превосходно. Сосредоточься на четырех словах, о которых я тебе говорила, направь свою энергию на свет, когда выйдешь на улицу, задержи взгляд на солнце и попроси у него чего-нибудь хорошего. Девочке моей исполнилось уже шесть месяцев. Она такая забавная. Ты приедешь? Не могу долго разговаривать, ведь счет придет не мне, а одному кубинскому певцу, я у него дома. Я на полпути в Аргентину. Когда ты, черт возьми, ответишь на мои письма? Не злоупотребляй шоколадом и вином. Сыр ешь не торопясь, твой знак зодиака говорит, что печень у тебя будет пошаливать.
– Привет, только не делай вид, что тебя нет, я знаю, что ты здесь. И ради чего ты прячешься? Это Андро, ты меня удивляешь. Есть несколько сплетен про Кубу. Я послал тебе открытку с трехмерным изображением Каридад-дель-Кобре, но это было уже в прошлом году. Позвони, и я развеселю тебя свежими байками про Остров. Чертовски смешно! Я по-прежнему работаю в книжном магазине, но там меня уже все достало. Целую.
– Марсела-это-Игорь-звоню-быстро-я-сел-тайком-на-телефон-гостиницы-«Коиба»-чтобы-ты-знала-что-у-нас-все-отлично-хвала-всем-святым-не-беспокойся-что-знаешь-об-остальных? – позвоню-в-другой-раз-пока.
– Эй, девочка, не знаю, связался ли с тобой Андро, но он сказал, что будет тебе звонить. Это Лусио. Есть новости с Острова. Здесь, в Нью-Йорке, все хорошо. Я познакомился с твоим Самуэлем – классный парень. Все лезут в Майами. Рассказывают, что только что приплыло пятнадцать беженцев, однако непонятно, что Клинтон будет с ними делать. Известно ли тебе о действующих миграционных законах?… Когда, черт тебя дери, ты ударишься во все тяжкие?
– Доченька, это твоя мама. Мы чувствуем себя хорошо, и это самое главное, твой отец, как всегда, не просыхает, спутался с какой-то молодкой из беженцев. Сестра шлет тебе привет. Твои племянники растут. А как твое здоровье? Ладно, позвони мне, я должна идти работать. Эта забегаловка в аэропорту все соки из меня выжимает. Bye.
– Map, это Самуэль. Тебя нет. Я люблю тебя… и веду тебя в кино. Чао. Все идет отлично. Чао. Да, получил письмо от Монги.
– France Telecom vous informe que le numéro que vous avez demande n'est pas attribue…[134]
– Привет, это Оскар из Мехико. Я, возможно, буду в Париже. Сообщи, сможем ли мы увидеться. Буду рад поболтать с тобой в каком-нибудь парижском бистро. Вещий сон. Наконец-то, после стольких лет! Au revoir.[135]
– Дорогуша, это Эмма и Рэнди. На Тенерифе, как всегда, все замечательно. Не забываем твой последний приезд. Мы славно провели время. Когда снова приедешь? Выслали тебе почтой подарочки: фильм «Фантазия».[136] Помнишь, мы смотрели его в «Синесито»? А также несколько колбас и ветчину – глупости, которые помогают жить. Целуем. Пока.
Звуки непрерывно капающей из крана воды создают комический эффект трагической сонаты, совсем под стать содержанию посланий. У меня болит голова, чем я и раздосадована. Ответить ли на звонки? Самым интересным будет, без всякого сомнения, письмо от Монги, то, что у Самуэля. Я вижу его, написанное карандашом на мятой и шершавой желтоватой бумаге из отходов сахарного тростника, строчки малюсенькие, едва видимые – настоящий шедевр почтовой связи. Я представляю, как Монги заканчивает письмо, подписывая в конце старый революционный лозунг, здесь звучащий шуткой: «Нужно уметь стрелять, и стрелять метко». Относящийся, конечно, к винтовке, а не к половому члену. Я пристраиваю поудобней думку и ложусь на диван с закрытыми глазами, но не засыпаю, а размышляю о сидящем за решеткой Монги. Вот Монги-Заика идет в тюремный туалет, засовывает письмо, скрученное в плотную трубочку, себе в очко, да так, чтобы оно не торчало наружу. В день посещений к Монги приходит кто-то из родственников или знакомых, и он, отдалившись от остальных заключенных, начинает тужиться, он тужится, тужится и наконец пукает, но безрезультатно, тогда он снова тужится и снова пукает, и с этим вторым пуком выходит письмо. Он засовывает руку в штаны, будто бы у него зачесался копчик, но рука скользит ниже, до расщелины между ягодицами – где оно, что за черт! – наконец его палец нащупывает испачканный экскрементами пергамент. Он вытаскивает его, зажав между указательным и средним пальцами. С безразличным видом разглядывая пейзаж за окном, Монги кладет письмо между своим бедром и бедром подруги. Его крестный отец также зажимает бумажку меж двух пальцев, хлопает себя по лодыжке, будто бы сгоняя впившегося в щиколотку комара, потом чешет пятку. И письмо уже спрятано в надежном месте – в носке. Позже Рауль, крестный отец Монги, случайно находит ловкого парня, который отправляется в Майами, и там этот парень бросает письмо в почтовый ящик, и Самуэль получает его в Манхэттене.
Монги-Заике, сидящему ныне в тюрьме, не повезло больше всех, он был отменным танцором, самым веселым из нас: хохма за хохмой, прикол за приколом. Он по уши был влюблен в Марицу, но она оставалась к нему равнодушной, ведь он был хабао,[137] хотя, когда начинались танцы, она всегда набивалась ему в партнерши. Чтобы танцевать с Монги, нужно было занимать очередь за полгода до вечеринки. Минерва, Мина-из-Какашек, зеленела от злости, когда Монги не доставался ей партнером. Она и наряжалась-то для него, но тому нужна была только Марица. Марица здесь, Марица там, и так до тех пор, пока Монги не надоело волочиться за ней и он не сошелся с негритянкой Ньевес. Минерва не унималась:
– Ты знаешь, что она – негритянка, а звать ее – Ньевес?[138] И как это Монги угораздило запасть на эту черномазую? Нет чтобы заботиться о чистоте расы. Я так ему и сказала: со мной тебе ничего не светит, ведь не каждый день хабао имеет возможность сойтись с зеленоглазой блондинкой.
– Успокойся, ты что, расистка? – вступила в разговор Лурдес, которую все называли Лули. – Слушай, а эта малышка, оказывается, завистлива. Поищи другого, жизнь моя. Мужиков полно в этой стране.
– Не суйся не в свое дело. Я не с тобой разговариваю, а с Марселой. Так что закрой рот, – обрезала Мина, зажав в зубах десяток шпилек, она укладывала волосы, наматывая прямые пряди, длинные и тугие, на картонную коробку из-под талька «Бриса», чтобы потом, помогая себе беззубой расческой, уложить аккуратно намотанные локоны вокруг головы.
– Если уж ты такая белая, то не понимаю к чему тебе сооружать все это на голове, ведь известно, что так делают негры, когда хотят распрямить свои кучеряшки. Так ведь, Марсела? – Я, улыбнувшись, согласилась. – Ты-то белая, с зелеными глазами, а как насчет твоей бабушки? Ты, должно быть, засунула ее в шкаф. Мне рассказывали, что она была дочерью рабыни с сахарных плантаций от хозяина-испанца, – буркнула Лули, невозмутимо очерчивая поля в тетради по биологии.
– Ну ничего себе! Да ты у меня сейчас прощения просить будешь! – Мина набросилась на Лули как разъяренная львица. Ну а мне, как обычно, пришлось разнимать девчонок.
– В чем дело, кабальеро?[139] А ну прекратили, черт вас возьми!
Зазвучали пощечины. Я сунулась – и по лицу меня полоснули выкрашенные перламутром ногти. Лапы Лули врезались в сооружение на голове Мины, и пряди волос рассыпались под ее скрюченными пальцами. Мина лягнулась, угодив мне в голень, и без того покрытую синяками. И пока я, согнувшись, терла ногу, Мина вонзилась зубами в плечо Лули. Та, вцепившись Мине в волосы, дернулась в сторону, раздался треск – так рвется вельветовая ткань, – и кусочек кожи Лули остался у Мины в зубах. Ну, это уже перебор, подумала я, увидев кровь. Разом вытащила железный прут из решетки на окне и трижды стукнула им об пол.
– Так, или вы успокоитесь, или я проломлю вам башку вот этой волшебной палочкой, черт вас дери, я хорошенько отделаю вас обеих – что за фигня из-за ерунды! – заорала я.
Они застыли, увидев мой яростный взгляд и почувствовав непреклонную решимость осуществить угрозу.
Минерва сплюнула кусочек кожи в умывальник и прополоскала рот. Плечо Лурдес кровоточило. Я промыла ранку перекисью из домашней аптечки, на плече тут же выступила белая пена, я смазала ее антисептиком и залепила рану пластырем. Я сказала Лули, что неплохо бы привиться от столбняка и бешенства. К счастью, в доме мы были одни: мама Лули ушла занять очередь за шампунем в магазин «Флогар», отец работал до семи, а дед до четырех не вернется из поликлиники, в это время он получал свою порцию лекарств.
– Я к тебе больше не приду, можешь не приглашать, – всхлипнула Мина.
– Да кто тебя приглашал? Ты здесь, потому что Марсела – моя подруга. Ничего хорошего в том, что ты пришла, нет. Но еще хуже то, что ты о ней порассказала. Мол, какого-то типа спалили из-за нее, то ли одного, то ли другого. Да Марсела – просто классная девчонка, не понимаю, зачем она путается с такой… Да это я не хочу, чтобы ты приходила ко мне. Проваливай!
Мина подняла нейлоновую сумку с пластиковым замком, в которой лежали книги, школьные принадлежности и косметика. Резко развернулась в сторону двери и, избегая моего взгляда, прошла мимо меня. Не дав ей выйти я взяла ее за локоть. Тогда она отвернулась и уставилась в зеркало, и я могла видеть из-за спины ее отражение: как же смешно она выглядела, вся взъерошенная и растрепанная, и это она, всегда во всем совершенная.
– Ну и что за враки ты разносишь обо мне? – тихо поинтересовалась я.
– Прости, Map, я никогда не говорила тебе ничего такого, – прервала нас Лули, – чтобы не вмешиваться в твои отношения с этой нахалкой. Я не знаю, почему ты ее всегда так защищаешь. Мина-из-Какашек! – рука у Лули висела плетью, она пыталась навести порядок, ведь в драке они опрокинули мебель, даже разбили две вазы: одну цветочную, а вторую декоративную.
– Ничего я не говорила. Она все придумывает. Пожалуйста, не верь ей, – взмолилась Мина.
– Я не могу ей не верить, потому что она моя подруга, – давила я, готовая выцарапать Мине глаза. – И кому еще ты рассказывала эту сказку?
– Никому больше, клянусь. Прости меня, Марсела, ты же знаешь, какая я врунья. – Она повернулась к Лули: – Я соврала, думала, что так ты быстрее одолжишь мне свои лакированные туфли, я хотела только заработать твое доверие.
Лули ничего не ответила, наоборот презрительно отвела взгляд в сторону. Я сосчитала до десяти, успокаивая себя. Прошло три года с того случая, я выкарабкалась с помощью моих друзей, с которыми мы вместе переходили из класса в класс, заканчивали школу, поступали на подготовительные курсы. Впрочем, среди моих друзей были и другие, более старшие, которые уже учились в технических вузах или даже в университете. Монти-Заика, например, учился в Технологическом институте гражданского строительства. Минерва то входила в нашу группу, то выходила из нее, ее не особенно-то жаловали: она была хвастливой (пыталась блистать интеллектом, хотя умной не была, такие, как она, выучивают до тысячи шестисот семидесяти трех страниц словаря «Лярус» только для того, чтобы поразить и унизить других), лицемерной, лживой и вдобавок стучала на всех преподавателям. Но благодаря мне она могла появляться на наших вечеринках – я всегда настаивала на том, чтобы у нас бывали и другие, а под другими я имела в виду прежде всего ее. Я делала это, возможно, потому, что чувствовала себя обязанной ей, ведь она была свидетелем той несостоявшейся встречи (надо же как-то это называть, ведь свидания так никогда и не произошло) между мной и Хорхе, взрослым сорокалетним мужчиной с усами, которого сожгли заживо.
– Я не слышу, ты говоришь слишком тихо. Так это в самом деле вранье? – допытывалась я, краешком глаза наблюдая за Лули; нужно было совершенно четко дать понять: все, что Мина наболтала, было одной из обычных ее небылиц.
Лули подметала осколки ваз, смешанные с пылью мокрые цветы – все это стало одним грязным месивом. Она начала напевать модную песенку, чтобы заглушить боль в плече, песенку Леонардо Фабио:[140]
Я почувствовала облегчение, когда поняла, что Лули совсем нет дела до того, случилась ли рассказанная Миной история на самом деле или нет. Она старалась показать изо всех сил, что поглощена уборкой, хотя было ясно, что ей доставляет огромное удовольствие слышать нашу ругань. Она прекратила петь и сказала:
– Ну, надеюсь, теперь у тебя нет сомнения в том, кто твоя подруга. Лицемерка – вот кто она такая.
– Так это ложь или нет, Мина-из-Какашек? Отвечай быстро и не выводи меня из себя, – снова повысила я голос.
– Ну, ладно, я же сказала, что да, – неохотно выдавила из себя подлиза.
– Что «да»? – я ущипнула ее за руку.
– Ой, перестань. Да, я все это придумала. И прошу у тебя прощения.
– Ладно, я верю. Вот так-то лучше. Помнится, в ближайшую субботу вечеринка на крыше у Монги, Ты прекрасно знаешь, что от меня зависит, пригласят тебя туда или нет, – пригрозила я без всякого колебания. – А ведь Монги может пригласить тебя потанцевать с ним.
Честно говоря, я не понимала, почему Мина так зависит от меня, когда все должно быть как раз наоборот: это она знала мою сокровенную тайну. В общем, я тогда прекратила ругань и принялась помогать Лули прибирать комнату. Мина несколько раз сказала «до свидания» Лули, но та никак не отреагировала на это, и Мина вышла, хлопнув дверью. Лули и я переглянулись и, давясь смехом, выбежали на балкон. Минерва вся в слезах уже переходила улицу Соль.
– А ты мне не верила. Она ябеда и изрядная дура, к тому же с комплексом расистки. И потом, разве ты не знаешь, что она обычно путается со всякими типами? Помнишь, в прошлом году она все жаловалась мне на Кики? Не помнишь, да и ладно. Словом, он попользовался ею, а потом бросил ради Дании.
Лули отерла с ладони грязь, и тут ее взгляд задержался на человеке, идущем по улице.
– Смотри, Отто, инженер, мне он нравится, какой красивый, жаль, что недавно женился, и сыну уже год. Вот так-так, вот так-так! Не хочу связываться с женатиками, да еще и дети у которых!
– Правильно делаешь, – проговорила я, и голос мой дрогнул.
Отто посмотрел на наш балкон и плутовато улыбнулся. Он напомнил мне Хорхе, поскольку тоже носил усы, но у Отто волосы были длиннее, почти до плеч. Я рванулась в квартиру и увлекла за собой Лули. А она уже махала ручкой в чересчур горячем приветствии.
Каждую субботу мы устраивали вечеринки на крышах. В один день это была крыша моего дома, в другой – дома, где жила Вивиана, в следующий раз вечеринка проходила у Папито, потом у Дании, или Аны, или Ньевес. Самые большие вечеринки мы устраивали на террасе у Андро, мы приберегали это место для исключительных событий, например, каждый Новый год мы справляли именно там. Андро доставал рождественские украшения колониальных времен, гирлянды с цветными лампочками, которые его мама отваживалась извлекать из целлофановых мешочков только в ночь на Рождество, праздновать которое было запрещено, – вот и все украшения на наших праздниках. Мы танцевали до седьмого пота, веселились, дурачились, правда, во всех этих дурачествах и играх, в том числе и любовных, далеко не заходили, однако рано начали увлекаться ромом, пивом – словом, алкоголем, хотя я всегда отказывалась от выпивки.
Крыша дома Монги-Заики была самая широкая. Чтобы выйти на нее, нужно было подняться на пятый этаж здания на улице Компостелла между улицами Лус и Муралья. Отец Монги исхитрился провести из квартиры на крышу электричество, ведь семья Монги жила на последнем этаже под самой крышей. Соединив многожильные и разноцветные провода, он смастерил удлинитель и таким образом подсоединил к розетке проигрыватель, который ставил у порога расшатанной двери, потом пристраивал лампочку на семьдесят ватт между притолокой и оконной рамой, через которую можно было попасть на лестницу. Лампочка не давала много света, но нам этого и не было нужно. По сути, главные встречи проходили в домах парней, потому что их отцы, не страдавшие особым благочестием, были рады полутьме, соглашаясь со своими сыновьями, что темнота – друг молодежи. Наоборот, когда вечеринки проходили в домах девиц, мы должны были долго и упорно выпрашивать разрешения подняться на крышу, а когда нам разрешали, то умоляли родителей не устанавливать на крыше сверхмощных прожекторов, потому что с электричеством в стране напряженка.
Лучше всего кормили в доме Заики. Если это было нужно, его мать расшибалась в лепешку, лишь бы в наших животах не звучали симфонии; она делала бутерброды со всем, что попадалось под руку: бутерброды с майонезом, бутерброды с копченой рыбой, бутерброды с грейпфрутовым мармеладом, бутерброды с русской пастой, которая представляла собой густой соус с кусочками лука и перца, она выставляла на стол румынские консервы из фаршированного рисом перца или из цыпленка в кислом соусе, которые народ прозвал «Ха-ха-харчевня», бог его знает почему. Выпивку поставлял сосед, моряк с одного торгового корабля, частенько заходившего в наш порт. Как правило, это был ром, бутылочное пиво или водка «Столичная», которую, несмотря на ее превосходную репутацию, мы покупали по относительно скромной цене в шесть песо. Надо сказать, что в то время пять песо были уже значительной суммой; хотя зарплата не увеличивалась, но не было и такой коррупции, как сейчас. Мы также покупали в винном магазине сладкое венгерское вино, которое напоминало по вкусу компот, – токай, – но это было именно вино, и мы посмеивались: «Наше вино кислое, но это наше вино».[141] Хуже всего с точки зрения кормежки проходили вечеринки в доме Лули. Ее мать ничего нам не готовила и не говорила, где можно что-нибудь найти. Порой дедушка, то ли по рассеянности, то ли по причине атеросклероза, подходил к холодильнику, стоявшему в ее комнате, и вытаскивал оттуда банку майонеза. Тут же ему наперерез бросалась мать и, вырывая банку, рычала на старика:
– Папа, поберрреги это, папа.
В то время были модны платья с вырезом на спине, с коротким подолом чуть ниже трусиков, и лакированные туфли. У меня было такое платье – льняное, светло-зеленого цвета, – оно мне нравилось, потому что я могла танцевать в нем весь вечер, оно не было тесным, и мне не приходилось то и дело оправлять его, а пот не оставлял на нем пятен, потому что мгновенно высыхал. Вечеринка начиналась с того, что появлялся Монги со взятыми напрокат пластинками «Blood, Sweat and Tears», «Битлз», «Агуас Кларас», «Jackson Five», Роберто Карлоса,[142] Сантаны,[143] «Роллинг Стоунз», «Иракере»,[144] «Led Zeppelin», «Лос Ван-Ван»,[145] Сильвио, Хосе Фелисиано,[146] который был запрещен по той же самой причине, по которой мы не могли прочитать целиком «Моби Дика»[147] – из-за постоянных обращений к Господу Богу. Тактичные родители гостеприимного хозяина тихонько возвращались в квартиру под тем предлогом, что не желают пропустить какую-то там телепрограмму.
Одолженные пластинки попадали к нам из Мирамара,[148] из домов, где жили сынки руководящих деятелей, или от того же морячка, что доставал нам алкоголь. Монги взлетал на крышу с папкой под мышкой, «словно школьник простой»,[149] без ума от радости. Девчонки имели обыкновение заходить друг за другом, чтобы идти всем вместе; та, что жила дальше всех от места проведения вечеринки, должна была выйти первой и успеть заскочить по дороге за остальными.
В ту субботу мне пришлось зайти за Эммой, Рэнди и Марицей (Рэнди был единственным парнем, который ходил с нами, ведь он был братом Эммы и жил там же, где и она); потом к нам присоединилась Ньевес, потом Вивиана, а затем и Лули. Всемером мы зашли за Аной, последней была Минерва. Парни, кроме Рэнди, должны были прийти позже нас. На самом деле, когда мы добрались до места, отсутствовал только Монги, и это было понятно: он доставал музыку. Вскоре прибежал и он, запыхавшийся от того, что скакал через две ступеньки, высоко поднимая над головой сокровище – хит-парад разврата. Мы трепались о школе, учителях или пересказывали слухи о певцах, вычитанные из иностранных журналов. Андро всегда притаскивал эти журналы, ведь его тетка разъезжала по «нехорошим», то есть капиталистическим, странам. Хоть Заика и приносил музыку, диск-жокеем был Андро, он менял музыкальные композиции с мастерством дирижера оркестра. Он знал, что начинать вечеринку нужно с быстрых танцев, рок-н-роллов и касинеро,[150] чтобы поскорее образовались пары. Точнее, чтобы образовались давно уже определившиеся пары. Марице всегда доставался Монги, Вивиане – Папито, Лули – Лачи, Ану выбирал Рэнди, Роксану – Игорь. Хосе Игнасио, Кармен Лауренсио, Марибель, Карлос, Сауль, Иса, Кики и Кари образовывали другую группу, они всегда устраивались на свой лад. Ньевес» Эмма, Рэнди, Мина и я танцевали с теми, кто оставался свободным, или же сами с собой. Хосе Игнасио пытался пригласить меня, но меня он уже не волновал, и мне нравилось издеваться над ним, мол, встать со стула никак невозможно, туфли ужасно натерли ноги, а после уроков физкультуры я прямо-таки разбита, но когда он отходил, я тут же принимала приглашение другого – лишь бы только досадить Хосе Игнасио, лишь бы еще раз уколоть его.
Андро был королем вечеринок. И разумеется, королевой была та, кого он первой приглашал на танец. В тот вечер Андро подошел ко мне, двигаясь в ритме конги,[151] отмеряя первые такты «Трески с хлебом»,[152] взял меня за руку, и мы открыли вечер. Кружась, я заметила, что за нами пошли танцевать Монги с Марицей, а за ними и все остальные. Мина изводилась от зависти, сидя в углу, прислонившись к парапету крыши.
– Мина, не д-д-доверяйся п-п-парапету, он непрочен, и т-т-ты можешь упасть, – забеспокоился Монги-Заика.
– А мы разве что-то потеряем? – съязвила Лули, и все засмеялись.
– Эй, Монги, старик, когда же прибудет горючее? – спросил Сауль о выпивке. – У меня в горле пересохло, а через пару минут никто уже танцевать не сможет.
– Старушка, г-г-горючее! – крикнул Монги в сторону лестницы, прося свою маму принести из холодильника ром и пиво.
Немедленно пошли по рукам стаканы, бутылки и лед. Вскоре на пороге лестницы показались двое ребят в военной форме – мы застыли от неожиданности. У нас не было знакомых, служивших в армии, и мы испугались, что сейчас нам устроят разнос. Но лицо Андро расплылось в улыбке, открытой и светлой, – кто бы мог подумать, что он может так улыбаться.
– Вы здесь? – он был удивлен. – Вот это да, привет! Кабальеро, можете продолжать, – крикнул он нам, – это мои друзья. Все нормально, – и он повернулся к ним.
Тут же Монги протянул им по бутылке пива, но они не взяли, намекая на то, что они в увольнительной и им нельзя возвращаться в часть с запахом спиртного, что потом они и без того догонят остальных. Они повернулись к Андро и продолжили разговор, похлопывая друг друга по широким плечам.
– Как вы меня нашли? – расспрашивал их Андро, поглаживая себя по груди, выглядывающей из-под расстегнутой рубашки. Ему нравилось светить своей волосатой грудью, ведь волосы у него там выросли раньше, чем у всех остальных.
– Запросто, мы зашли к тебе на хату. Мама дала адрес, а то мы и понятия не имели, куда идти, ведь мы рассудили так, что ты не слишком рассердишься, если мы завалим сюда, – сказал зеленоглазый мулат, почесывая пах.
– Какое там рассердишься, дружище! Давайте присоединяйтесь! Посмотрите, какие здесь девочки. Вы правда не хотите чего-нибудь выпить? – Андро не знал, что еще предложить им, чтобы они чувствовали себя как дома.
Они снова отказались, жестом показав, чтобы он не брал себе это в голову, и снова закрутили руками, словно сматывали клубок ниток, как бы говоря, что свое они еще возьмут. А вот насчет покушать они были не прочь, ведь они пришли голодными, и смели подчистую три блюда бутербродов, по две банки с фаршированным перцем и цыпленком на брата. Мулат завертелся около Мины, поскольку она выставляла себя такой независимой, а парень не хотел дать маху, подкатывая к какой-либо девчонке, у которой уже был партнер. Он подошел к парапету крыши, Мина отсела. Не хотела, так получай вдвойне, подумала я и не смогла удержаться, чтобы не поискать взглядом Ану, а та уже смотрела на меня. Ана подошла ко мне, посасывая ром из стакана.
– Это она не хотела негра? Так-то вот, – мы улыбнулись друг другу. – Выпей хоть чего-нибудь.
– Не могу, – ответила я застенчиво, – последняя головомойка, которую мне устроил папаня, была как раз из-за этого. Моя старуха умоляла меня не пить. Они будут дожидаться меня, чтобы обнюхать со всех сторон – у них это в порядке вещей.
– А я знаю, как обойти сухой закон, – прервал наш разговор второй солдатик.
Светлокожий, с черными волосами и глазами цвета меда, он был похож на индейца. Едва он подошел ко мне, как я уловила зловоние дохлой псины, что исходило от его сапог; зеленая, цвета оливок, гимнастерка воняла, ко всему прочему, автомобилем. Несмотря на это, он мне сразу понравился, любовная страсть, спящая три года кряду, вдруг проснулась.
– И как же? – спросила я, не глядя на него, чтобы он не подумал чего лишнего.
Он отошел к краю крыши и вытащил из своего вещмешка коробочку, в которой хранился маленький шприц. Затем выхватил у Аны стакан и опустил кончик иглы в ром. Втянув в шприц жидкость, он закатал рукав, перетянул руку жгутом, стукнул два раза пальцами по вене – та вздулась, грозя лопнуть, – и воткнул иглу, вводя в вену содержимое шприца. Ана охнула и чуть не грохнулась в обморок. Я почувствовала отвращение, но этот его поступок вызвал у меня неудержимое желание проделать то же самой.
– Кого ты, приятель, хочешь удивить? – я вырвала у него шприц, нашла ром и повторила все с собственной веной. Я никогда прежде не кололась, поскольку боялась даже щипков, но я сделала это, чтобы ни в чем ему не уступать. Локоть мгновенно раздулся, и отвратительная дрожь пробежала по телу. Это пройдет, если я пойду танцевать, подумала я, взяла парня за руку и потащила его в центр крыши.
Он танцевал, как завсегдатай «Ла-Тропикаль»,[153] мои глаза забегали с сумасшедшей скоростью, следя за ним, готовые вылезти из орбит, по крайней мере, мне так казалось. Я привалилась к нему, моя голова очутилась под его подбородком. Две верхние пуговицы гимнастерки были расстегнуты, и я видела кожу, расцарапанную ветками кустарника во время воинских упражнений. Я расстегнула остальные пуговицы и распахнула полы его обмундирования. Под ней оказалась майка того же оливково-зеленого цвета. Мне было жаль его искалеченную кожу – порезы, рубцы, татуировки до самой шеи, пузырящейся от укусов комаров и ос, вдобавок ко всему еще и расчесанной.
– Ужасно жарко, снимай-ка свою хэбэшку, – я отважилась пошутить, используя военное словечко.
Почти никто не обратил внимание на то, что мы пьяны, все уже разбились по парочкам, даже Мина не отставала, обнимаясь с зеленоглазым мулатом. Я приникла лицом к своему парню, высунула язык и провела им по ложбинке посреди груди – в этом месте она не была так волосата, и вьющиеся волоски прилипли к коже. Я набрала слюны и плюнула, чтобы тут же собрать ее кончиком языка – так я лучше могла смаковать его. Он имел вкус заварного крема. – Не надо, иначе я заведусь прямо здесь, – он отстранил мою голову от своей груди.
Андро подошел к лампочке и вывернул ее, крышу теперь освещал лишь лунный свет. Потом вернулся к проигрывателю, подбодрив по дороге нашу пару – солдатика Арсенио и меня, – и прижал к себе Вивиану. Ньевес наконец добилась того, чтобы Монги переключился только на нее, и тискалась с ним, пока в небо, к звездам уносилась громкая мелодия «Американки».[154] Никто, кроме Аны и Хосе, не заметил, что я и солдат проделали с ромом. Ана подошла ко мне, едва закончилась песня.
– Ни за что на свете я не сделала бы подобную глупость, – сказала она, – но если ты говоришь, что таким образом можно избежать запаха спиртного, то давай, пожалуйста, валяй. Продолжай и дальше, почему бы тебе не заняться и всем прочим. Там внизу есть темный уголок, где вас точно никто не увидит. Берегись только всяких там Кармен Лауренсио и Минерв, помни, что они шишки в Кохунте, а по тебе в этом году как раз прошелся этот чертов ППП. Если ты хочешь получить удостоверение – иди прямо и не шатайся. Хотя можно и наплевать: если тебе хочется как раз обратного, то давай одним разом пошли это все куда подальше!
Кохунта – это собрание, на котором окончательно и бесповоротно решалось, достоин ты получить членский билет Союза Коммунистической молодежи или нет. Там вытаскивалось на свет Божий все грязное белье, каждый должен был покаяться в своих грехах, то есть подвергнуть себя критике; даже если не в чем было каяться, все равно ты обязан заниматься самобичеванием, это полезно, хотя бы с моральной точки зрения, потому что сложно представить, что за семнадцать лет жизни ты не совершил ничего предосудительного. Пройти через ППП, то есть План Подготовки к Поступлению, и через саму эту организацию должны были все без исключения.
А «всем прочим», о чем говорила Ана, были поцелуи взасос, тисканье в темноте, когда руки парней залезали тебе под платье, щупая задницу, сиськи, да норовя попасть кое-куда еще, – словом, всякие любовные штучки, исключая, конечно, трах. Впрочем, Мина, сидя на парапете, раздвинула ноги, и мулат уже втиснулся между ними и ритмично, что было весьма подозрительно, двигал тазом. Глаза девушки, смотрящие куда-то в сторону, слезились от наслаждения, из приоткрытого рта стекала слюна, а крылья носа раздувались от учащенного дыхания.
– Map, а ведь он ее трахает, так ведь? – злорадно прошептала мне на ухо Ана.
Я почувствовала, что мне самой хочется оказаться на месте Минервы. Я еще путала секс с любовью. Вивиана вышагивала под модную музыку на пару с Хосе Игнасио, который не сводил с меня глаз.
– Господа, прошу внимания. Танцуем койюде! – крикнул Андро, меняя пластинку.
Хосе Игнасио немного замялся, но все-таки решил пойти в мою сторону. Кармен Лауренсио затрясла волосами, танцуя койюде, и закружилась, то и дело дергаясь, вокруг Карлоса. Поднабравшаяся красотка так вертела головой, что казалось, голова сейчас вот-вот оторвется от тела и навсегда сгинет в темноте между домами. Эмма ухватилась за пришедшего недавно двоюродного брата Монги, грузчика, его называли Красоглазый, ведь он был по-девчоночьи красив, даже родинка темнела над верхней губой. Рэнди, разозлившийся на то, что не принесли пластинок с американским джазом, решил пойти в «Сервантес» в который раз посмотреть «Поющий под дождем». Хосе Игнасио прошептал мне на ухо:
– Что ты себе вколола, ром?
– Нет, болван, стрихнин, – ответила я, не скрывая своей неприязни, которая появлялась каждый раз при его приближении.
– Дело твое. Тебе было больно? – спросил он, и я прошипела ему в ответ сквозь зубы, что нет. – Не вижу ничего хорошего в том, чтобы вкалывать себе ром. Этой стране не нужны молодые наркоманы. А то, что ты только что сделала, да будет тебе известно, как раз и есть наркомания. Что с тобой происходит? Тебе на все наплевать.
– Что со мной происходит? Да ничего не происходит. Ничего. А может быть, ты хочешь присоединиться? Тогда давай догоняй меня, – сказала я и отошла, оставив его стоять с открытым ртом.
Арсенио и Игорь болтали о последних моделях штатовских мотоциклов и автомобилей. Они мечтали прокатиться на каком-нибудь классном мотоцикле, на «судзуки», к примеру, и клялись друг другу, что исполнят свою мечту, они стали потом закадычными друзьями, верными товарищами на долгие годы – надо сказать, вся эта дешевка из Абакуа[155] в подметки не годилась их дружбе. Монги и Андро подхватили песню Роберто Карлоса, а вскоре и к ним присоединились мы все. Мы стояли в одном кругу, похожем на тот, который образуют игроки в регби, и, обнявшись, кричали звездам:
Во рту у меня пересохло, хотелось пива, рома, чего угодно, но я знала, что если вернусь хоть с малейшим запахом спиртного, то родители мне устроят, и придется целый месяц сидеть дома без всяких развлечений. Никаких вечеринок, никаких кино, никаких «Коппелий», никаких пляжей. Я приложилась к пожарному крану, но язык прямо-таки горел. Оторвавшись от крана, я заметила какого-то юнца лет одиннадцати-двенадцати, наблюдавшего за мной с площадки между лестницей и входом на крышу. Я нерешительно сказала ему «привет», но он не ответил, опустил глаза, заморгал, а потом снова уставился на меня.
– О, это внук Эст-т-тер! – воскликнул Монти. – Эстер это т-т-та сеньора, что живет на п-п-первом этаже, а это ее внук. Он запускает с-с-самых смертоносных в Гаване воздушных змеев. Он вставляет им с-с-стеклянные перья в хвост… не п-п-подумайте чего плохого, он чемпион в уничтожении малых и б-б-больших летающих змеев. Давай к нам, старина, з-з-здесь т-т-тебя никто не съест! С-с-трах не уничтожает с-с-страх!
Юнец не сдвинулся с места, однако его взгляд, зажегшийся от торжественной тирады Заики, прошелся по каждому из гостей и в конце концов снова остановился на мне. Хотя мне было не совсем хорошо, я смогла разглядеть его лицо, которое показалось мне знакомым, однако я не придала этому слишком большого значения. Я подумала, что он вряд ли заговорит, потому что у него, должно быть, ломается голос, и он чувствует себя неловко от того, что голос его звучит как-то неестественно. Я отвернулась от него и пошла отвоевывать себе своего солдатика. Прежде чем потянуть его за лямку майки, я оглянулась на мальчика – не хотелось устраивать сцен, которые детям смотреть не рекомендуется. В черном проеме лестницы его не было видно. Я снова упрямо потянула Арсенио сердито зовя его по имени.
– Не говори мне Арсенио, называй меня Чени, малышка, – грубо ответил он. – Идем со мной. – Игорь остолбенел, увидев, что я упорно тащу Чени на лестницу. – Вещмешок не забудь.
Чени закинул на плечо свои пожитки и спустился за мной. Один этаж, второй, третий. Мы выкрутили лампочку. Я уже не могла разглядеть его лица. Я знала, что на третьем этаже жители обеих квартир не возвращались до утра, они работали ночью, и обычно парочки располагались в этом месте, называемом «зоной терпимости». Чени стал жечь спички. Я откупорила бутылку с ромом; на этот раз первой ввела в вену жидкость я, потом это сделал Чени. Язык снова сделался мокрым, потекла слюна, смачивая вкусовые рецепторы. Чени погасил огонь и бросил вещмешок на пол. На ощупь я нашла его губы, и мы поцеловались. Покусывая мои губы, Чени задрал мне платье, оттянул упругую ткань трусиков и сунул мне меж ног холодное железо – ствол пистолета. Откуда у тебя оружие? Украл из части, чтобы было чем похвастаться. Мои конечности похолодели от испуга. Расслабься, попросил он, это всего лишь игра. Он заряжен? Конечно, утвердительно сказал он, облизывая верхнюю губу, отчего казалось, что он улыбается. Ты никогда не играла в русскую рулетку? Нет, никогда. Дерзнешь? А почему нет? Я услышала, как завертелся барабан, ноги мои совсем онемели. Он первым приставил пистолет к виску – я заметила лишь металлический блеск, – потом положил палец на курок и – трак! Я зажмурилась и сжала зубы. Я жив, теперь ты. Я тоже крутанула барабан. Впервые в жизни в руках у меня был пистолет – ничто и никогда мне так не давило на руку. Я поднесла револьвер к виску. Я могла умереть. Трак! Я все же жива, облегченно вздохнула я. Ты потрясающая баба, воскликнул он. Не знаю, как я не упала в обморок. И вдруг его член скользнул по моим бедрам. Чени двигал им рукой так, чтобы его кончик возбуждал мой клитор. Он наклонился и спрятал револьвер в вещмешок. Но тут же его член вновь заскользил по моему бедру и приник к лобку. Чени вцепился рукой в мои ягодицы, и мы оба закачались всем телом. Он ввел палец мне во влагалище и никак не отреагировал на то, что я еще девственна, меня обрадовало такое его безразличие. Потом он отстранил меня, развернул спиной и ввел средний палец в мой зад. Ой, нет, не надо, мне очень больно, – забормотала я. Тогда он приставил кончик члена к моим ягодицам и стал медленно продвигаться все ближе и ближе к заветному отверстию, и вдруг резко, одним рывком пронзил меня до самого позвоночника. Он не кончил. Снова развернув меня, он пронзил меня спереди. Он вытащил свой член, влажный и липкий. И тут я услышала шаги: кто-то спускался по лестнице. Чени выставил в пустоту руку и вгляделся в темноту, притянув к себе какую-то тень. Я тоже протянула руку. Судя по прическе, пришедший был мужчиной, я коснулась уха, его губы слились с губами Чени. Их члены тыкались друг о друга. Чени прижал парня ко мне, его конец ткнулся в мой лобок и потом попал в цель. А между тем Чени вошел в него сзади; когда тот, третий, не смог больше сдержаться, он вышел из меня, и на пол брызнуло семя. Мы все тяжело дышали. Новые шаги на лестнице заставили нас замереть. И тут же мы услышали еще одно дыхание. Руки Чени отстранили меня, чтобы принять только что пришедшего. Я догадалась, что третий прислонил к моей голове голову того, кто пришел последним. Это была женщина, и когда ее губы слились с моими, я поняла, что это Минерва. Она тоже удивилась и хотела было отстраниться, но переменила решение и легонько прикусила мне язык и положила мою руку себе на грудь. Я поискала ремень Чени, чтобы понять кто где. Чени тем временем вошел в Минерву, а третий – в него. Мне было неприятно присутствие Минервы, и я мягко отодвинула ее. Мной снова занялся третий, но мне было не до него – я столько ждала от любовной прелюдии, но так и не сумела достичь оргазма, – а тот все целовал и целовал меня. Потом Чени приник языком к моему влагалищу. Другая пара, не прекращая ласк, откатилась от нас в угол лестничной площадки. Чени прекратил лизать меня, и снова его член пронзил меня; в конце концов он кончил в меня, я не дала ему выйти, и сперма оросила мое влагалище. Чени настоятельно просил меня попрыгать, чтобы не забеременеть, ведь сперматозоиды в таком случае не смогли бы попасть в матку. И тут я вдруг почувствовала присутствие еще одного, пятого человека: кто-то наблюдал за нами, скрываясь на верхнем лестничном пролете, и бог знает как долго. У меня все похолодело внутри, тени теперь прорисовывались настолько отчетливо, что мне стало противно. А на верхней площадке блестели глаза того юнца. Чени позвал его, и тот пулей сбежал по лестнице мимо нас. Я как можно скорее привела себя в порядок. Чени попытался меня удержать, но я не поддалась на его увещевания.
Я сбежала на второй этаж, потом на первый выскочила на улицу. Чени пару раз окликнул меня. В лицо мне дохнул соленый бриз, я машинально поплелась по улице Лус в сторону порта. В ушах у меня шумело: разные мелодии сливались в один нарастающий гул, накатывавшийся смесью арий из знаменитых опер и диких воплей. Барабанные перепонки чуть не лопались. Религиозные песнопения и пустая болтовня сменялись современными ритмами. Ром добрался и до моих ушей. Я была отравлена, это точно, и мне стало ясно: я сдохну, раздавленная этим шумом. Ну нет! Я хотела бы умереть в тишине. Вдруг невыносимое бормотание прекратилось, но тут же начался свист – словно стрелы свистели в миллиметре от моих ушей. Свист заглушила песня какого-то кастрата. Я вгляделась в тени зданий, ища того, кому могло принадлежать это контральто из церковного хора. Какой-то человек выскочил из боковой улицы – нет, это не он только что пел словно ангел, – человек вытащил нож и приставил его к моему животу. Поняв, что взять с меня нечего, он сорвал солнцезащитные очки, которые болтались зачем-то на шнурке у меня на шее. Я попыталась сопротивляться, вцепившись в очки, но упала на тротуар, и он потащил меня по неровному грязному асфальту. Мне пришлось уступить, ведь он стал пинать меня в живот и пригрозил выпотрошить меня, если я не отпущу их. Как только очки оказались у него, он плюнул мне в лицо и бросился бежать. Поднявшись, я протерла глаза, внутри все жгло. Между тем ко мне вернулось, хотя и не совсем, привычное восприятие звуков. Я поспешила уйти оттуда, я не могла без отвращения вспоминать испещренное шрамами лицо этого типа. Однако сам акт насилия меня нисколько не испугал, я даже почувствовала удовлетворение от того, что со мной произошло. За все надо платить, за всякое удовольствие, подумала я, смирившись.
На террасе Аламеда-де-Паула несколько человек, сидя на скамеечках, о чем-то болтали, обмахиваясь пальмовыми листьями или искусственными веерами. Несколько мальчишек гонялись друг за другом на самокатах, другие, постарше, – на велосипедах. Корабли неподвижно застыли в бухте, напоминая священных и спящих чудовищ. Мне захотелось прокатиться до Реглы, а если так, то мне следовало поторопиться, чтобы успеть на готовый к отплытию катер, который, разогреваясь, уже тарахтел мотором. Я прыгнула на борт катера и осталась наверху, хотя могла спуститься внутрь – свободных мест было полно. Бриз, который тянул с океана, не приносил прохлады, лишь соль, что оседала на коже, смешиваясь с выступавшим потом. В тот момент я ни о чем не думала, даже о том, что впервые целовалась сразу с двумя мужчинами и женщиной. И ни много ни мало – с Минервой, такой чистюлей! Я без интереса разглядывала пейзаж: с одной стороны вечный факел нефтеочистительного завода и Элевадос, с другой – Кристо, огромный, сопротивляющийся ветрам, дующим сверху, с холмов Касабланки, пушка Луперто, которая громыхала каждый вечер ровно в девять. Мотор катера стал глохнуть, так что мы могли и не добраться до другого берега. Капитан заглушил его совсем и некоторое время катер рассекал волны залива по инерции. Вскоре двигатель запустили снова, и катер возобновил движение; на последнем издыхании, насилуя побежденный механизм мы все же коснулись пристани. Одним прыжком я соскочила на разбитые доски. Мне захотелось искупаться, но вода блестела масляными пятнами, и мне стало противно. Я решила дойти до церкви Девы Реглы – я почитаю Йемайю.[156] Впрочем, в такой час церковь наверняка закрыта, но все равно, по крайней мере, у меня есть предлог прогуляться по району.
По дороге мое внимание привлек большой дом, освещенный свечами и канделябрами, изнутри доносилось какое-то странное, нежное и печальное пение, похожее на стенание. Дверь была опечатана пломбами Городской Реформы, но я могла проникнуть внутрь через окно, которое не было даже занавешено сеткой от москитов. Сквозь него я и заметила старика негра, раскачивающегося в кресле-качалке. Он был босой, и я уставилась на его мозолистые ступни, похожие своей задубелостью на толстые подошвы сапог. Казалось, он спал, но его ресницы дернулись в тот самый момент, когда в окне появился мой силуэт. Старик открыл выпученные глаза и встал с кресла, он и стоя покачивался из стороны в сторону. Я отбежала в страхе, стараясь, чтобы не шуметь, осторожно ступать сандалями по гальке.
– Девочка, щ-ш-ш, не уходи, ш-ш-ш! – старик, перегнувшись через оконную раму, подзывал меня своей похожей на пергамент рукой. Я оглянулась по сторонам. – Ты, именно ты, подойди.
Я спросила, не случилось ли чего и не нужна ли ему помощь. Он отрицательно покачал головой, не переставая улыбаться, отчего лицо скорчилось в добродушной гримасе. Ему хотелось предостеречь меня, а заодно выйти из сонного состояния, а лучше сказать, из состояния пророческой дремоты. В своем полусне он увидел меня, и так случилось, что я как раз прошла перед его домом. Он сказал, что, пока дремал, слышал, как одна девушка плакала о греховном наслаждении. Она отказалась от него, но ее плач был настолько сладострастен, что ее собственная тоска вполне удовлетворяла ее. Речь шла обо мне, он нисколько в этом не сомневался. Я попыталась уйти, но меня задержало его пророчество:
– Сожженный человек вернется к тебе в карнавальной маске, в другом теле.
Он предупредил меня, что покойник обязательно требует католической мессы на девятый день и что умерший был в меня сильно влюблен. Старик понятия не имел о том, почему этот мертвец перевоплотится именно так, почему он будет гневен, ведь в его жизни я была лишь кратким мигом, но, возможно, дело в том, что я стала последней женщиной, которую он возжелал перед тем, как умереть, он все еще живет во мне, и мне нужно избавиться от него, указать ему путь, которым он должен идти, чтобы принять свою смерть и не мотаться здесь, среди живых. Он снова повторил, что во сне слышал стоны и, плутая во мраке своего сновидения, он встретил мое раздувшееся, словно наполненный кровью шар, лицо, готовое вот-вот лопнуть. И не быть мне в ладах со своей совестью пока этот человек не вернется ко мне вестником в другом теле, не обласкает меня и, в конце концов, не овладеет мною, ведь во что бы то ни стало он будет стремиться закончить то, что когда-то осталось незаконченным. Этот старик со сморщенной кожей на лбу и тусклыми стеклянными глазами был бабалоче.[157]
– Он не причинит тебе вреда, он любит тебя, и ты ему нужна. Но ты должна помочь этому духу, пока он пытается осесть в каком-либо живом существе, и направить его к самой себе. Ты должна посвятить ему мессу. Тебе нужно поговорить с ним и убедить его в том, чтобы он полетел по дороге на свет, и его вознесение омоет и облегчит ему язвы. Ему выпала жестокая смерть, и он никак не может свыкнуться с ней. Он будет твоим спасителем и защитником. Ты весьма соблазнительна, всегда найдется кто-либо, кто захочет переспать с тобой. Многим будет хотеться подрезать тебе крылья, но у них ничего не выйдет, ты взлетишь очень высоко, в другие небеса. Ты пройдешь через бесчисленные разочарования. Но этот человек будет следовать за тобой и очень усердно тебя оберегать – лишь бы с тобой не случилось ничего плохого. И дело не в том, что ты много значила в его жизни, нет, я уже говорил это, ничего подобного. Сначала он явится к тебе в обличье того, кто по-отечески позаботится о тебе. Не отвергай его. Он будет приходить к тебе под многочисленными масками. И однажды он предстанет перед тобой в обличье человека, которого он боготворил, в надежде, что ты поможешь ему, вытащишь его из бездны. И в тот день ты обретешь спокойствие, тебя охватит чувство умиротворения, и ты сможешь соединиться с тем человеком, которого любишь, и он не станет сердиться. Если же ты, наоборот, отвергнешь вестника, через которого он будет пытаться исполнить предначертанное искалеченной судьбой, то будет кровь. Не забывай это. Ты веруешь?
Я ответила, что верить-то верю, правда, не так чтоб сильно, но религию уважаю, и меня восхищает Дева Реглы, потому что мне нравится, что она была отважной святой. Он начал было смеяться, но из его груди вылетел только глухой свист. Смех застрял у него в горле, и через мгновение вырвался женским хрипом, больше похожим на мяуканье, покрывающим, словно накидкой цвета индиго, темную ткань ночи. Две полоски, удлиняющие глаза, сливались с гусиными лапками – морщинками, идущими к вискам. Никогда прежде я не видела такого темного и лысого негра с голубыми глазами, сказала я, и ему это понравилось. Щеки складками свисали на шею. Лысина сверкала, словно зеркало, а когда он чесал череп, на плечи горстями сыпалась перхоть, которую он недовольно стряхивал резким движением руки, будто бы отгонял москитов. Он был одет в пижаму цвета джута,[158] с краями, обметанными красно-коричневой нитью. Я заметила, что в подмышках материя пижамы была словно луковая кожица, настолько она обтрепалась и износилась. Желтоватое пятно расплывалось вокруг ширинки – свидетельство недержания мочи. Однако он оставлял впечатление человека, только что принявшего ванну, потому что на ключицах были видны крупинки талька, а иссушенную географию его рук пропитал легкий слой высохшего мыла. Пока я так детально его изучала, он продолжал рассказывать мне свой сон, в котором я была в платье, очень похожем на то, что сейчас на мне, только не зеленом, а темно-синем. На пустыре среди бурьяна я танцевала с двумя случайными мужчинами, ни один из них гроша ломаного не стоил, предсказывал старик, они как дешевые украшения, как статисты в кино. А герои – это юнец с кошачьими глазами, смотрящими в пустоту, а также я и еще одна женщина. Он увидел и то, что близкий мне человек попадет в тюрьму за сомнительные делишки. Все знал этот чертов старик!
– Возможно, что ничего из того, что вы тут мне наговорили, никогда не произойдет или уже давно произошло. Разве нет? – бросила я с вызовом.
– Возможно… В любом случае – приготовься. Надо быть готовой и к хорошему, и к плохому. И не убоись вещей необычных! Тебе дано видеть светящиеся ореолы, и ты не пугайся и не беги от этого, с тобой все будет хорошо, – он достал из-за двери обкусанную сигару, зажег спичку и больше не произнес ни слова, а только звучно посасывал сигару.
Мы довольно долго молчали, видимо, ему больше нечего было мне сказать, и я попрощалась с ним, поблагодарив его за пророчество. Не скажу, что меня никак не тронула встреча со стариком, мое случайное вторжение в его летаргию и тем более то, что он мне тут наговорил. Да и случайным ли было это вторжение? Но я боюсь слишком много знать. Никогда я не хотела знать больше того, что определено природой, хотя все говорит о том, что я многое могу предвидеть, что у меня дар медиума. И это он побудил меня прийти сюда, и я сама этого хотела, и я пообещала исполнить все, ни на грамм не веря своему обещанию.
Как я и предполагала, церковь оказалась закрытой, так же как и часовенка, стоящая немного в стороне, там набожные люди преклоняют колени пред алтарем Девы Реглы. Сидя на бордюре тротуара на противоположной стороне улицы, я рассеянно разглядывала то стены домов, то пустынную перспективу центральной улицы, освещенную скупым светом фонарей. Крупные капли упали на асфальт, неожиданно пошел дождь, но я не сдвинулась с места. Стремительно приближалась гроза, вдалеке сверкали молнии, доносились раскаты грома. Новый раскат, и город погрузился в кромешную темноту. Я смутно различила группу людей, появившуюся из-за дома лысого старика и направлявшуюся в мою сторону. С каждым кварталом народу прибавлялось. Когда они поравнялись со мной, это уже была толпа в несколько сот человек. Они несли на носилках труп юноши, облаченный в грязную, окровавленную, вымокшую под дождем одежду. По кровавым пятнам было понятно, что он получил несколько пулевых ранений, голова также была пробита. Навстречу толпе ехал пустой автобус. Водитель затормозил, вылез из кабины и, присоединившись к толпе, спросил, что случилось. Сеньора, которая, по всей видимости, была матерью убитого юноши, рассказала, всхлипывая, что пограничники поймали ее сына, пытавшегося бежать на плоту.
– Они застрелили его! Моего бедного сыночка!
Я поняла, что история эта не закончится ничем хорошим, ведь в двух кварталах отсюда находился полицейский участок, но тем не менее примкнула к шествию. У кого-то на руках были маленькие дети, глаза родителей светились нездоровым блеском. На подступах к полицейскому участку толпа затянула религиозную песню, обращенную к Йемайе, голоса людей становились все тверже. Немедленно из участка выбежали полицейские, чтобы разогнать то, что называлось контрреволюционным выступлением. Родственники запротестовали: им стоило многих трудов отвоевать труп у пограничников, и теперь они несли его домой, чтобы на следующий день спокойно и достойно предать земле. Полиция ответила, что у них нет никакого права ходить по городу с трупом да еще выставлять его напоказ, что вообще ни в какие ворота не лезло. Полицейские собирались конфисковать тело, временно, потом они отвезут его в похоронное бюро соответствующего квартала. Отец отказался подчиниться, сказав, что никто не коснется тела его сына и менее всего это будет позволено тем, кто убил его, и он не допустит, чтобы грязные руки еще раз запятнали мальчика. Его поддержали и другие мужчины. Мать решительно встала между импровизированным гробом и полицейскими. Те вытащили пистолеты и пальнули в воздух, что привело к сумятице, многие побежали: кто-то, чтобы укрыться в подъездах домов, кто-то, чтобы спрятаться за фонарными столбами. Но большинство ринулось в разные стороны, люди поскальзывались, падали в грязь, снова поднимались и снова бежали. Но те, кто нес труп, бесстрашно остались на месте. Я была среди них. Дождь усиливался, все уже промокли до нитки. К месту событий подъезжали полицейские машины, вызванные на помощь из других участков. Суровое лицо отца говорило о том, что он не уступит. Мать все же упросила полицейских разрешить им отнести сына домой, она поклялась, что никаких беспорядков больше не будет. Глаза отца заморгали, и по щекам, смешиваясь с каплями дождя, покатились слезы. Он вытер лицо тыльной стороной ладони и, склонив голову, презрительно повернулся спиной к полицейским, ожидая окончательного решения. Начальник спросил про водителя автобуса. Тот стоял возле меня; не произнеся ни слова, он сделал шаг вперед и поднял руку.
– Отвези их! И знайте: поедете под охраной. Она будет рядом, пока не зароют труп. И поосторожней там на поворотах, иначе все кончат как он! – заорал начальник, указывая на юношу, тело которого начинало уже синеть и распухать, слишком много оно впитало в себя воды. Труп загрузили в автобус, и тот стрелой помчался по улице, – звучит это как строчка из плохого стихотворения. Конвой мгновенно устремился за ним.
Я не села в автобус, потому что это было уже слишком, я и так испугалась, что ввязалась в эту историю, да и пора было возвращаться домой. Один из полицейских подошел ко мне выяснить, кто я такая. Да так, никто, ответила я нервно от страха я всегда несу невесть что.
– Как это никто? Нечего тут дурачиться. А ну-ка дуй отсюда, если не хочешь устроить себе отдых за решеткой.
Я бросилась бежать в сторону пристани. Дождь не унимался и даже обрушился с новой силой. В конце одной из улиц я заметила женщину в синей накидке, над ее головой сиял ободок света. Секунда – и образ растворился, провалившись в бездну, откуда потом донеслась до меня песня, к ней присоединилась молитва, и обе они слились в звуке женского пропитого и прокуренного голоса. Я видела призрак и слышала проклятия, должно быть, таким образом отозвалось во мне все случившееся. Мне не удалось разобрать слов, но я слышала голос, который, несомненно, принадлежал явившейся мне святой. Она могла быть из племени лукуми, то есть йоруба, об этом мне рассказывали дома, а потом я и сама прочитала это в запрещенной литературе из бродячей библиотеки, где были привезенные из-за границы книги, ходившие по рукам и таким способом передавшиеся из одной провинции в другую по всему острову. Тусклые фонари отбрасывали золотистый свет на дома, похожие на развалины, с деревянными порталами, освещали каменные лестницы, ведущие к главному входу в здания. Я задыхалась и потому замедлила бег. К счастью, мне удалось запрыгнуть на последний утренний катер. Предрассветный бриз освежил меня, нисколько не уняв моего возбуждения. Вместе со мной в лодке ехало еще несколько человек, с рабской покорностью принимавших новый трудовой день. Дома мне устроили колоссальную взбучку, отец отлупил меня, клянясь, что отвадит от этой оравы преступников и развратников, имея в виду моих друзей. Он чуть не убил меня, я забилась под кровать, откуда меня потом мать выпихивала шваброй. После этого случая мы и переехали в Санта-Крус-дель-Норте.
Месяц спустя после той вечеринки мне нужно было съездить к Ане в Ведадо. Она и понятия не имела о том, что я приеду. В ее комнату можно было попасть прямо с улицы, через гараж; она отгородилась от остального дома, возведя кирпичную стену, которая преграждала прямой проход к ее комнате через подъезд. За дверью во всю надрывался магнитофон, изрытая из динамиков пронзительную рок-музыку. Увидев меня, Ана недовольно вздохнула, и я поняла, что оторвала ее от какого-то важного занятия, но было видно, что она не прочь найти во мне утешение. На шее у нее висела пропитанная смолой корабельная веревка. Сидя на кровати, она держала в руках два конца связанной из отдельных кусочков веревки, длина которой, на мой взгляд, была несколько метров.
– И что это, изумрудное ожерелье? – в шутку спросила я.
– Черт тебя дери! В этой стране и повеситься нормально не дадут! Если не рвется веревка, то люстра падает прямо тебе на башку. – Тут я заметила на полу разбитую вдребезги огромную люстру со стеклянными подвесками; дыра в потолке обнажала железные балки.
Я попыталась, как могла, успокоить ее, рассказывая о своих проблемах, о всяких глупостях, ведь что-то нужно было говорить. Я сказала, что и у меня тоже депрессия, поведала ей про то, что случилось на лестнице той ночью, потом о встрече в Регле со стариком бабалоче, об убитом юноше, процессии, явлении Девы Реглы, о расправе родителей надо мной, о переезде. К тому же я хотела, чтобы она сходила со мной к врачу, ясное дело, к гинекологу. На вечеринке у Монги я позволила кончить в себя. Я оказалась в экстремальной ситуации; проснувшись на следующее утро, я долго пялилась в унитаз, словно в зеркало гляделась. А вот сейчас я уверена в том, что на самом деле беременна, и только она, Ана, может мне помочь выкрутиться. Что касается абортов, то опыта у Аны хватало.
– Знаешь, я хочу свести счеты с жизнью по тем же самым причинам, о которых ты мне рассказываешь. Меня все достало, сама не знаю почему. И вот с тоски я взяла и трахнулась, и, пожалуйста, залетела; таблетки меня полнят, спираль неудобна, а парням презервативы не по душе. Да и к тому же их продают уже ни на что не годными. Здесь все гниет – слишком соленый климат – или просто хранить не умеют. Я снова в положении. Я не понимаю, что со мной, но чувствую себя падалью. Мы – поколение абортов. И почему я должна трахаться с кем попало? Не понимаю.
– У меня это будет в первый раз. Что касается абортов, то я совсем неопытна. Не хочу идти одна – боюсь. Я подумала, что, так как для тебя все это привычное дело…
– У меня уже в тринадцатый раз. – Ана сдернула с шеи веревку, словно это была лента для волос. – Меня достала школа, достал дом, достали вечеринки. И только когда появляется очередной парень, мне интересно, но и то лишь до того, как пересплю с ним, а потом опять скука. А тебе не надоедает, что в этой долбаной стране, в какую бы сторону ты ни поехала, ты всюду натыкаешься на море? Нет выхода, мы окружены морем.
– Черт возьми, Ана, если ты взглянешь на карту, то заметишь, что мы на острове. Ты прямо как Эмма… К тому же что это ты имеешь против моего имени? – я поняла, что едва не сболтнула лишнего.
– И как там Эмма? Ты мне не говорила, что она тоже хочет покончить с собой.
– Нет, у нее еще хуже: она хочет уехать… – раз начала, то надо продолжать, подумала я.
– Это почти одно и то же. Я скорее умру, чем решусь на то, чтобы повторить подвиг тех, кто вплавь бежит с острова. Я не знаю, что со мной будет, Марсела… Но, Map, я хочу стать актрисой или искусствоведом, а не врачом или учительницей! Вот мой старикан работает в Министерстве образования, так знаешь, сколько в этом году будет выделено мест для художественных специальностей? Ни одного. Даже для журналистики, которая вместе с правом вообще недоступна. А журналистика – это, по крайней мере, близко к моему призванию. Вот быть врачом или учителем – всегда пожалуйста.
– Поступишь сначала на то, что есть, а на следующий год переведешься туда, где тебе нравится. Так сделала моя соседка, – попыталась я обнадежить подругу.
– Тогда, скажи, какого черта я парилась на полях? Разве они не говорили, что те, кто помогает в сельскохозяйственных работах, гарантированно поступят в университет на все, что пожелают? Знай я это, я бы сделала как Кармен Лауренсио, плевать на все, корочки врача – так корочки врача! И она не умирала в картофельной борозде, не грузила ящики с помидорами, не полола, не истирала себе руки в мозоли, не горбатилась на уборке табака! А сейчас получается, что я пахала просто так. Но я не собираюсь поступать в университет, пусть слышат это. ЕСЛИ ОНИ ХОТЯТ, ЧТОБЫ Я ПОСТУПИЛА, ТО Я ПОСТУПАТЬ НЕ БУДУ! – заорала она в сторону дома своих родителей.
– Они не виноваты, – я попыталась унять ее гнев.
– Что «не виноваты»? И какого хрена мой отец работает там заместителем министра, он что, стены там красит? Я уже сказала ему, что больше не учусь и мне начхать на экзамены, и пусть взятки дают, если уж стране так нужны врачи и учителя! Черт, неужели нация уже на грани: одиннадцать миллионов безграмотных и больных! Стране нужны и артисты тоже, да пошли все они в задницу, здесь ничего не изменится! Скажи, и чья здесь вина? Только не говори, что во всем виноват империализм. Ведь я хочу быть актрисой, великой актрисой, и при чем здесь империализм! Или желание стать актрисой это проимпериалистическое желание? Кончится тем, что я буду восхищаться империализмом! Сколько значения ему все придают, должно же быть в нем хоть что-то хорошее!
– Не говори так, умоляю тебя, ради твоей мамочки. Конечно, я понимаю тебя, потому что со мной то же самое: я все меньше разбираюсь в происходящем и мне тоже все становится безразличным. Моя тетя говорит, что это возрастное, что это пройдет.
– Map, честно говоря, я думала, ты умнее.
– Перестань меня оскорблять. Я пришла за помощью, и если ты не можешь помочь мне, то не морочь мне голову. Ссориться с тобой я не хочу.
Ана отвернулась, уткнувшись лицом в подушку на своем матрасе – матрас на полу, вот и вся ее кровать, – и зашлась в бесшумном плаче. Я придвинулась к ней, погладила по спине, спросила, не хочет ли она воды, Ана отрицательно мотнула головой. Я опять затрещала как сорока, только бы успокоить ее, только бы прекратить этот приступ плача:
– Знаешь, в ту вечеринку, у Монги… Я не рассказала тебе всего. Когда меня на лестнице трахал тот солдатик, к нам вдруг подошел еще кто-то, третий, я не разглядела кто, потому что было темно. А потом пришла девчонка. Это была Мина-из-Какашек, ее-то я узнала по дыханию, по ее одышке. Тот, третий, придвинул ее ко мне, она не сопротивлялась и поцеловала меня в губы…
Ана села на постели, скрестив ноги, как это делают буддисты, обняла подушку, губки еще подрагивали от плача. Еще мгновение – и они растянулись в улыбке, а улыбка взорвалась смехом. Она не могла выговорить ни единого слова – только смеялась, откинувшись на спину, дрыгая ногами.
– Поверить не могу, нет, не могу в это поверить! – долго веселилась она. – Уж не собираешься ли ты предложить и мне стать твоей любовницей? Ну, и ты ответила ей тем же?
– Нет, я слишком нервничала и даже не кончила. Я ждала чего-то более романтичного. А потом меня поимели в зад, мне было ужасно больно.
– И ты дала ему, не зная, кто он? Я не повернусь задницей, милая моя, как бы не так. По-моему, тот, кого привлекает мой зад, должен иметь в своем арсенале что-то более изысканное. Ведь это же больно. Кроме того, можешь заработать геморрой, предупреждаю. А они после этого никогда не захотят тебя иметь спереди. Сфинктер более узкий, и это доставляет им ужасное удовольствие.
Вдруг за стеной раздался страшный грохот упавшего на каменный пол тела, а вслед за ним послышался стон. Ана вяло показала на верх стены: кирпичная кладка не доходила до потолка.
– Ну вот, опять она лезет туда, куда никто не просит. Гляди, длинный нос, придет время и сдадут тебя в дом престарелых, а там можешь и не мечтать, что тебе будут давать сахара столько, сколько дают здесь! Это моя бабка, она шпионит.
Старуха с той стороны закричала:
– Подожди, узнает твой отец о неслыханной дикости, которую ты вытворяешь: тринадцать абортов за семнадцать лет, Пресвятая Дева, Гавана это надолго запомнит! У нынешней молодежи нет будущего! Ой, Анита, выйди, внученька, выйди же, я не могу подняться!
– Выйду, сейчас, жди больше, вот сначала только вспомню, кто ты такая! А если распустишь язык, то сама знаешь, я снова спрячу сахарницу!
Я было рванулась, чтобы выскочить на улицу, войти в подъезд и помочь бабушке, но Ана схватила меня за руку. Она зашептала мне на ухо, что такое происходит каждый день, бабушка обожает страдать, брошенная всеми на холодном цементном полу, ведь потом, когда по телевизору начинается телесериал, ей легче отождествлять себя с его героиней, вечно унижаемой своей семьей. И это хороший повод, чтобы поносить всех и каждого: мол, в этом гадком доме все хотят ей зла, никто ее не любит, и таким образом она угрожала всем подряд и добивалась того, чтобы ей побольше накладывали в тарелку. Но я не могла больше слышать жалобные вопли старухи. Я тихонько пошла к ней, бабушка меня даже не заметила. Она стояла, распрямившись, как пятнадцатилетняя девица, и мастерски стенала – ну чем не Бетт Дэвис в фильме «Что случилось с Бэби Джейн»? Я вернулась к Ане. Та встретила меня в гараже, она стояла, воткнув руки в боки.
– Это от нее у меня стремление стать актрисой. Ты не смогла вынести этого концерта и купилась на ее штучки. Я заверну тебе ее в целлофан и вложу туда этикетку: «Маде ин Куба». Бери-забирай, дерьма не жалко. К тому же сахара она жрет за двенадцать человек, куда больше чем успокоительных таблеток. Нет, все равно я ума не приложу, почему они вычеркивают актерскую профессию из списка нужных специальностей; должно быть, потому, что здесь каждый – первоклассный актер, начиная с тех, кто у руля.
– Опять за свое. Давай ближе к делу. Что нужно для того, чтобы сделать аборт?
– Прежде всего – консультация врача. Потом анализ крови, чтобы убедиться, что ты не страдаешь анемией, далее помочиться в склянку, до самых краев ее наполнить, найти донора крови…
– А если у меня анемия?
– Тогда они не будут делать аборт.
– Боже, что ты говоришь!
– Успокойся, там у меня есть один знакомый врач, который ничего у тебя спрашивать не будет. Если бы я каждый раз искала донора, то давно бы превратилась в Дракулу. Так что принесешь мочу, и все.
Результаты осмотра и ультразвукового обследования подтвердили, что мы обе беременны. Впрочем, Ана, хорошо знавшая свою анатомию, и без того была в этом уверена. К счастью, доктором была женщина, она внимательно выслушала нас и назначила прием на среду. Ана попросилась на четверг, потому что в среду нельзя, ибо наши родители никак не смогут отлучиться в этот день с балансового собрания. Докторша смерила нас взглядом, не поверив ни единому слову моей подруги. А потом спросила, не обращалась ли она к какому-либо эскулапу раньше. Ана, не моргнув глазом, соврала, что нет, совсем нет, она пришла с чем-то подобным в первый раз. Докторше показалось знакомым ее лицо. Но Ана, нисколько не смутившись, ответила, что конечно знакомо, ведь у нее есть сестра-близнец.
Как только мы вышли на улицу, Ана объяснила мне, что ее приятель-гинеколог дежурит по четвергам, он уже знает и не подведет. Всю неделю я много спала, мне было как-то не по себе, ведь я не испытывала никакой тоски от того, что теряю своего первого ребенка – не было никаких чувств, не было и страха. Скорее испытывала полнейшее удовлетворение, что наплевала на запреты и залетела, проявила свою женскую природу. Меня предстоящий аборт вдохновлял больше, чем та ночь, когда я впервые занялась сексом. Ведь я бесконечно восхищалась Аной, а аборт уравнял бы меня с ней и дал бы мне превосходство над всеми остальными одноклассницами. Кроме того, парни просто с ума сходили по девчонкам, прошедшим через это.
В четверг моя мать удивилась, что я отказалась от завтрака. Ана предупредила меня, что нужно прийти на голодный желудок. Она надоумила меня захватить с собой чистый домашний халат, потому что больничные все грязнущие, старые, да к тому же короткие, а времени придется провести там довольно много, так что лучше самой побеспокоиться о комфорте. Ана посоветовала мне проходить всю неделю в блузке с длинным рукавом, ссылаясь на то, что по утрам прохладно, а горло у меня немного побаливает, и никто не обратит особого внимания на то, что в четверг я вдруг оденусь потеплее, что сделать необходимо, ведь после анестезии меня будет трясти от холода, и заодно я скрою на руке следы от уколов.
У больницы Ана вытащила монету в пять сентаво и подбросила ее вверх, спросив перед этим, что я выбираю: орел или решку. Выпал орел, я она должна была идти первой – как обычно, процедила она сквозь зубы. Мы переоделись в халаты. Другие женщины в отличие от нас в этих оборванных больничных тряпках с торчащими по подолу нитками выглядели просто жалко. Я не смогла скрыть своего удивления, увидев в коридоре нескольких сеньор, которым было под пятьдесят. Ана побледнела, губы ее пересохли, но она не переставала острить. Врач лет тридцати приветливо улыбнулся, плутовато подмигнул Ане и скрылся в лифте. На обратном пути он подошел к нам и тихо сказал моей подруге:
– Все, в этом году в последний раз, больше ни-ни. Это твоя подруга? – спросил он, указывая на меня. Ана утвердительно кивнула.
Вскоре ее вызвали. Я засекла время по часам, лежавшим у меня на коленях. Ровно через пятнадцать минут позвали и меня. Я вошла в огромный зал, полный каталок. Ану увозили из операционной. Она была похожа на труп, еще бледнее даже, губ совсем не было заметно, веки фиолетовые, тело перевязано куском ленты, похожей на дзюдоистский пояс, на уровне талии, руки и лодыжки тоже перетянуты лентой. Когда каталка поравнялась со мной, я погладила Ану по горячему лбу. Мне стало страшно, мой взгляд встретился со взглядом медсестры, но я ничего в нем не смогла прочитать о состоянии Аны.
Операционный зал оказался выкрашен в зеленый цвет, одежда врачей была того же зелено-бутылочного цвета. На подносе я разглядела длинную, заостренную по краям ложку, выпачканную кровью. Врач указал мне на кресло. Прежде чем забраться в него, я посмотрела на ведро, как раз под тем местом, где должна располагаться промежность пациентки; в нем валялись окровавленные тампоны и сгустки крови. Кровь Аны, подумала я, чувствуя жалость к подруге. Вторая медсестра положила мои ноги на металлические подпорки и потом привязала их лентами все того же зеленого цвета. Врач, приятель Аны, приспустил повязку и спросил меня:
– Болеешь чем-нибудь: астма, аллергия, высокое давление?
Я отрицательно покачала головой.
– Так, ты должна убедить свою подружку в том, чтобы она поберегла здоровье. Нельзя же делать только то, что ей нравится, в этот раз она пришла поздновато, – он говорил и надевал резиновые перчатки, а потом привычным жестом раздвинул мои половые губы. – Ты пришла вовремя, а она… возможно, ей придется задержаться здесь, если не спадет температура. У тебя есть рабочие телефоны ее родителей?
Номеров я не знала. Сестра раскрыла коробочку, достала хирургическое зеркало и стала пристраивать его. Из-за грубости, с которой она делала это, и из-за того, что инструмент был холодный и твердый, бедра мои напряглись. Врач попросил меня расслабиться. Справа ко мне подошел анестезиолог. Пока он перетягивал мне руку тугим жгутом, хирург перебирал инструменты.
– Возраст? – спросил анестезиолог, вкалывая мне в вену шприц, наполненный желтоватой жидкостью.
– Сем… – пробормотала я.
Какая-то лапа безжалостно прошлась по моему мозгу, словно выцарапывая его из черепной коробки, и голова моя превратилась в мокрый и пустой бурдюк. Полное забвение – я ничего не чувствовала, ничего не слышала. Это был единственный раз, когда я абсолютно ничего не слышала, ведь мои сны – и те озвучены. Я не слышала даже тишины – надпись, достойная надгробного камня. Я поняла, что значит быть вечностью, не связанной с жизнью. Однако в какой-то момент резкая боль вернула меня в нее, и я услышала отдаленный шепот:
– Она двигается, а я еще не закончил, – голос шел изнутри меня.
Я захотела вытянуть затекшие ноги, но не смогла. Ложка скребла мое чрево, выскабливая из меня хрящевидный кусок. Второй укол в руку – и я снова погрузилась в забытье. А очнулась уже на кровати, белый потолок надо мной говорил о том, что я не в операционной. Во сне жажда меня не мучила.
– Давай вставай уже, это тебе не гостиница, – пошутила медсестра, нежно хлопая меня ладошкой по щеке.
Я приподнялась на локтях и осмотрела себя: халат, прикрывавший мое тело, был заляпан большими пятнами крови. Бедра, вымазанные каким-то антисептиком, имели оранжевый оттенок с зеленоватыми прожилками. Я вспомнила об Ане и поискала ее взглядом на кушетках вокруг. С трудом разомкнув веки, я едва разглядела ее слева от себя. Она все еще спала, что, как мне показалось, было не очень хорошо. Сестра подошла к Ане с металлическим подносиком в руках, вставила ей под мышку градусник.
– Сестра, – позвала я слабым голосом. – Что с ней? Она моя подруга.
– У нее температура, и ей придется пока побыть здесь, – ограничилась та сухим ответом.
И я, которая никогда не молилась, вдруг зашептала: Ана, все будет хорошо, тебе нельзя здесь оставаться. Боже, помоги нам. Ана, милая, оживи, ой, что я говорю, открой глаза, подмигни мне, ну пожалуйста, подай какой-нибудь знак. Дева Реглы, пусть у нее спадет температура. И что мне сейчас делать? Голова моя раскалывалась надвое, распухла как арбуз, еще немного – и трах! – треснет. Проставив температуру в больничном листе, сестра пошла ко мне, встряхивая на ходу градусник. У меня температуры не было, я поняла это по лицу медсестры.
– Ты можешь пойти переодеться, – сказала она. – В приемной получишь грейпфрутовый сок.
– Я не могу уйти без Аны, это несправедливо, – взмолилась я.
– Такова жизнь, солнышко мое, я ничего не могу сделать. Подожди там. Посмотрим, что скажет доктор.
Прежде чем отправиться в ванную, я подошла к кровати Аны, поцеловала ее в горящую щеку. Она с трудом приоткрыла покрасневшие от жара глаза.
– Map… – произнесла она и снова заснула.
Переодевшись в школьную юбку и цветастую блузу с длинными рукавами, я затолкала грязный халат в полиэтиленовый пакет. На столе стояли засиженные мухами стаканы с кислым соком, от одного глотка которого меня перекосило. Какая-то сеньора предложила мне сахару, и я с благодарностью его приняла. Потом она протянула мне кусок хлеба с омлетом, я хотела было отказаться – все это как-то неловко, – но она настояла. Я взяла, потому что совершенно ослабела. Сидя на банкетке в коридоре в ожидании, что кто-то выйдет и скажет мне что-нибудь об Ане, я думала, что вот мне уже и аборт сделали, а оргазма в своей жизни я так и не испытала. Я сидела до тех пор, пока не осталось ни одной пациентки. Через полтора часа вышел хирург в свежем, накрахмаленном и недавно отутюженном халате.
– Ей уже лучше, будь моя воля, я бы оставил ее здесь, но она же упрямая. Я отправляю ее домой и даю лекарства. Проследи, чтобы она выпила их, и, если жар не спадет, приведи ее обратно. Возможно, там что-то осталось, а это опасно, ей тогда следует снова почиститься – я не хочу, чтобы началось заражение. Оставляю ее на твое попечение. И пусть знает, что в следующий раз я не возьмусь за нее. Еще немного, и она чаще будет ходить сюда, чем в школу. А тебе, я вижу, все это не особо понравилось. Как бы там ни было, я вставил тебе медную спираль, но любое беспокойство – и ты идешь ко мне, о'кей? – Врач поднялся с банкетки и пошел к лестнице, жалуясь вслух на то, что умирает с голоду и неплохо бы чего-нибудь съесть.
Кровь, к счастью, не текла рекой, и Ана вышла из больницы в тот же день в семь часов вечера. Однако на следующей неделе ей снова пришлось обратиться к врачу и повторить операцию, после чего ей стало заметно лучше, и снова настали серые будни. Дни были невыносимо длинными и чересчур жаркими. Дома нас никто ни в чем не заподозрил. Но я почти совсем не общалась с родителями, поскольку много времени тратила на дорогу – специальный автобус отвозил меня в школу из Санта-Крус-дель-Норте, а потом обратно домой, ведь я отказалась перейти в другую школу, сославшись на то, что отстану от остальных – только этим я и убедила родителей. Наш переезд ничего не значил: я продолжала встречаться со своими такими опасными, по мнению моего отца, друзьями и посещала те же самые «развратные» места, что и раньше.
Убедившись, что мне не поступить туда, куда я хочу, я решила пойти на какую-нибудь спортивную специальность, первую попавшуюся – на шахматы. По крайней мере, там кормили хорошо, ведь всем известно, что спортсмены получают спецпитание. Несмотря на то что вся наша компания училась на разных факультетах, мы в конце недели продолжали встречаться. Все, кроме Аны, которая решила поступить в экспериментальную театральную мастерскую на острове Пинос, чтобы потом попытать счастья в Институте искусств. Она вырывалась к нам только раз в две недели на выходные.
А потом мои родители уехали. Тогда я эгоистично думала, что они захотели убежать от меня. На самом деле они просто отчаялись, до сих пор на мне сказывается это их отчаяние, или отчаливание – как похожи эти слова. И тогда я свободная в кавычках, бесхозная и безнадзорная, снова перебралась в Старую Гавану. Что там ни говори, а все же море в Санта-Крус-дель-Норте, разбивающее с ревом свои волны о скалы, так же соблазнительно, как и море, бьющееся о парапет столичного Малекона, только теперь, видимо, не будет моря под носом и никаких других привлекательных красот дикого пляжа, того, чего мне непременно будет недоставать. Но, не слыша больше голос матери, я стала ежедневно слышать в себе множество мелодий. За пределами острова манера речи моих родителей изменилась: лишенные постоянных охов и ахов, тяжелых вздохов, голоса их стали более выразительными, даже порой перенасыщенными фольклоризмами – безусловно, чтобы хоть как-то сохранить через язык то, чего уже теперь не вернешь. Возвратившись в Старую Гавану, я поняла, что всегда буду чувствовать их незримое присутствие, ведь когда я сворачивала на какую-нибудь улицу, мне то и дело казалось, что вдалеке я вижу мою маму, стоящую в очереди в химчистку или в магазин за пайком, или папу, возвращающегося из «Кубатабако», где он работал до самого последнего дня. По крайней мере, следы их теней, бродящих по городу моего детства, всюду преследовали меня. Люди, обреченные на изгнание, уезжают, а тени их остаются. И с этим ничего не сможет поделать правительство; как ни рвутся семейные связи, всегда на этой стороне найдется кто-то, кто хранит пространство тех, кто уехал, кто присыпает наши следы опавшими листьями. Отъезд моих родителей невосполнимо сказался и на моем слухе, я уже никогда больше не смогла наслаждаться музыкой с той непосредственной радостью, с какой наслаждалась раньше, например, в два часа пополудни, в тот час, когда моя мама обычно настраивала радио на передачу «Трудовые будни», что было для меня ужасной пыткой, потому что она включала приемник на полную катушку, желая оглушить все побережье, лишь бы только не слышать соседское радио, по которому диктор что-то вещал в прямом эфире. И моим слухом овладел один-единственный звук. Когда ты живешь на острове, тебе не остается больше ничего, кроме как жить в плену вечно голосящего океана.
А сейчас не знаешь, что лучше слушать: постоянно капающую из крана воду, что весьма актуально для новых парижан, или порывистый гаванский прибой, что доносится из морской раковины. Если бы я могла выбирать… Пожалуй, мне стоит воскресить в памяти тишину, мне – той, что никак не может унять в себе тоску.
Джим Моррисон (1941–1971) – американский рок-певец, лидер группы «The Doors», символ бунтующего поколения 60-х гг.
Папа Монтеро – культовый герой Гаваны довоенного времени, пьяница и исполнитель песен в злачных заведениях, герой одного из стихотворений Николаса Гильена.
Матансас – провинция и город на Западе Кубы.
Букв, «бог из машины» (лат.), здесь – счастливая развязка.
Кир – алкогольный напиток.
Присловье, предостерегающее ранней весной, в апреле, одеваться слишком легко (фр.). Такие устойчивые выражения существуют у французов для каждого месяца.
Ле Пен Жан-Мари (р. 1928) – французский политик, лидер французских правых, лидер Национального фронта.
«Le Canard Enchaîne» – французская газета.
Итака – остров, где родился и царствовал Одиссей, легендарный герой Гомера. Употребляется как синоним слова «родина».
«Франс Телеком» извещает Вас, что запрашиваемого Вами номера не существует… (фр.)
До свидания (фр.).
«Фантазия» – знаменитый мультфильм Уолта Диснея (1940).
Хабао – человек со светлой кожей, но с чертами лица, присущими негроидной расе.
Ньевес – приблизительно соответствует имени Снежана.
Кабальеро – разговорная форма обращения на Кубе, адресуемая как мужчинам, так и женщинам.
Леонардо Фабио (р. 1938) – аргентинский актер, режиссер, певец.
«Наше вино кислое, но это наше вино» – известное изречение Хосе Марти.
Роберто Карлос – бразильский поп-певец, записывающий пластинки как на португальском, так и на испанском языке.
Сантана Карлос (р. 1947) – американский рок-певец и гитарист, родоначальник латин-рока.
«Иракере» – кубинская фолк-поп-группа.
«Лос Ван-Ван» – кубинская поп-группа.
Хосе Фелисиано (р. 1945) – слепой американский певец и рок-гитарист.
«Моби Дик» – роман американского писателя Германа Мелвилла (1851).
Мирамар – район Гаваны.
«Словно школьник простой» – строчка из стихотворения Хосе Марти.
Касинеро – хороводный парный быстрый танец.
Конга – афро-кубинский танец.
«Треска с хлебом» – конга, сочиненная Раулем Вальдесом и Чучо Вальдесом, известная в исполнении группы «Иракере».
«Ла-Тропикаль» – популярная танцевальная площадка в Гаване, для кубинцев значит примерно то же самое, что «Ла Скала» для поклонников оперы.
«Американка» (American Woman) – известная песня из репертуара канадской рок-группы «Guess Who».
Абакуа – тайное религиозное общество, возникшее в портовых городах Кубы – Гаване, Матансасе, Карденасе – среди негров-рабов, завезенных из Африки, впоследствии включавшее также креолов, мулатов и даже представителей белой расы. Одним из основных правил существования общества был принцип взаимопомощи.
Йемайа – в пантеоне йоруба божество моря, в католической вере ей соответствует Наша Сеньора Дева Реглы.
Бабалоче (или бабалао, бабалаво) – на Кубе жрец божества йоруба Ифа.
Джут – род однолетних трав семейства мальвовых, используется в ткацком производстве