Снова ночь. Еще одна ночь. Я вынуждена оторваться от тома «Под сенью девушек в цвету»,[159] потому что мне нужно ехать на телевидение. Сегодня утром я снова принялась перечитывать Пруста, но взяла не первую книгу, а ту, которую считаю самой трудной. Шарлин позвонила, чтобы напомнить, что у меня сегодня очередной важный политик. Бедная Шарлин, она мне не только вторая мать, но и живая записная книжка. Тебе нельзя упускать такую возможность, она тараторила так быстро, как только могла, захвати фотоаппарат, тебе удастся сделать пару снимков, покори его, убеди, что ты снимаешь для того, чтобы повысить свой профессиональный уровень, объясни, что собираешь портреты тех, кого загримировала, подыграй ему, скажи, что лицо у него просто сказка (я уже знаю, что у него рыло дикобраза), в конце концов, польсти ему какой-нибудь глупостью, которая будет ему приятна. Знаешь, Шарлин, что я сейчас читаю? – спросила я, но ей не стоило труда догадаться. О нет! Не говори мне про Пруста, иначе я сожгу себя заживо. Смешно, но Шарлин заразилась манией кубинцев без всякой причины постоянно поджигать все и вся. И едва я так подумала, как передо мной возник образ Хорхе – моей сгоревшей любви, память о которой до сих пор жива. Сокровище мое, прервала меня, к счастью, Шарлин, а почему бы тебе не перечитать Рембо, Бодлера, Маргерит Дюрас?[160] Знаешь, mon bebe,[161] Дюрас весьма удобна для чтения: писала короткими предложениями, ну просто чудо какое-то, потрясающая минималистка. Шарлин почти удается меня убедить.
Сейчас я перед зеркалом в гримерной и, пока глаза не начинают слезиться и не мутнеет взгляд, увлеченно разглядываю горящие по краю лампочки. Приходит мой политик, за ним толпа подхалимов. Подхалимы везде одинаковые – все какие-то бесцветные. Что там говорить, и политики тоже. Прежде чем сесть в кожаное кресло, политик здоровается со мной, даже протягивает руку, демонстрируя свою близость к народу. Едва устроившись в кресле, он поднимает указательный палец, останавливая меня жестом.
– Как можно меньше касаться головы. Только я сам понимаю свои волосы и прическу, – властно приказывает он. – Заранее благодарю.
Я открываю свой инструментарий красоты и подготавливаюсь к макияжу протокольной рожи. Сначала очищаю лицо салфеткой для попок новорожденных, промокнув ею воспаленную и лоснящуюся кожу, и убираю шелушение. Потом втираю увлажняющий крем. От крыльев носа исходит вонь табака «Монтекристо номер девять» – я могу различить марку табака по запаху, недаром же я дочь работника табачной промышленности. Я отрезаю кусочек белой губки и набираю немного крема-основы.
– Как можно естественней, пожалуйста, – снова постановляет политик. – Я попросил, чтобы именно вы работали со мной, потому что к вам уже обращался один мой коллега. Весьма уважаемый человек, он считает, что вы превосходно владеете профессией. Когда я упомянул, что меня пригласили на этот канал, он тут же достал записную книжку и нашел ваше имя. Он говорит, что на следующий день после съемок программы все к нему подходили и сыпали комплиментами – так молодо и свежо он выглядел. Он тотчас разузнал на канале ваши координаты, чтобы при случае быстро вас найти. Вероятно, ваша профессия нелегка и утомительна, но видно, что она вам нравится.
– Это моя обязанность. Я профессиональный фотограф, правда, в прошлом, – дала я маху, нельзя было это говорить, теперь будет трудновато сделать его снимок, о котором меня просила Шарлин. – Не беспокойтесь, я использую полупрозрачную основу.
– Прозрачную? Но не кажется ли вам, что я несколько бледноват. Возможно, если добавить немного оттенка, то хуже не будет. Когда я сказал «естественней», я имел в виду загар. Обыкновенный загар, – делает он мне внушение.
– Как пожелаете, сеньор, – я чуть не сказала «ваше величество».
– Нет, ни в коем случае, вы лучше знаете все тонкости, просто я ни за что на свете не хотел бы выглядеть уставшим или больным какой-либо неизлечимой болезнью. Уберите синяки под глазами, не забывайте, что я мало сплю, работая над документами.
Он сказал мне «документами», как будто я его секретарша и не должна об этом забывать.
Самое худшее, к чему должен привыкнуть специалист по эстетике, это отвращение. А я так тем более, никогда мне не приучить свои пальцы к угрям с жирными белыми головками, образующимся от несоразмерного питания – много ветчины, копченой колбасы, жареной картошки и мороженого. А чего стоят прикосновения к волоскам и бородавкам. Одни лица гладкие, как яйцо, другие похожи на кратеры. Без сомнения, я предпочитаю гримировать женщин, хотя, конечно, женщины считают, будто лучше знают, что им подойдет, и потому выглядят довольно глупо, но, по крайней мере, они в своем подавляющем большинстве более опрятны, хотя и близоруки, как я, и не замечают черных угрей, а они-то вместе с крупными порами, забитыми грязью, прежде всего и вызывают отвращение. А вот морщины мне нравятся: меня привлекают рожи, похожие на города, в которых есть автострады, авениды, аэропорты, бухты. Бывало, я приходила в восторг от работы со щеками, схожими с кожурой апельсина. Вот и у этого моего политика красивый лоб, по которому пробегают шесть бороздок, параллельных краю поросшего бурьяном пустыря, ограничивающего город. Эти заросшие пустыри, думаю я, его полуседые волосы. И, размышляя так, я вдруг слышу храп – должно быть, я слишком увлеклась массированием висков, – из полуоткрытого рта вытекла тонкая, не толще нити для штопки, струйка слюны. Я промахиваю ее салфеткой для нежных попок младенцев, он просыпается, извиняется, слишком часто моргая и разрушая проступившей слезой матовый слой пудры «Ланком». Такое бывает с подобной клиентурой: пока ты их гримируешь, они либо засыпают, либо начинают потеть. Я должна заретушировать издержки – так мы называем подобные огрехи, – прежде чем снова приняться за реставрацию национального достояния.
– Не облизывайте губы, пожалуйста. Я положу на них цвет, соответствующий натуральному.
Я научилась некоторым хитростям у визажистки-каталонки, например, чтобы добиться телесного оттенка, следует засунуть несколько губных помад в микроволновку, расплавить их, затем хорошенько перемешать, придать им форму помады и дать остыть до затвердевания. Таким способом я получила натуральный розовый тон, даже более естественный, чем сама кожа. Я подстригла волосики в носу, подвела глаза, подчернила ресницы, скрыла морщины, расчесала и залакировала брови, снова подвела губы и отбелила зубы – и вот политика хоть в целлофан заворачивай. Готовый для какого-то там телемоста, он сам себя не узнает. Он еще раз хвалит мою руку, извергая на меня поток комплиментов. Даже заявляет, что будет рекомендовать меня высшим государственным чинам, которых он числит среди своих личных, причем очень близких, друзей и которым позарез нужны визажисты с хорошим вкусом и хорошей репутацией, и для меня, возможно, это шанс и пу-пу-пу-пу-пу – все эти протокольные сопли, почище чем либриум[162] размером с солнце, способные кого угодно усыпить или превратить в растение.
– Не разрешите ли вы мне сделать ваш портрет? Это для моей личной коллекции, я совершенствую свой профессиональный уровень, разглядывая законченную работу.
– Не вижу смысла отказывать, – он достает маленькую черепаховую расческу и приглаживает волосы. Ищет белую стену и, пристроившись возле нее, скрещивает руки на груди, принимая непринужденную позу, даже улыбается, отчего по лицу во все стороны ползут морщины – ничего больше не требуется, чтобы до неузнаваемости исказить лицо. Я делаю фото, а назавтра уже не буду знать, куда его девать.
У него слишком мало времени, чтобы выслушивать мои благодарности, его просят поторопиться и пройти в студию. Звукорежиссер цепляет на лацкан пиджака микрофон, режиссер дает последние указания. То же делает и ассистент политика. Все, министр перестал принадлежать мне. Еще слава богу, этот вел себя прилично, а то есть и такие, которым, чем накладывать тон и пудрить, хочется скорее выплеснуть ведро помоев в морду. И это, пожалуй, меньшее, на что может подвигнуть звание гражданина.
Я снова остаюсь одна в гардеробной гримерки, включаю телевизор – четырнадцать по диагонали, – хочу узнать, о чем говорит мой разукрашенный и омоложенный политический лидер. Ничего особенного, как я и думала, и впрямь сплошной чертов либриум. Лучшее средство от бессонницы. Пустая болтовня, они и наполовину не выполняют своих обещаний, но ты никогда не теряешь надежды. Не понимаю, мне-то чего, ведь я никогда не голосовала, даже не имела права выбора. Какой мерзкий тип! И зачем я так старалась над его физиономией! А вдруг его имя украсит анналы истории, а я потом буду думать, что и я немного причастна к этому. Да что ты знаешь, Марсела? Из таких вот передач можно много чего выудить. Несомненно, и своей жене он будет нести подобную брехню. Бедная мадам, должно быть, она постоянно слышит от него: то безработица, то финансы, то иммиграция, то нищета. Да что он знает о нищете? По крайней мере, он говорит, что она есть, это уже что-то, шаг вперед. «Раз, два, три, чей шаг прекрасный, чей же шаг прекрасный, чей же шаг, мой шаг, ведь я танцую».[163] Мне не удается сосредоточиться. Монотонный голос усыпляет, меня забавляет мое собственное сопение. Я клюю носом, однообразная скукотень телевыступлений навевает на меня сон, я соскальзываю в полудрему, мое излюбленное состояние, погружаюсь в воспоминания.
«Твое развитие причинит тебе много беспокойств, тебе несладко в жизни придется», – предсказал мне лысый негр-бабалоче, когда я вернулась к нему через какое-то время в Реглу. Однажды я и Андро пошли за декоративными кустами на Кафедральную площадь, однако, когда мы добрались туда, лавка, несмотря на ранний час, оказалась закрыта, и никто толком не мог объяснить почему. Одни говорили, что нагрянули ревизоры, другие, что Институт метеорологии предупредил о сильном волнении на море у северного побережья, то ли еще что-то. И что будем делать? – поинтересовался Андро. У меня не было большого желания так скоро возвращаться домой. А почему бы нам не скататься в Реглу, – предложила я, совсем не будучи уверенной, что эта мысль придется ему по вкусу. А что, поехали, прокатиться по бухте на катере – это по мне! Регла совсем как Дикий Запад, мы словно попадем в один из фильмов Джона Уэйна![164] – воскликнул он чересчур весело, я даже подумала, что он просто смеется над моим предложением. Но он тут же побежал в сторону пристани. Мы прошли как раз напротив крепости Ла-Фуэрса, вдоль ограды по парку Влюбленных, или Философов. Опять я увидела Хорхе, играющего в бейсбол со своим сыном. Мой взгляд пробежался по домам и остановился на балконе дома Мины – там в плетеном кресле, засунув ноги в таз, скорее всего, с холодной водой и мазью чины, сидела ее мать.
– Ты знал что-нибудь о Мине-из-Какашек? – прервала я молчание.
– Немного. Полагаю, что она наконец добилась того, что Монги-Заика переспал с ней, да и то, наверно, один раз, – ответил Андро с абсолютным безразличием.
– У меня и о нем нет новостей. Что там произошло, разве теперь узнаешь?
– Что произошло, то произошло, он наполовину свихнулся, – Андро подобрал камушек и швырнул его в небо.
– Надо быть психом, чтобы путаться с Миной, – согласилась я.
– Он не путался, просто был повод поразвлечься, а потом избавиться от нее. Я не шучу, когда говорю, что он наполовину свихнулся, он стал ходить задом наперед и слова говорить наоборот. Сейчас он говорит, что великое дело – подделывать доллары, но его никто на понимает, он разговаривает на тарабарском языке… Технологом ему не быть, придется работать на сафре,[165] в принудительном порядке, а он сопротивляется. Конечно, кому охота, вот и кричит, заявляя, что пусть ему только дадут мачете, он отрежет голову первому выродку, который попадется под руку.
– И как же это понимать? – спросила я, не особо доверяя подобным россказням.
– Сунь ему под нос зеркало, авось и услышишь правильную речь.
Мы подошли к фонтану Львов рядом с монастырем святого Франциска; Андро посмотрел внутрь и огорченно вздохнул – еще один высохший фонтан, лишь лужа на дне, в которой копошились умирающие букашки. Куда бы ни пошел в этой проклятой стране, Map, ни одного работающего фонтана. Около старинного бара «Two Brothers»,[166] переименованного в «Пилота», забитого развалившимися как попало пьяницами и нищими, Андро ускорил шаг и почти перешел на бег.
– Мне за тобой не угнаться. Ты что, дьявола увидел? – закричала я.
Мы ждали катер, сидя у самой воды, гниющей воды бухты, на деревянной ступеньке пристани. Вскоре, разрезая носом маслянистую водную гладь, появился катер.
– Мне дурно от одной только мысли, что и у нас девяносто девять шансов из ста закончить, как эти кандидаты на смерть, не просыхающие двадцать четыре часа в сутки, – он шлепнул меня по макушке и, разогнувшись, одним махом перескочил на нос катера. Потом обернулся и протянул мне руку – помочь подняться на борт. Мы разулись и сели у левого борта, нам захотелось опустить ноги в воду, подставив их волнам. Кондуктор окликнул нас: «Погодите-ка, акула оторвет вам ноги!» Хоть он и кудахтал, но настроен был решительно. Андро насмешливо улыбнулся и, вытирая мне носовым платком ноги, пробормотал ругательство. Добавил, что все акулы в этом вонючем болоте давно передохли. Наконец мы причалили к пристани в Регле. Район выглядел пустынным, только компания уличных мальчишек играла в чижа. Андро посоветовал мне не смотреть на них, не стоило нарываться, у него не было никакого желания впутываться в историю. Но это не помогло, мальчишки стали стрелять в нас из рогаток и орать всякие гадости, лишь бы только посмотреть, как мы испугаемся, и посмеяться над нами. Нас преследовали несколько минут, довольно метко стреляя и едва не пробив нам головы и не попав в глаза. Уклоняясь от камней, мы забежали в подъезд дома бабалоче. Внутри слышался бой барабана. Старый негр, одетый с иголочки, лениво раскачивался в кресле-качалке; заметив нас, он прекратил раскачиваться и жестом предложил войти. Андро сомневался, его смущало присутствие женщины, которая оказалась позади нас, жрицы-иялоче[167] с культовыми разноцветными ожерельями, одетой в блузку небесно-голубого цвета с кружевной отделкой и юбку, кое-как скроенную из джутовой ткани. Она закрыла окна и двери, задвинула все щеколды и задвижки.
– Управы нет на этих бедолаг! И матери на них нет, которая приложилась бы к тому месту что пониже спины. Они словно двадцать братьев. Когда Дом Многих рухнул, они переселились в Аламар,[168] а потом перебрались сюда. Говорят, что они сменили огромную квартиру на комнату здесь, в Регле. Тот, кто рождается в старинных особняках, вынужден перебираться в хижины, – воскликнула сеньора, отходя от двери.
В патио, засаженном лимонами, сливами и манго, горел костер. Молодой человек гонялся за петухом; поймав его, обмазал пальмовым маслом, пчелиным медом, обрызгал его водкой, предварительно набрав ее в рот. Потом, схватив петуха за голову, стал вращать его над собой, точно ковбой на лошади, набрасывающий на скотину лассо. И петух был веревкой. У птицы встопорщились перья, она извивалась, пытаясь спастись, но юноша продолжал трясти рукой, выписывая над головой круги. В конце концов он свернул птице шею. Прежде чем войти в дом, он вытер сандалии о циновку, потом, склонившись над хикарой,[169] украшенной по бокам речными раковинами, напоминающими глаза, прошептал непонятную молитву и через пару секунд, получив благословение, исходящее из предназначенного Элегуа[170] угла, вытащил мачете и начал церемонию приношения. Нож взрезал шею петуха, с лезвия закапала кровь. Парень направился к присутствующим, поддерживая неподвижную птицу за шею, красная жидкость бежала по вздувшимся сухожилиям, покрывая его руку густой сеткой ручейков. Первым, к кому он подошел, был старик. Потом он приблизился к иялоче, женщине в одеянии ордена Святого Лазаря, и повторил то же действие, забрызгав кровью ее небесно-голубую блузку. Последними были мы с Андро. Когда мертвое пернатое коснулось моих губ, мне хотелось блевануть, чего скрывать. Человек обливался потом, глаза его остекленели, руки сжимали. тело цвета яичного желтка, истекающее кровью. Музыканты, одетые в темно-синие платки и ожерелья из раковин, не прекращали колотить в барабаны. Иялоче танцевали, скрестив руки и ритуально раскачивая бедрами. То и дело они ударяли в дверь, и кто-то входил и шел прямо к месту, где складывались приношения. Андро тоже затанцевал и, вытащив из бумажника деньги, приготовился оставить их на алтаре Йемайи, Нашей Сеньоры Девы Реглы. Я повторила все за ним, когда он встал на колени и поцеловал тунику цвета штормового моря. Мы вернулись в танец, руки наши по-прежнему были скрещены. Дрожь пробежала по моему телу: когда одна из женщин, в которую вошла святая, вдруг яростно бросилась вперед и тут же разразилась диким смехом, дополняя общее веселье – с ничего не видящими глазами, вцепившись руками в волосы, бормоча что-то по-креольски. Она взяла ковш и, зачерпывая воду из бочки, полила всех до одного, залив пол. Йемайа, владычица моря, оседлала ее, словно лошадь. Йемайа Олокун,[171] наша первооснова и сила, древняя и непостижимая. Восседавший в кресле бабалоче казался невозмутимым, время от времени он поглядывал на меня и грозил пальцем, словно предупреждая какое-то мое озорство. Иялоче, которая вела всю церемонию, подошла в танце ко мне. Барабаны загремели с новой силой. Ба-бам, ба-бах, ба-бам, ба-бах!
– Почему ты так смотришь на пустое кресло? – спросила меня иялоче. – Не смотри больше. Разве ты не знаешь, что в таких креслах никто никогда не сидит. Иногда мертвецы приходят на них покачаться.
Я не обратила внимания на ее слова и снова посмотрела на кресло-качалку: предельно отчетливо я видела в нем старика, он поднес палец к губам, давая понять, что возражать не надо. Я онемела от испуга. Существовал ли старик на самом деле или же он был духом, который общался со мной? Как бы невзначай я спросила женщину:
– Скажите, а где дедушка, который жил здесь, негр, похожий на китайца, с бирюзовыми глазами?
– Дедушка умер ровно год назад. Ты его знала? – ответила та, и я не смогла скрыть удивления.
– Да, однажды я разговаривала с ним, – мне не хотелось признаваться, что не прошло и трех месяцев с того дня, когда я видела его. Точнее, не его, а, по-видимому, его дух.
Дух старика оставался на своем месте, словно африканский царь. Вокруг его головы сиял голубой ореол. Я и раньше, бывало, видела странное свечение, но никогда видения не выглядели так убедительно. Не бойся, успокоила я себя, есть мертвецы, которые не приносят вреда. Давай поприветствуй его, им нравится, когда их уважают. Я подошла и упала на колени перед качалкой; пепельно-черная, похожая на пергамент рука положила мою голову себе на колени. Я прислонилась щекой к тощему бедру дедушки.
– Девочка, – услышала я его голос, – доставь радость мертвецу, уважь его, он нуждается в твоей помощи, я уже говорил это тебе. Кроме духовной мессы нужно преподнести ему цветы и поставить свечки. Его душа взывает, он хочет, чтобы я был проводником его воли. Помоги ему, исполни все. Ему нет покоя, он стонет у самой земли, ведь он умер насильственной смертью и еще не свыкся с нею, помоги ему перейти в бестелесное состояние. Я уже знаю, кто будет тобой повелевать. Это четыре человека: старик ворчун, толстяк, работающий глазом, тот, кто работает с едой, и, наконец, ангел – создатель кинокадров. Ты объединишься со своей семьей, но то, что ты должна исполнить, тебе придется сделать одной. Ради удовольствия не позволяй использовать свое тело. Не отталкивай посланника. – О, как ужасны жертвоприношения человеческой кровью! Для вас обоих, – и он показал на Андро, – места остается совсем мало. Летите! – И он снял руку с моей головы, и в этот момент я поняла, что он растворяется в кресле, но продолжала ощущать в пустоте табачный запах его кожи.
Подхватив под мышки, Андро поднял меня с пола. Я стала танцевать, Андро потом рассказал, как я металась по комнате, расставив руки в стороны, будто парила птицей. Кажется, я вспоминаю разлившуюся по всему телу благодать, кровь, превратившуюся магическим образом в сахар. Я просила воды, много воды, просила бросить меня в океан, потом в отчаянии отыскала колодец. Лечу туда, туда, на самое дно! Иялоче открыла бак на пятьдесят галлонов и окунула меня туда с головой; вынырнув, я хлестанула мокрыми волосами по окружающим. Это все рассказал Андро. А что касается меня, то у меня не память, а перфокарта. Как будто тысячи рыбок населяли мою голову, а я была потоком, льющимся в стеклянный аквариум со скользкими от мха и плесени стенками. Андро, вытащи меня отсюда! Женщина достала из шкафа красного дерева флакон живительного настоя на семи травах. Все хорошо, доченька, все хорошо. Но я и так знала, что со мной все в порядке, только не могла прийти в себя, вернуться в себя. И я ничуть не притворялась. Йемайа Олокун тянула меня, рвала на клочки мою одежду. Мамочка, мама! На всех вокруг посыпались белые цветы. Когда я очнулась, я не могла выговорить ни единого слова, язык завязывался узлами. Я лежала неподвижно на койке, точно на такой старик бабалоче отдыхал в полуденную сиесту. Его правнучка, мулатка с широко открытыми глазами, крепко держала мои руки, стараясь оторвать их от груди и развести в стороны, словно желая образовать перекладину креста. Мои ступни натирали лекарственным отваром викарии. Сейчас идем, зашептал Андро.
Я возвращаюсь в реальность, мой политик уже закончил свою краткую речь и, собираясь уходить, засовывает руки в рукава плаща. Я вспоминаю, что сфотографировала его, снимок этот переживет и его, и меня. Именно поэтому я предпочитаю снимать людей: они – несомненное доказательство присутствия смерти в этой невечной жизни. Пейзажи могут измениться, лица же никогда. Несмотря на гены. В будущем его потомки, возможно, найдут этот портрет, сделанный мной. Нас – и его, и меня – к тому времени уже не станет. Вряд ли он будет похож на них, быть может, только по незначительной детали узнают они на желтоватом листе бумаги своего предка. Я собираю инструментарий визажиста, выключаю свет и ухожу. Сажусь на двенадцатый автобус у Триумфальной арки, пребывая в нерешительности, куда податься. А не завалиться ли мне к Шарлин? Наверняка у нее осталось что-то от ужина, а я голодна, но тащиться в ресторан не хочется, и еще меньше хочется ковыряться одной у себя на кухне. Мне нужна ласка. Чья-то заботливая рука.
Я стою у решетчатой двери дома номер 153 по улице Сен-Мартин и нажимаю указательным пальцем кнопки кодового замка, затем вхожу в подъезд. Мне еще нужно нажать кнопку на переговорном устройстве. Шарлин отвечает голосом человека, который только что оторвался от телевизора. Сиплый, прокашливающийся голос – так всегда бывает, когда человек долго не говорит, не напрягает свои голосовые связки. Но голос мгновенно веселеет, Шарлин приглашает меня подняться. В лифте пахнет модным парфюмом «Дольче Вита» от Кристиана Диора. Дверь справа на шестом этаже полуоткрыта, но я все же стучу, точнее, звоню. Входи, любовь моя. И я переступаю порог, прохожу в гостиную и падаю на софу коричневой кожи. Не знаю, как Шарлин успевает, но она уже несет мне блюдо со спагетти а-ля карбонарий и бокал кока-колы со льдом. Говорит, что только ради меня совершает такое кощунство – подает эту американскую отраву в фужере под французское вино и мешает сливочный сыр «Кири» с кусочками гуайавы. Потом спрашивает, что меня занесло к ней, и я рассказываю во всех подробностях, безусловно, опуская описание моего полусна-полугрезы о нашем с Андро пребывании в Регле.
– Я уже посмотрела программу, этот тип выглядел классно. Я же знала, что он позволит себя сфотографировать. Я знаю политиков, как если бы сама их рожала, они ужасно тщеславны, – спокойно рассуждает Шарлин, помогая мне выплеснуть наболевшее.
– Ах, Шарлин, тоска, просто ужас! Представляешь, все мои друзья разбросаны по свету. Я чувствую себя полной безнадегой. Я ничего не хочу. Соберемся ли мы когда снова в этой чертовой стране? Почему Монги должен был угодить в тюрьму? Какого дьявола ему пришло в голову отправиться в море на автомобильной камере? А доллары подделывать? А теперь и Самуэль удрал…
– Может, выключить телевизор? Закрыть окно? – Шарлин знает, что обстановка ее квартиры меня угнетает. Стены обтянуты черным бархатом, плотно закрытые окна выкрашены в темно-синий цвет, мебель обита желтовато-красным бархатом, мраморные статуэтки в виде яйца различных размеров, фарфоровые или пластмассовые куклы, одетые в ветхие тряпки, со шляпками двадцати-тридцатилетней давности, подлинные ковры, привезенные из Стамбула, даже запах засушенных цветов: розы, жасмина, акации – атмосфера слишком осязаема, она давит мне грудь.
На Шарлин шелковый китайский халат, волосы ее подобраны изящнейшей заколкой – даже для сна она использует всякие изысканные вещицы. В центре гостиной возвышается буддистский алтарь, возле горит маленькая масляная лампадка. У меня замерзли руки, кусок не лезет в горло, но я все жую и жую, совсем не чувствуя вкуса. Всякий раз когда я подношу ложку ко рту, то вспоминаю о людях оттуда, с острова, о талонах, об очередях, о хлебе из маниоки, об ежедневных бедах. Ложка сама собой выскальзывает из моих рук. Я беру бокал и залпом выпиваю кока-колу, прикрыв глаза, погружаюсь в нирвану, смакуя холодную и шипучую жидкость и чувствуя веками покалывание от ее брызг.
– Если не хочешь есть, так не ешь, – бормочет моя подруга.
– Я умирала от голода, но уже не хочу есть, у меня такое чувство, словно вот здесь, в животе, застряла алюминиевая губка… Можно мне остаться на ночь? – спрашиваю я, чувствуя, что меня начинает знобить.
– С двумя условиями. Ты не станешь просить у меня почитать Пруста, а тем более дневник… – она говорит, унося на кухню почти нетронутое блюдо. – Для тебя приготовлена другая комната, только переложи с кровати на кресло неглаженое белье.
– Шарлин, пожалуйста, дай мне дневник. Если я и отдала его тебе и взяла с тебя обещание не возвращать мне его, то это было ошибкой. Мне просто необходимо его почитать; клянусь тебе, не будет никакой хандры, – упрашиваю я, едва сдерживая слезы.
Она трет нос тыльной стороной ладони, бормочет что-то сквозь зубы и потом глубоко вздыхает. В такой же ситуации любая мать, пожалуй, поступит точно так же, то есть притворится, что у нее нет настроения, но рано или поздно все равно исполнит все, что у нее просят. Шарлин изъясняется на франко-кубинском, она прекрасно знает, что меня забавляет ее акцент и то, с каким простодушием она овладевает местными словечками. Она спрашивает, не желаю ли я еще этой отравы, и я отвечаю, что конечно: ведь жажда не дает мне сомкнуть глаз. Шарлин убеждена, что кока-колу чем больше пьешь, тем больше хочется, с этой целью ее и производят. Когда Шарлин Ле Брен что-то утверждает, в этом не надо сомневаться.[172] Она идет из кухни к себе в комнату. Роется в верхнем ящике трюмо и достает кедровую шкатулку. Шаркая тапочками по коридору, идет обратно в гостиную, кладет драгоценную шкатулку мне в руки. Сама же открывает ее. Внутри хорошо сохранившийся кинематографический дневник Самуэля. Тот самый, что он в день своего переезда потерял на лестнице. А я присвоила его себе.
Я уже год жила на улице Ботрельи, куда переехала, после того как у меня прошла депрессия, связанная с моей рекламной фотодеятельностью, из дома номер два по улице Сегье, на пересечении с набережной Гран-Августин; это был третий раз, когда я снова погрузилась в Пруста. Закончив седьмую книгу, я захотела не только в корне поменять работу, но и переменить место жительства и сказала себе: «Новая жизнь – новый дом». Я решила найти квартиру в Маре, в одном из самых прекрасных в мире кварталов. Не стоит думать, что я мало что видела на свете. Просто для меня есть два дорогих моему сердцу квартала: Старая Гавана и Маре. Я нашла через Пачи, кубинского художника, скромненькие апартаменты в три комнаты под самой крышей частного отеля, постройки семнадцатого века, разумеется, без пансиона. Здесь же, кроме Пачи, жил еще один кубинский художник – Сесар; рядом снимали квартиры русская пианистка, которую мы называли «L'accompagnatrice»,[173] отдавая дань Нине Берберовой, ее муж (собиратель гитар), сын мужа (журналист, помешанный на музыке стиля «техно»), а также медсестра, домашняя учительница, семья торговых агентов, похожих на семейку Пикапьедрас,[174] мсье Лапин (милый человек с лицом кролика), Шерлок Холмс (заядлый любитель трубки и непромокаемого плаща цвета какашек, с одной бакенбардой, подбритой короче другой), две семейные пары – в каждой по ребенку – Тео I и Тео II, кот Ромо и любительница кошек. С Пачи и Сесаром я познакомилась еще на Том Острове, на втором этапе моего периода вечеринок, проходивших на террасе Андро, тогда я уже жила ожиданием, когда же мне позволят покинуть эту страну. Там же я познакомилась с Сильвией, адвокатом по профессии, но вовсю вращавшейся в артистических кругах. Адвокаты заканчивают тем, что становятся художниками, а иногда и правителями – все зависит от того, как им стукнет по голове римское право. И с Винной я тоже там познакомилась, Винна помешана на научной фантастике и марсианской любви.
Пачи сумел выгодно представить меня владельцу гостиницы, и все решилось в одно мгновение, я переехала, уплатив за три месяца вперед, но не больше. Мне понравилась мысль пожить в шикарном доме квартала Маре по соседству с моими соотечественниками. Было то ли лето, то ли зима, на лестничных площадках стоял запах бульона из черной фасоли или конгри.[175] В июле и августе здесь через два раскрытых настежь окна сочится музыка, рвущая барабанные перепонки, привыкшие скорее к Шопену или Шуберту:
А если не это, так что-то из Омара Эрнандеса, спетого Альбитой:[177]
Ничто не сможет умерить наши музыкальные порывы, как и сами европейцы, мы жаждем стать кем-то, а ритмизованный шум и гвалт заглушают «Времена года» Вивальди. Шарлин не понимала моего отчаянного желания переехать в старый дом, вдобавок ко всему полный неупокоенных душ, она имела в виду мертвых, понятное дело, о живых и речи нет, они все в тоске и печали от того, что температура ниже нуля, от того, что солнца мало, и от всего другого. Им никак не приспособиться. Словом, именно по этой причине Шарлин поднимает панику каждый раз, когда я берусь за книгу родного мне Марселя, она предвидит, что чтение закончится переездом. И дело не в том, что она не желает помогать мне таскать мебель, коробки и все остальное, без чего не обходится ни один переезд, тем более когда новая квартира еще и меньше старой. И ей приходится в записной книжке фиксировать все: что на выброс, что кому отдать. Просто Шарлин, как и я, ненавидит внезапные перемены, возможно, я не люблю их больше, потому что слишком много всего связано у меня с ними, но когда мой внутренний голос говорит мне, что нужно что-то менять, стоит к нему прислушаться. Возможно, это следует расценивать как беспрестанный поиск места, которого уже никогда не вернуть, моего места в мире, вселенной моего детства.
Некоторое время спустя, а точнее ровно через год после моего поселения на улице Ботрельи, Пачи сказал, что сюда собирается переехать еще один его приятель. Мне и в голову не пришло, что этот приятель – кубинец, самое большее, я думала, кто-нибудь из его чилийских или перуанских друзей, таких же, как он, художников, которые так часто к нему приходят. Нет, ты ошибаешься, это кубинец, он недавно приехал, объявляет Пачи. Мы пошутили, что еще немного и могли бы основать Комитет по Защите Революции. Так как ты единственная женщина, то быть тебе президентом, воскликнул он, прыская со смеху. Иди ты в зад, отвечаю я, также давясь смехом. Тогда мы доверим тебе должность начальника Пограничной службы, a Cecap возьмет на себя должность начальника Сухопутных войск. И не говори больше, что вот-вот покончишь с собой от ностальгии, жалким голосочком пропищал Пачи, держась руками за живот и закатывая глазки. Перестань, а то я описаюсь.
Нового кубинца звали Самуэль. Его пригласили погостить во Францию друзья-музыканты, но он подумал, чего глупить, и остался совсем. А чем он занимается? – спросила я без особого интереса. Что-то с кино, кажется, он редактор, или, как здесь говорят, монтажер. Ага, прошептала я, еще одна интеллектуальная проститутка. Нет, совсем нет, это сверхделикатный и простодушный человек. Пачи не скупился на самые замечательные отзывы о нем. И как давно ты с ним знаком? Два дня. Ну-ну, нас не изменишь, мы – сама поспешность, торопыги о двух ногах, думала я, готовя пойло из кофейного пакетика, частичка того, что продается на талоны у нас в магазинах, мама Пачи присылала пакетики с Того Острова, чтобы ее сын не забывал: там даже кофе порядочная гадость. Пачи продолжал пить такой кофе не из патриотических чувств, а потому что его желудок настолько привык ко всякой мерзости, что не воспринимал качественного кофе – понос пробирал.
Я следила за переездом Самуэля через дверной глазок, ведь так случилось, что он поселился в квартире напротив, единственная комната которой, повторяя изгибы коридора, умудрялась граничить через стенку с одной из комнат моей квартиры. Он таскал багаж: ободранный кожаный чемодан с четырьмя уголками обтрепанной ткани, две плохо перевязанные коробки, набитые книгами и бумагами, которые довольно долго торчали перед моей дверью. С ним приехали и его друзья-музыканты, которые привезли на грузовичке (я знала, что это был грузовичок, из их разговора) необходимые в таком случае подарки, купленные в универмаге «ИКЕА»: полированную деревянную кровать, матрас, круглый металлический столик с четырьмя черными пластиковыми стульями, диван-кровать, тоже черный, занавески; все остальное оказалось бывшим в употреблении – либо взятым у кого-то из французских друзей, либо подобранным на помойке, – стиральная машина, малюсенький холодильник, достаточно большой телевизор марки «Шнайдер» и прочая домашняя рухлядь. Самуэль был моложе нас, возможно, лет на пять или шесть. Не красавец, не урод, скорее симпатичный. Он входил и выходил, таская тюки или мебель, и каждый раз бросал взгляд на мою дверь, которую я и не собиралась открывать, гораздо удобней было сидеть в моем президентском кресле (на стремянке) и наблюдать в глазок. Скоро Самуль стал улыбаться мне прямо в глаз, то есть в дверной глазок, он подозревал, что за ним ведется наблюдение. Меня аж передернуло, когда в одну из своих последних ходок он лукаво подмигнул мне, совсем как Хорхе, а ведь того подобный жест привел прямехонько в пламя. Чтобы не думать об этом я уставилась на его сохранившие загар руки большие, но изящные, хотя и с неровными ногтями, словно обкусанными или подстриженными зазубренными ножницами. Почему прошли месяцы или даже годы, и я не страдала от отсутствия мужской ласки, а тут, едва увидев эти руки, ощутила позабытые желания с новой силой? Почему мне понравился Самуэль, а не кто-то другой? Только увидев его через дырочку в двери, я уже представила то наслаждение, которое я бы испытала, коснись он моих ног. Нет, не надо никаких глупостей. По-моему, этот монолог или диалог, который выстраивается у меня в мозгу между возможным и невозможным, мне совсем не нужен. Не торопись, Марсела, остановила я себя в тот момент, когда моя рука уже легла на щеколду замка, и я была готова выйти и представиться: привет, я твоя соседка, кубинка, не знаю, говорили ли тебе обо мне, могу ли чем-нибудь помочь, я в твоем распоряжении. Не гони лошадей, не так сразу. Пока я боролась с собой, в коридоре остались только две коробки с книгами и бумагами. Самуэль забрал одну, потом другую. Он так резко схватил последнюю коробку, что из дырки вывалилась внушительной толщины оранжевая тетрадь в темном переплете. Лучшего предлога и не придумать: я могу пойти отдать тетрадь и заодно познакомиться с ее владельцем. Но не будет ли это странным, что я из своей квартиры заметила тетрадь? Да, это бы выдало мое любопытство. А мой план состоял в том, чтобы до поры до времени не замечать его существования. Так или иначе, я повернула ручку, вышла в коридор и в один миг подхватила тетрадь. Но вместо того чтобы стукнуть костяшками пальцев в дверь напротив, вернулась к себе и возложила добычу на постамент, на котором выцветал под солнцем маленький кубинский флаг. В этот момент вряд ли кто мог ко мне зайти. Сесар укатил на Ямайку, а Пачи пригласили на какую-то выставку, а потом ужин – словом, он явится только под утро. Сидя в кресле из кожи и металла, я решила, что сразу не отдам тетрадь, что сначала полистаю ее, а верну после, если вообще посчитаю это необходимым. Я сварила себе свежего кофе. С дорической колонны, то есть постамента, тетрадь следила за моими движениями и, казалось, жалобно подзывала меня к себе. Я подошла к ней с дымящейся чашкой, бегло пролистала ее, развалившись на ковре с зелеными арабесками. Тетрадь принадлежала Самуэлю, его имя вместе с датой стояли на первой странице; почерк был аккуратным, иногда он начинал писать печатными буквами, потом, когда, видимо, уставал, переходил на прописные. В тексте практически не было ошибок, разве что по невнимательности он иногда забывал поставить знак ударения или запятую, и больше ничего. Стиль скромный, ни в коей мере не претендующий на серьезную литературу. Кроме того, заголовок предупреждал, что это кинематографический дневник. Меня терзало любопытство. Читать эту рукопись значило едва ли не больше, чем иметь ключ от двери квартиры напротив. Интуитивно я понимала, что если начну читать дневник, то непременно вступлю на порог новой опасности, и обратной дороги уже не будет. В любом случае мне было необходимо коснуться чего-то иного, необычного, что совсем не было связано с моим ежедневным отторжением действительности. К тому же тетрадь была единственной вещью, которая приближала меня к Тому Острову, я даже могла вдыхать запах соли и плесени стен старогаванских особняков, и я не собиралась лишать себя того, что, возможно, приблизило бы меня к себе самой: к моей вселенной, к моему детству. Я услышала, как хлопнула дверь, уловила удаляющиеся голоса, звук шагов на лестнице, а потом – тишина. Звенящая, убийственная тишина. Я начала читать.
Натура. День. Общий план. На фоне огромного голубого неба, закрывая солнце, колышется кубинский флаг. За кадром слышатся голоса двух молодых людей. Камера потом спустится с национального флага по мачте на них. Самуэлю (мне) между восемнадцатью и двадцатью одним. Андро на шесть лет его старше. Последний день занятий в университете. Все, кажется, свидетельствует о том, что закончилась политподготовка.
САМУЭЛЬ (я, кинорежиссер, жизнерадостным, срывающимся голосом, какой бывает в период перехода от отрочества к юности). Нам следует раздобыть побольше еды, ведь этот отрезок пути будет не из легких.
АНДРО (художник). Дорога избавляет от голода. Не забудь камеру, надо все это заснять.
САМУЭЛЬ. Смотри-ка, Заика пришел.
АНДРО (громко свистя). Монги, сюда! Посмотрим, вспомнил ли он о карте. Черт возьми, старик, не называй его Заикой, он злится на это.
Я задержалась на именах Андро и Монги, вдобавок к тому же еще и заика. У меня зародилось предчувствие, но я продолжила чтение. Имя «Монги» на Том Острове еще туда-сюда, встречается, а вот «Андро» – редкое имя. Я снова вперила взгляд в страницу.
САМУЭЛЬ. Да я знаю, что он злится. Я узнал об этом раньше тебя.
Камера опускается на них в то самое время, когда к ним подходит Монги. Тень от флага, словно мантия, накрывает их. Монги старше их обоих, ему между тридцатью и тридцатью пятью. Особенно следует отметить его сосредоточенность на своем внутреннем мире, смесь цинизма и безразличия, и тем не менее благодаря возрасту он имеет определенный авторитет. В прежние времена он был лидером рок-группы, хорошо разбирается в музыке. Небрежно одетый, он между тем является весьма симпатичным хабао.
Пять случайностей – это уже слишком, сказала я себе. Монги, музыка, хабао, Андро, художник. Но совпадений оказалось гораздо больше, чем я могла себе представить.
Андро – загорелый оптимист. Самуэль (я) – ну это же я! – страждущий выдумщик, что-то между шалостью и глупостью. «Страждущий – это тот, кто убегает от матери своей»,[178] – я цитирую стихотворение Хосе Лесамы Лимы. Появление Монги они встречают приветственным взмахом рук. Они сидят, Монги разворачивает карту острова Куба, все смотрят на нее. Флаг полощется на ветру, отбрасывая на них тень.
МОНГИ (заикаясь). В-в-выйдем от-т-тсюда (указывает точку на карте). Готовы?
Затемнение.
Натура. Светает. Камера проносится по Малекону, фокусируя на неодинаковой высоте парапета, в иных местах он значительно выше, чем в других. Иногда камера отъезжает, давая общие планы, потом снова наезд на парапет, создается впечатление, что стена гигантских размеров. Видно море, иногда спокойное, словно сжиженная кожа притаившегося монстра, иногда оно передергивается волной, которая набегает как будто с еще большей скоростью, чем движется камера. Идут титры. Слышится гуахира, народная песня в исполнении Хусто Беги и Адольфо Альфонсо.[179] Затемнение.
Натура. Светает. Аламеда-де-Паула. Монги и Самуэль ждут Андро, сидя на скамейке парка. По радио из соседнего дома доносится та же самая песня. Самуэль развлекается, разглядывая свою восьмимиллиметровую камеру. Монги, откинувшись на спинку скамейки, подпевает в такт мелодии. На земле валяются два рюкзака, три надутые автомобильные камеры и гитара.
САМУЭЛЬ. Опять Андро опаздывает. Всегда с ним одно и то же!.. Эта песня у меня уже в печенках сидит. Да еще ты поешь.
МОНГИ (достав колоду карт и ловко ее тасуя). Я б-б-был ф-ф-фанатом «Пальмас и Каньяс»,[180] т-т-таких вот песен.
САМУЭЛЬ. Помнится, когда ты был рокером, я под стол пешком ходил. Что за вечеринки вы устраивали на крыше! А потом у тебя появилась группа. «Лос-Вирхенес», так, кажется? Тогда ты не заикался.
Вечеринки на крыше. Все верно, как и то, что Монги пел когда-то в рок-группе, как раз в то время, когда мы строчили лекции на курсах, он плевал на всякую работу по сбору урожая, создал подпольную группу тяжелого рока; это было тогда, когда он стал ходить задом наперед и подделывать валюту.
МОНГИ. Я в-в-всегда б-б-был заикой, а п-п-пение меня от этого избавляло. К-к-когда я не б-б-был так в-в-взбешен, к-к-как с-с-сейчас.
САМУЭЛЬ (смеясь). И почему ты не пел как в «Шербургских зонтиках»?[181]
Монги пристально смотрит на карты, роняет их на грудь, закрывает глаза. За кадром слышится громкий голос Андро.
АНДРО. Эй, пираты, а вот пришел Хоан Миро[182] Кубы, готовый к отплытию.
Затемнение.
Натура. Светло. Утро. Общий план. Трое друзей идут по территории порта, видны торговый корабль и несколько судов поменьше. Порт почти пустынен. Ребята бредут с рюкзаками за спиной. Монги закрепил гитару на рюкзаке. Они катят перед собой автомобильные камеры, поэтому идут медленно. Иногда какое-нибудь колесо падает, и это вызывает либо всеобщий смех, либо ругательства. Затемнение.
Натура. Светло. Утро. Средний план. Они продвигаются в сторону Адуаны, к месту, расположенному между пристанями на Реглу и Касабланку.
МОНГИ (Андро). И что ты наплел своей старухе?
АНДРО. Про плавание ничего, она слишком подозрительна. Для нее я на пикнике. Хуже получилось с подружкой, представь себе, она так и не поняла, почему я отправился один и не куда-нибудь, а на пикник. Она рвала и метала, но с ней это бывает. Я бы взял ее с собой, но это не в наших правилах, бабы только мешают, и все такое прочее. К тому же, старина, наше приключение для аскетов и отшельников, не так ли?
САМУЭЛЬ. Странствие для утомленных жизнью. (Он отстает, прислоняет колесо к парапету, вытаскивает камеру и снимает.)
МОНГИ. Бели бы я д-д-достал больше этих колес, то м-м-мы могли бы взять с собой и подруг, но…
САМУЭЛЬ. И кто бы потащил эти самые колеса, а? Я, к счастью или к несчастью, не обременен подругой. А Мина, безусловно, не захотела бы прийти.
Невозможно придумать более точного совпадения. Он написал имя Мины, Он знал моих друзей! Его друзья были и моими друзьями!
МОНГИ. М-м-мина, или Ньевес, или к-к-кто-то еще. У тебя нет б-б-бабы, потому что т-т-тебе самому не очень охота. А Мина, м-м-между прочим, по т-т-тебе сохнет…
Еще два имени – Мина и Ньевес, негритянка. Голова моя пошла кругом, словно бы, протянув руку, я могла дотянуться до моих друзей, до того времени, когда я была с ними. И это всего лишь читая кинематографический дневник. Дневник какого-то незнакомца. Или это не так? Эти его глаза, когда он глядел в мою сторону, это подмигивание, его руки. Кто он, Самуэль? Встречался ли он мне раньше? Почему, встретив кого-то впервые в жизни, но того, кто нам предначертан судьбой, мы испытываем чувство, будто уже жили с ним когда-то раньше? Отчего у меня эти сомнения?
САМУЭЛЬ. Мина трахается с тобой, не выделывайся.
АНДРО (отделившись от Монти, в камеру, имитируя голос того испанца, что ведет передачи о природе). Друзья, мы начинаем новую экспедицию на загадочный остров. На этот раз мы отправляемся в путь вместе с двумя закаленными в трудных походах путешественниками: с поэтом Монги и кинорежиссером Самуэлем. Его вы не видите, потому что он за камерой. Перед вами скромный слуга линии и цвета путешественник Андросито, Джонни Уокер Миро. Представляем вам очередной выпуск передачи «Человек и земля»,
САМУЭЛЬ. Остров загадочный, остров незагадочный! Черт ногу сломит!
Изображение пропадает. Очевидно, что-то с камерой. Снова общий план. Самуэль устраняет неполадки камеры. Андро и Монти с трудом катят автомобильные камеры. Затемнение.
Натура. Светло. Утро. На подступах к крепости Ла-Пунта. Останавливается частное такси, открывается дверца, и появляется сначала длинная красивая нога, словно выточенная из эбенового дерева, далее феноменальное женское тело, обтянутое желтой лукрой. Очаровательная женщина тридцати с небольшим лет, высокая, стройная, похожая на манекенщицу. Она нарядно одета и накрашена, прическа с косичками, которые доходят до талии. Выйдя из автомобиля, она прощается с водителем, сдувая с ладони в его сторону воздушный поцелуй, красиво улыбается. Миловидное лицо. Она пересекает улицу и исчезает за колоннами, кажется, будто она вошла в здание. Как только автомобиль отъезжает, она снова появляется. Переходит авениду, стоит на тротуаре Малекона. Выражение лица, накрашенного уже по-другому, иное: порочное, призывное. Она тормозит другую машину, с дипломатическими номерами, пару минут о чем-то болтает и уже собирается сесть в нее.
МОНГИ (за кадром). Ньевес, Ньевес!
Она вздрагивает, ей неудобно, ведь ее увидели, она делает вид, что окликают не ее.
МОНГИ (настойчиво). Негритянка, эй, тебе говорю, не притворяйся глухой!
Водитель, видя нерешительность женщины, уезжает. Она приближается, изображая на лице улыбку, ясно, что она недовольна. Монги роняет колесо идет навстречу Ньевес и обнимает ее. Та с нежностью отвечает Монги. Прислонившись к парапету, негритянка достает из сумочки пачку «Мальборо» и протягивает Монги сигарету, тот берет. Остальные держатся на почтительном расстоянии. Она предлагает и им сигареты, они подходят. Андро бросает колесо, Самуэль волочит свое за собой.
САМУЭЛЬ (Ньевес). Я не знал тебя с такой интернациональной стороны.
Она пожимает плечами. Самуэль берет сигарету и садится на автомобильную камеру. Андро пристраивается рядом.
НЬЕВЕС (Монги). Во-первых, на работе меня зовут не Ньевес, а Качита или Доминика, а для более близких людей – Ла-Мамбиса.[183] Во-вторых, из-за тебя я потеряла посла. В-третьих, где тебя, черт возьми, носило все это время? Я уже подумала, что ты нашел дырочку в каком-либо посольстве или залетел в «Лос-Кокос» со СПИДом.
МОНГИ. Во-первых, м-м-мне не н-н-нравятся новые имена. Во-вторых, ты м-м-мне разбила сердце, и моя мать потеряла надежду, что ее сын женится на б-б-блондинке с зелеными глазами и у нее б-б-будут такие же блондинистые с зелеными глазами внуки. В-третьих, надо еще п-п-поглядеть, кто первый пропал. В-четвертых, у т-т-тебя не т-т-тот возраст, чтобы заниматься в-в-всем этим.
НЬЕВЕС. Особенность негров и китайцев – мы не стареем. Так что пусть твоя мама еще поморщит лоб, пытаясь сосватать тебе какую-нибудь блондинку. Передай ей, что я могу подбросить пару-тройку туристочек, которым улыбается трахнуться с тобой под пальмой, а потом они тебя увезут с собой. Твоей маме от них будет доставаться куча женских трусов. Поглядим, что она тогда скажет обо мне.
Монги улыбается, делает знак друзьям, что пора продолжить путь. Негритянка веселится, видя, как они катят колеса.
МОНГИ. Я убедил их с-с-скататься н-н-на остров.
НЬЕВЕС (искоса глядя на него). Пешком, вплавь или на веслах? Малыш, и какое звание ты на этом хочешь заработать? Того, кому жить надоело? Ладно, я приглашаю вас позавтракать.
МОНГИ. А что д-д-делать с колесами?
НЬЕВЕС. Проглотите или засуньте себе в задницу.
Затемнение.
Натура. Утро. Позже» Общий план. Они входят в наполовину разрушенное и пустое здание с кариатидами. Ньевес ведет их в свое пристанище. Она ковыряется в висячем замке, потом идет к другой двери и пинком раскрывает ее.
НЬЕВЕС (удовлетворенно). Видишь, Монги, все в жизни приходит. Вот я и нелегальный владелец дворца, почти что Нефертити. Получила комнату, потом еще одну; когда умерла жившая здесь старуха, я влезла, сорвав печати комитета Городской Реформы. Будьте так добры, оставьте свои колеса в коридоре. Я еще не обставилась как следует. Закрой глаза. Вентилятор на стойке, три в одном: аудиосистема «Айва», цветной телевизор, видео, тарелка, чтобы ловить вражеские каналы, но, черт бы их побрал, они глушат их, еще есть холодильник. Я провела электричество из соседнего дома, протащила кабель не знаю какой длины… Ведь это не бред?
Монги ошеломлен. Из больших окон виден океан. Вид точно в кино. Обстановка эклектична. Старая мебель пятидесятых годов, в основном из пластика. На одном из столов – рамка в виде книжки с двумя фотографиями: Монги в детстве и Ньевес в пионерской форме. Пока Ньевес готовит завтрак, Монги рассматривает фотографии.
НЬЕВЕС (замечая, что Монги нашел фото). «Иваново детство»[184] с «Черной куклой».[185] Эту фотографию я стащила у твоей матери.
Затемнение.
Завтрак закончился. В соседней комнате отдыхают, развалившись на полу, Самуэль и Андро. Первый проверяет кинокамеру, второй созерцает пятна на потолке и стенах.
АНДРО. Хотелось бы мне так писать, добиться подобной насыщенности, выраженной в сырости, в грязи, в пустоте. Но для этого нужно иметь третий глаз.
САМУЭЛЬ (смеясь). Дырку в жопе.
АНДРО (огорченно). Не выделывайся, я говорю о глазе души… Слышь, а что мы делаем здесь? Мы только начали свое путешествие и уже отдыхаем. Негритянка просто-таки расслабляет Монги.
САМУЭЛЬ. Брось, она потрясающая. Смотреть на нее – одно удовольствие.
Камера медленно переходит через стену в другую комнату, где находятся Ньевес и Монги; они смотрят поверх террасы куда-то вдаль.
НЬЕВЕС (шепотом). Этот кучерявый, Самуэль, он знает, что говорит. Все, кроме тебя, понимают, что я необыкновенная. Я пропала не из-за расизма твоей матери, а из-за твоей постоянной тоски, из-за твоего цинизма. Кроме того, я знаю, что ты сошелся с Минервой.
МОНГИ. Мне не нравится, что т-т-ты торгуешь т-т-телом.
НЬЕВЕС. А ты? Тебе не надоела машинка, штампующая зеленые?
Монги хочет ее поцеловать. Она уворачивается. Затемнение.
Интерьер. День. Вид моря. Самуэль снимает плывущего вдалеке на автомобильной камере Монги. НЬЕВЕС (иронично). Эй, ты, Коппола,[186] смотри сюда. Она отводит его в другую комнату. Начинает раздеваться, Самуэль снимает ее. Она подходит к окну, раздевается догола. Вдалеке плывет Монги. Ньевес возвращается к Самуэлю, забирает у него камеру. Он ложится на софу, она стаскивает с него брюки. Сидя верхом на Самуэле, Ньевес достает из кошелька, который лежит посреди стола, презерватив. Самуэль косится на него. Поцелуй.
САМУЭЛЬ. Никогда не делал это с… (Поцелуи.)
НЬЕВЕС (не прекращая целовать). С презервативом?
Самуэль отрицательно мотает головой. Ньевес покусывает его.
НЬЕВЕС. С негритянкой?
Самуэль опять отрицает. Ньевес чуть не заглатывает язык парня.
НЬЕВЕС. С проституткой?
САМУЭЛЬ (мотая утвердительно головой). Кроме того, с бывшей бабой Монги.
Крупно их тела. Ну просто глаз не отвести. Затемнение.
Вечер. Натура. Малекон. Средний план. Друзья идут молча.
АНДРО (прерывая молчание). Как там море, Монги?
Тот качает головой: так себе.
АНДРО. У меня огромное желание нырнуть. Море – это такая штука, такая, такая, ну я не знаю, но это совсем не то же самое, что на пляже. На пляже кругом берег. А в море опасность придает ощущение, черт, я не знаю чего…
САМУЭЛЬ (Монги). Я снял тебя. Это красивейшее зрелище: ты посреди океана.
МОНГИ. Ну и к-к-как оно? (Самуэль мнется.) С н-н-негритянкой-то?
САМУЭЛЬ (восхищенно). Сначала она была сверху, а я снизу, потом на боку. А дальше она захотела быть снизу. Просто бешеная баба. Черт, прости, старик… (Монги делает жест, мол, все это ерунда.) Она любит тебя, а сегодняшнее – это так, фигня на постном масле. Ты помнишь, ведь она сказала, что нам! обязательно нужно быть на вечеринке в Доме Саркофагов? Она тоже придет, правда, позже.
АНДРО (присоединяясь к ним). Сегодня вечеринка? Кабальеро, судя по тому, как мы движемся, нам и до сентября не добраться до Комодоро.
Затемнение.
Натура. Вечер. Здание Саркофагов, перед Малеконом. На одном из балконов видна наполовину свесившаяся девушка, она восторженно горланит песню:
Эй, посмотрите, кто идет! Уж не Монги ли? Ну, поднимайся, поднимайся к нам! Ну не хрена себе!
Вечеринка. На сцене обдолбанные рокеры. Остальные разговаривают или танцуют. Пьяная девица с балкона теперь развлекается тем, что прыгает на автомобильных камерах. Все пытаются подражать Монги, видя в нем лидера. Даже рокеры суют ему микрофон, подстрекая спеть с ними. Монги не хочет. Две девушки приближаются к Самуэлю и Андро. ОДНА ИЗ НИХ. Привет. Я – Коммуна, она – Бастилия. Мы работаем в паре, спецы по французам. Но сегодня можем сделать для вас исключение. Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять. О-па, выпало на кучерявого.
Бастилия прикуривает косяк, затягивается, протягивает его Самуэлю.
АНДРО (сердито). Приятель, ты уже трахался сегодня с чернокожей, дай и мне попробовать.
Самуэль отходит. Андро исчезает в сопровождении двух обкуренных девиц. Самуэль берет камеру, собираясь поснимать. Хозяйка дома препятствует этому.
ХОЗЯЙКА. Запрещено, как в музеях, можно повредить произведения искусства.
Самуэль бродит по огромному дому. Вот он появляется в одной из комнат. Группа молодых людей обоего пола развалилась на диванных подушках, они как будто спят, глаза накрыты ватными тампонами, смоченными в отваре викарии. Вокруг них ведра с лечебным отваром, время от времени кто-то открывает глаза, макает вату в лечебное средство. Когда это происходит, видно, что глаза молодых людей воспалены. На табличке большими красными буквами написано:
Самуэль тихонько пробирается к следующей комнате, на входе которой другая надпись:
Самуэль осторожно толкает дверь. Внутри еще одна группа: читает книгу Умберто Эко.[187] Соответствующая обстановка: витые картонные колонны. Люди, одетые в греческие туники, сделанные из старых простыней и мешков из-под сахара, сидят, прислонившись к колоннам. Скучая, Самуэль входит в следующую комнату. Там под ослепительным светом играет колодой карт Монги. Самуэль усаживается напротив в позе буддиста. Он завороженно смотрит на то, как руки Монги тасуют карты. Монги протягивает Самуэлю напиток в красивой чашке китайского фарфора.
МОНГИ. Это ч-ч-чай из какого-то грибка, извлеченного из к-к-коровьих лепешек. Выпей, и у т-т-тебя будет ощущение, словно ты п-п-проглотил пылевидное кольцо Сатурна.
Самуэль, подавляя отвращение, делает глоток. Монги продолжает тасовать карты. Искусственный свет, очень сильный и белый, обволакивает их.
МОНГИ. Так б-б-будет у нас будущее? Слушай, музыка – это в основном свет. Мне с-с-страшно, обними меня.
Самуэль подчиняется. Монги покрывается потом, его трясет. Вдруг он отстраняет друга и бежит в главный зал. Там направляется к группе рокеров, берет гитару и начинает петь, медленно, печально, чувственно:
Один за другим все принимаются танцевать словно автоматы. Самуэль, плюхнувшись в кресло, обтянутое потрепанной камчатной тканью, созерцает Монги налившимися кровью глазами. За окном светает. Затемнение.
Натура. День. Яркий свет. Посреди моря трое дрейфуют на автомобильных камерах, Андро подремывает, голова его свесилась на плечо. Монги играется с колодой карт. Самуэль с трудом пытается снять город с моря. Рядом покачивается пенопластовый плот с багажом.
САМУЭЛЬ (смеясь, показывая на Андро). Вот так он и задушил Французскую революцию.
Андро неохотно двигает рукой – смахнуть с лица насекомое.
САМУЭЛЬ (веселится). Просыпайся, старина, давай рассказывай, что с тобой сделали Робеспьерша и Дантонша. Они набросились обе разом или по очереди? Как было дело, брат?
АНДРО (сонно). Никак. Они стали говорить о Музее Наполеона,[188] потом перешли на Лувр (зевок). Они исследовали Лувр вдоль и поперек, от древних египтян до рабов Микеланджело, и это притом, что они там никогда не были, – все по репродукциям и через постель с французами. Они разворачивали передо мной всю эту антологию, не забывая тем временем отсасывать. У меня образованные шлюхи вызывают только сочувствие! Ничего больше и не было, они терзали меня этим минетом до тех пор, пока я не плюнул на все и не пошел спать.
САМУЭЛЬ (веселясь, снимая). Город превратился в прах.
МОНГИ. А м-м-мне бы понравилось быть д-д-дельфином. П-п-плавать удобней, чем ходить.
САМУЭЛЬ (прерывая съемку). Меня просто тянет к морю, предчувствую, что я утону. Как-то со мной произошел невероятный случай. Пионером я отправился вместе с классом возложить цветы Камило. Вдруг ни с того ни с сего цветы, плавающие в воде, соединились так, что получилось лицо Камило. Никто из детей не увидел этого.
МОНГИ (скептически). Это называется п-п-пионерский п-п-политический т-т-травматизм.
САМУЭЛЬ. Не веришь – не надо, но это случилось со мной, у меня волосы встают дыбом, едва я об этом вспоминаю.
АНДРО. Повышенная впечатлительность. Хотя поговаривают, что Камило Сьенфуэгос,[189] сытый по горло всем этим дерьмом, осел в Майами, сбрил бороду и на сегодняшний день является владельцем какого-то американского телеканала.
МОНГИ (тихонько Самуэлю). Видишь? День, а с-с-света меньше, чем н-н-ночью. Ты руководствуешься т-т-тем, что я видел вчера?
САМУЭЛЬ (уходя от ответа). Вчера я видел лишь патетические сопли, называемые песней. Сквернейшее дело, надо признать.
АНДРО (заинтересованно). О чем шепчетесь?
САМУЭЛЬ. Ни о чем. (Долгое молчание.) Ни о чем. Чего молчим?
Вдали виден плот, он медленно приближается. На нем плывет девушка, одетая в старую рваную одежду. Слышен ее голос, имитирующий «Радио Релох», хотя новости, которые она выдает, невероятны, а отмеряемое ею время идет в обратную сторону. Несмотря на то что она изрядно поджарилась на солнце, девушка не выглядит здоровой – загар не скрывает синяков под глазами, сама она очень худая, грязная, волосы сальные.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Министр культуры заявил в речи по случаю открытия Дня культуры, что культура – это хорошо, что жизнь – это тоже хорошо, а вот смерть – плохо, поэтому мы и умираем. Пим! Радио «Релох Насиональ», одиннадцать часов утра ровно. В стране слепых одноглазый уже король, заявил Полифем[190] Кастро, чудак из Страны Боли, показательного островка за пределами карты, красивого туристического центра, отданного народу. Пим! Радио «Релох Насиональ», без одной минуты одиннадцать, прослушайте новости из Экс-стран, которые перестанут вскоре быть таковыми. «С тех пор как мы Экс, мы живем как звери, отчего нас переполняет гордость, ведь человеку уже давно пора вернуться в пещеры», – заявил тот, кого вы себе меньше всего представляете, очередной пришелец. Пим! Радио «Релох Насиональ», без двух минут одиннадцать… Эй, привет, меня зовут Грусть-Тоска. Вы туда или обратно?
Нет ответа.
ГРУСТЬ-ТОСКА (беспокойно). Отвечайте быстрее, потому что уже без трех минут одиннадцать, а в десять тридцать я обязана покончить с собой, утопиться, если быть более точной.
САМУЭЛЬ (истерично). Послушай, не пори горячку. Уже одиннадцать ноль пять, и, насколько я знаю, все часы ходят вперед, забудь про самоубийство и давай рассказывай, что там с тобой произошло.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Со мной? Ничего. Это вы во что-то вляпались. Я иду своей дорогой, прямо к смерти. Любое человеческое существо мечтает о смерти.
Трое смущенно переглядываются.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Не хотите молочка? Много молока?
На лицах троих друзей появляется гримаса сомнения.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Вы не хотите, чтобы я обратилась в корову или козу? Я верю в переселение душ, в силу веры, в спасение. Я уже была животным, звездой, растением и так далее. О да, я много читаю! Но ничегошеньки не понимаю. Боже, я тут с вами болтаю, а мне через пятнадцать минут топиться!
Она удаляется, вовсю гребя двумя обломками весел.
МОНГИ. Еще одна съехавшая с к-к-катушек.
САМУЭЛЬ (мрачно). Не выношу провокации ради провокации, без малейшего на то основания.
Они проплывают мимо отеля «Ривьера». Андро замечает трех мальчишек, бросающих камни с парапета: кто точнее попадет в лужу.
АНДРО (протирая глаза). Я что, грежу с открытыми глазами? Эти мальчишки действительно существуют или мне это снится.
Общий план мальчишек.
ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИК. Мне надоело. Что будем делать?
ВТОРОЙ МАЛЬЧИК. Будем играть в то, что дали свет.
ТРЕТИЙ МАЛЬЧИК (упитанный, любитель поесть). Лучше в то, что дали газ, а вдруг тогда появится что-нибудь съедобное. Я однажды был в доме у одного иностранца: там все работало, даже воздух кондиционировался. Давайте поиграем в то, что дали газ, и в то, что мы едим.
ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИК (очень худой). Нет, нет, нет. Мне не нравится еда!
Самуэль приближается к берегу, сначала он пристраивает на камнях плот, потом прыгает на них сам.
САМУЭЛЬ. Шпендик, лучше будет, если никто не услышит ту ерунду, какую ты несешь, потому что тебе совсем перестанут давать жрать.
ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИК. Дай мне кинокамеру. (Он трогает аппарат.)
Самуэль дает ему по рукам.
ВТОЮЙ МАЛЬЧИК (показывая на Монги). Смотрите, гитара. Ты, дай гитару.
МОНГИ (тряся Андро за плечи). Проснись! Если это твой сон, то будет лучше, если ты проснешься. Этим пацанам палец в рот не клади!
ПЕРВЫЙ МАЛЬЧИК. Вы иностранцы?
Те отрицательно качают головами.
ТРЕТИЙ МАЛЬЧИК. Раз они не иностранцы, пусть катятся к черту, идемте.
Друзья остаются одни.
МОНГИ. Дождь б-б-будет?
САМУЭЛЬ. Точно.
АНДРО. Сегодня нет. Завтра будет. А вам нравится, когда идет дождь? В этой стране лучше запаха, что остается после хорошего ливня, ничего нет. Нигде в мире не идут такие дожди, как здесь.
САМУЭЛЬ (цинично). Много ты знаешь о мире? Ты даже в Пало-Кагао никогда не был.
АНДРО. Но я уверен в этом. Ничего похожего. Монги, правда ведь, что таких дождей, как здесь, нигде нет?.
МОНГИ (отрешенно). N-n-nihil novum sub s-s-sole.[191] Вот что м-м-меня добивает, т-т-так это м-м-мания считать себя п-п-пупом земли.
АНДЮ. Мне надоел ваш пессимизм.
САМУЭЛЬ. Как и мне твой оптимизм.
МОНГИ. Н-н-не спорьте. Давайте б-б-будем с-с-спокойнее, а то я еще б-б-больше з-з-заикаюсь.
САМУЭЛЬ. Просто он делает вид, что ему известно больше всех, и всегда спорит, и все у него прекрасно, и живем мы прямо как в сказке.
АНДЮ. Я сказал, что мы живем как в сказке? Я такое говорил?
САМУЭЛЬ. Нет, мы живем сказкой, а это еще хуже*
АНДРО (возбужденно). Ты слышишь, Монги? Он лезет на рожон.
МОНГИ, Успокойтесь. Под этим солнцем не стоит кипятиться. Дождя не будет.
Затемнение.
Я прервала чтение. Дрожа, заварила себе горячего чаю. Вдыхая идущий от чашки аромат, смотрела на потолок, желая быть кем-то иным, иметь совсем другую историю.
Натура. Вторая половина дня, Малекон. Только что перестал дождь, мостовая еще блестит. Самуэль, Андро и Монги, вымокшие под дождем, идут по тротуару набережной, волоча автомобильные камеры. Вдруг рядом с ними резко, как в кино, тормозит автомобиль. (Ясное дело, ведь речь идет о киносценарии.) Молодые люди испуганно заглядывают внутрь салона. Двое типов, тыча огромными пистолетами, угрожают толстому и краснолицему сеньору, по всей видимости, туристу и кинорежиссеру Педро Альмодовару.[192] Еще один человек сидит за рулем.
ПЕРВЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ (очевидно, главарь банды, показывая на кинорежиссера). Эй, кто-нибудь из вас знает этого?
Самуэль, Андро и Монги не знают, что сказать. Наконец Андро и Монги клянутся, что никогда его не видели в своей долбаной жизни. Самуэль сомневается.
ПЕРВЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ (гогоча). А-ха-ха-ха! Никто тебя не знает в этой чертовой стране! Да когда мы оприходуем тебя, тебя и твоя бабушка не узнает.
ПЕДРО АЛЬМОДОВАР. Я Педро Альмодовар, кинорежиссер, возможно, в прессе было что-то о моих фильмах, какие-нибудь мои фотографии.
ПЕРВЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ (еще более веселясь). А-ха-ха-ха! Ха-ха-ха! В прессе! Что такое пресса? Поищите-ка в словаре, что значит это словечко. Я знаю только песню «Я опубликую твое фото в прессе…». У кинорежиссера в кармане пусто! Либо твоя бабушка заплатит за тебя выкуп, либо не видать тебе кина, как своих ушей! И бабушку эту звать… как зовут бабушку?
ПОХИТИТЕЛИ (хором). Международный финансовый банк!
Второй похищенный молчит, обливаясь потом, ведь к его виску приставлен пистолет. Главарь банды вперяет в него презрительный взгляд.
ПЕРВЫЙ ПОХИТИТЕЛЬ. А этого лучше выбросить. Он мешается. Видно, что у него ничего за душой нет. Получай, ребятки, вот вам в подарок кашалот. (С этими словами похититель пинком выталкивает из машины толстяка, тот падает своим грузным телом посреди улицы, все говорит о том, что толстяк – янки.)
Автомобиль с похитителями срывается с места. Монти помогает толстяку подняться с асфальта. Человек находится на грани обморока.
САМУЭЛЬ (с разинутым от удивления ртом, но все еще сомневаясь). А похоже, что это и на самом деле был Альмодовар.
ТОЛСТЫЙ ТУРИСТ. Так оно и есть. Я американец, управляющий фотоагентством в Нью-Йорке. Мы должны как можно скорее сообщить в полицию. Вот моя визитка.
САМУЭЛЬ (читая вслух). Роберт Салливан. К вашим услугам.
Затемнение.
До этого момента я не прерывала чтения. Но сейчас уже было слишком. Надо позвонить Шарлин, ведь мне не было известно, что мистер Салливан, мой Салли, ездил на Тот Остров. У Шарлин было занято, я набирала номер до тех пор, пока наконец не добилась своего.
– Ах ты, старая ведьма, ты мне не сказала, что Салли ездил на Кубу.
– И как бы я это тебе сказала, если я только сейчас узнала от тебя? – спросила она усталым голосом. – Он позвонил тебе, написал?
– Ни то ни другое, я читаю дневник… Долго объяснять, я потом тебе расскажу. Словом, есть дневник одного человека, который только что приехал с Того Острова. Он переехал сюда, живет за стеной, его притащил Пачи. Так вот, он случайно обронил тетрадку, я подобрала ее, ты же знаешь, что меня не остановишь, когда мне под руку попадается какое-либо чтиво. Ну, веришь? Этот парень не только знает всех моих друзей, но и еще, судя по записям, познакомился с мистером Салливаном, причем при весьма странных обстоятельствах, – выпалила я.
– Все это слишком невероятно. А не тайный ли он агент полиции?
– Не похоже. Но разве что-нибудь можно знать наверняка?
– Я свяжусь с мистером Салливаном, и мы все узнаем. Почему ты не спишь? Я же тебя предупреждала, что этот квартал очень сомнительный, с дурной репутацией, – подвела она итог, связав одну тему с другой.
Мы попрощались, она пообещала тут же сообщить, если что-то разузнает о пребывании мистера Салливана в Гаване. Я продолжила чтение, не скрою, с еще большим любопытством, к которому прибавился теперь и страх. Со сколькими загадками мне предстоит столкнуться? Сколько еще моих знакомых ждут меня на этих страницах?
Натура. Вечереет. Парапет Малекона усыпан целой чередой примечательных персонажей. Парочки целуются без всякого стыда и смущения. Молодые люди танцуют под музыку, летящую из расставленных на парапете магнитофонов. С балконов домов напротив из громкоговорителей, которые распорядились установить власти, тоже слышна музыка. Довольно шумно; из радио и чьих-то глоток то и дело доносятся призывы сомнительного содержания, все дышит благополучием. Прямо на парапете продаются ром, сигареты, марихуана, кокаин. Охотясь за иностранцами с толстыми кошельками, прохаживаются проституированные особы обоего пола.
ПЕРВЫЙ СПЕЦАГЕНТ ПОЛИЦИИ. Вон они, идут с автомобильными камерами. По описанию этого бегемота янки, точно они.
ВТОРОЙ СПЕЦАГЕНТ ПОЛИЦИИ. Честно говоря, они могут быть и рыбаками.
ПЕРВЫЙ СПЕЦАГЕНТ ПОЛИЦИИ. Если это рыбаки, то я та рыбка из «Кровожадной акулы». (Говорит по рации.) Прием, операция «На грани нервного срыва»,[193] установили местонахождение субъектов. Прием.
Субъекты задержаны полицией.
ПЕРВЫЙ СПЕЦАГЕНТ ПОЛИЦИИ. Минуту, ваше удостоверение личности.
Те отступают, готовые бежать. Один из агентов хватает Самуэля за рубашку, молодой человек высвобождается.
САМУЭЛЬ. В чем дело? Отпусти!
ПЕРВЫЙ СПЕЦАГЕНТ ПОЛИЦИИ (показывая свое удостоверение). Прислониться к стене.
МОНГИ. Д-д-дружище, какие п-п-проблемы?
ПЕРВЫЙ СПЕЦАГЕНТ ПОЛИЦИИ. Как же так, вы доставили толстого янки в участок, а сами исчезли? По его словам, он чудом спасся. Завтра утром вам следует прийти в участок и опознать похитителей. Утром, и без всяких там, понятно?
Друзья соглашаются, не слишком уверенные в том, что они должны помогать полиции. Вновь появляется Грусть-Тоска.
АНДРО. Снова она, черная птица несчастий. Я уверен, из-за нее у нас все неприятности.
Девушка останавливается, застывая на месте, она даже не моргает. Монги идет ей навстречу.
МОНГИ. Привет. С тобой все в п-п-порядке? (Та не отвечает.) Грусть ты наша, как ты?
ГРУСТЬ-ТОСКА. Меня зовут не Грусть-Тоска. Я уже Паркометр. Не забывай, что я утопилась в следующем месяце… Я переродилась в паркометр.
МОНГИ. А для ч-ч-чего он нужен?
ГРУСТЬ-ТОСКА. Паркометр может спасти мировую экономику, при этом он не наносит вреда ни человечеству, ни флоре, ни фауне. Мое брюхо, набитое монетами, скоро лопнет. Понятно, это неудобно, но паркометр обязан учитывать текущий момент.
Остальные исчезают из кадра.
МОНГИ (ведя ее за руку). Идем, Паркометр, идем.
Монги и Грусть-Тоска, устроившись на камнях, лицом к морю, Душный вечер, ни ветерка. Вдали едва различимы огоньки рыбацких лодок.
МОНГИ (игриво). Я задаюсь вопросом, есть ли т-т-толк трахаться с п-п-паркометром. По крайней м-м-мере, никаких ненужных эмоций, н-н-не надо б-б-будет нести всякую чушь…
ГРУСТЬ-ТОСКА (прерывая его). Отсутствие эмоций воздействует на поджелудочную железу, в центре тяжести накапливаются жирные мысли. Из-за чего происходит тяжелое… Не стоит терять времени. Чем начнешь: членом или пальчиком? Если с конца, то потом и пальчик запляшет у меня в чреве – оно имеет свойство увеличиваться в размерах.
МОНГИ (закатив глаза, запуская руку в штаны). Не б-б-беспокойся, твое б-б-безумие в-в-велико-лепно, в нем есть с-с-смысл. Я п-п-постепенно тоже начинаю ходить и г-г-говорить з-з-задом н-н-наперед.
Легкий поцелуй. Грусть-Тоска раздвигает ноги и схватив его руку, вводит ее себе между ног. Затемнение.
Натура. Вечер. Океан. Рядом с рыбацкими лодками. Самуэль и Андро плывут на камерах. Гребя куском дерева, к ним приближается Монги.
АНДРО. Монги, я же говорю тебе, что эта крошка приносит несчастья.
САМУЭЛЬ. Она мертвехонька. Что, приятель, на мертвечинку потянуло?
Монги будто не понимает, о чем идет речь, уставившись в небо, он не отвечает.
РЫБАК В ЛОДКЕ. Эй, вы чего здесь, рыбу пугать? САМУЭЛЬ. Плавать, отец, плавать. Так же, как и одиннадцать миллионов граждан этого острова.
РЫБАК. А не поплыть бы вам туда, откуда вас мать родила?
САМУЭЛЬ. Не обижайтесь, уважаемый, приглядитесь, мы из Международного Красного Креста, мы приплыли издалека с гуманитарной помощью… РЫБАК. Не выделывайтесь, черт вас дери! Почему бы вам не убраться с вашей помощью в задницу? МОНГИ. Отец, не р-р-ругайся. Хочешь п-п-промочить горло? Я обменяю б-б-бутылочку самогонки на р-р-рыбку.
РЫБАК. Спасибо, весьма признателен, но я не хочу, чтобы меня отравили… Грусть-Тоска, Грусть-Тоска, греби сюда! Отдавай аптечку, я знаю, это ты ее украла!
ГРУСТЬ-ТОСКА (подплывая на плоту с белым флагом). Монги, ты меня оплодотворил, и я десять минут как беременна! Когда ты низвергнул в меня семя, я почувствовала, как какой-то безумный сперматозоид пронзил мою яйцеклетку!
РЫБАК (умирая со смеху). Ха-ха-ха! Кто из вас этот кретин Монги? Сынок, и как оно, не утомительно было? Ну, народ, лишь бы трахнуться, хоть с паркометром!
Затемнение.
Интерьер. Утро. Полицейский участок на пересечении улицы Эль и Малекона. Первый спецагент полиции ходит от стены к стене. Три автомобильные камеры сложены на полу. Андро, Монги и Самуэль только что опознали похитителей толстяка.
ПЕРВЫЙ СПЕЦАГЕНТ ПОЛИЦИИ (спрашивая полицейских, которые привели друзей). Они опознали их?
Один из полицейских говорит, что да, опознали. Толстяк обливается потом.
РОБЕРТ САЛЛИВАН (пухлый американский турист). Еще слава Богу, что ничего не случилось с Альмодоваром. И со мной тоже! Я поселился в «Ривьере», если понадоблюсь, то вы знаете, где меня искать. В любом случае, у вас есть мои координаты в Нью-Йорке, мало ли что…
Выйдя из участка на улицу, Самуэль иронично смеется.
САМУЭЛЬ. Как будто мы можем поехать, когда захотим, в Нью-Йорк. Весьма признательны… Как, он сказал, его зовут? Салливан, так?
РОБЕРТ САЛЛИВАН. Точно. Разве можно знать что-либо наверняка. В любом случае очень благодарен.
САМУЭЛЬ. А вы приехали прямо оттуда, из Штатов?
ЮБЕРТ САЛЛИВАН. Нет, прежде я заехал на неделю в Мехико. Извините, я тороплюсь, хочу насладиться Гаваной, а времени у меня совсем мало. До свидания и спасибо еще раз.
САМУЭЛЬ. Не за что.
Человек исчезает на одной из улиц. Монги, Андро и Самуэль пересекают авениду. Сейчас они тащатся вдоль парапета, однако настроение у них хорошее.
Монги впереди, он насвистывает мелодию из «Led Zeppelin» «Stairway to heaven» – «Лестница на небеса».
Мне нужно принять душ, залезть в ванну с ароматной пеной, сделать что-нибудь такое, что вырвет меня из того мира и вернет в сегодняшний день.
САМУЭЛЬ (Андро). Нет ничего лучше, чем трахнуться, это словно перерождает тебя. Посмотри на Монги. Как только он поимел дело с мертвячкой, он стал другим. Как ты думаешь, наши души меняются в зависимости от высоты парапета? Заметил, что иногда он доходит нам до плеч, а иногда всего до пояса? Когда он мне ниже пояса, я дышу свободно, у меня полные легкие воздуха, я чувствую себя превосходно и даже могу спокойно сносить твои глупости. Но когда парапет становится выше, у меня сдавливает грудь.
АНДРО. А у меня наоборот. Когда парапет высокий, я чувствую себя защищенным, в противном случае охватывает страх, что море смоет меня волной. Эй, Монги, старина, ты не вступал в мистическую связь с парапетом?
МОНГИ (продолжая идти впереди, отвечает без интереса). Я-я-я игнорирую п-п-парапет. Это он з-з-зависит от м-м-меня, а не я-я-я от него.
АНДРО. Да он заразился от Паркометра. Говорит, как если бы он был…
САМУЭЛЬ (прерывая). Парапетом.
МОНГИ. Уж не он ли лишил в-в-вас желания п-п-прогуляться по воде. Вы уже не такие оптимисты, к-к-как раньше. Т-т-так что, м-м-мы едем или п-п-поворачиваем оглобли?
АНДРО (гордо). Едем, до самого горизонта.
МОНГИ. А что т-т-там, за горизонтом?
АНДРО (безразлично). Такие же люди, как и мы.
САМУЭЛЬ (снимая на кинокамеру). Такие же? Какая скука! Предпочитаю думать, что там нет ничего. Там, где море сходится с небом, все заканчивается, там лишь один ад… Уж лучше так себе это представлять, какое-никакое, а утешение.
МОНГИ. Черт в-в-возьми, если это утешение, не хотел б-б-бы я тогда узнать, ч-ч-что же такое б-б-безутешность.
САМУЭЛЬ (рассеянно, цитируя Монги). Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Nihil novum sub sole.
Самуэль наводит камеру на друзей. Общий план залитой солнцем авениды. Море ярко-голубого цвета, ни единого облачка до горизонте. Затемнение.
Я отрываюсь от тетради, чтобы сварить себе кофе, а заодно и позвонить Шарлин, вдруг она что-нибудь узнала о поездке мистера Салливана на Тот Остров. Я даже не успела дойти до кухни, как услышала телефонный звонок. Это была Шарлин, до самого мистера Салливана она не дозвонилась, но его секретарша сказала, что патрон действительно ездил в Мехико, а оттуда направился в Гавану, правда, с тех пор прошло уже два с половиной года. Он не хотел информировать меня о поездке, зная мою впечатлительность; Салли сказал, что едет в Гавану, чтобы познакомиться с городом своей дорогой Марселы, и добавил, что если он найдет город вполне благополучным, то напишет ей, чтобы сделать приятное, в противном случае предпочтет промолчать. Что за необычный человек этот Салли! Бедняга, опасения его, похоже, подтвердились. Ладно, сокровище, ты меня прямо-таки заинтриговала этим дневником. Не терзайся слишком, лучше отложи до следующего раза, попросила меня подруга. Нет, моя дорогая, не могу. До завтра.
Интерьер. Старый, облезлый домина напротив Малекона. Старинная, ветхая мебель, изъеденные многократными нашествиями моря каменные плиты пола. На стенах темнеет след от наводнения. В кресле дремлет старуха. Монги, Самуэль и Андро, перепрыгнув через решетку, пробираются по заброшенному саду.
САМУЭЛЬ (крича во все горло). Бабушка, открой! Бабушка! Она глухая, ей кричать, что в стену долбиться.
Самуэль, появляясь в окошке, просовывает руку между железными прутьями, дотягивается до рыбацкой пики, стоящей недалеко от оконной рамы, и пикой будит сеньору, та пугается, напяливает на нос очки, протерев перед этим глаза.
БАБУШКА. Я знала, что это ты, я видела тебя во сне. (Старуха идет к двери.)
САМУЭЛЬ (друзьям). Она постоянно видит меня во сне. Говорит, что в ее кошмарах я превращаюсь в своего отца – это у нее навязчивая идея. (Ей, более громко.) Нам нужно оставить колеса, с этой дрянью нас не пускают в «Ривьеру».
БАБУШКА (обнимая Монги, весьма прилипчиво). Сынок, сколько времени не видела я тебя. С тех пор как мы уехали оттуда, я тебя ни разу не видела. Как поживает твоя семья?
МОНГИ. Как обычно, ж-ж-живет помаленьку.
БАБУШКА (загадочно). Знаешь, я теперь ясновидящая. Послушай, что я скажу тебе. Не рискуй своей жизнью, не надо, брось эту затею, и крошку свою оставь, она разбойница.
САМУЭЛЬ (раздраженно). Бабушка, прекрати. Идемте, у нас нет времени. Колеса мы заберем сегодня же.
Они выходят. Самуэль хлопает дверью. Затемнение.
Интерьер. День. Холл отеля. Через стеклянную наружную стену виден океан необычайно синего цвета, почти как в сказке. Монги, Андро и Самуэль, облокотившись о стойку, дожидаются, когда им ответят.
ПОРТЬЕ. Сеньор Салливан только что отправился в поездку по стране, вернется не раньше чем через три дня.
САМУЭЛЬ (невесело). Я не воспользовался удобным моментом. А ведь хотел попросить каталог фотографий.
АНДРО. Будут еще моменты. И попросить каталог фотографий у жирного янки – не такой уж это и подарок судьбы. Вот что мы упустили, так это возможность познакомиться с Альмодоваром.
САМУЭЛЬ. По крайней мере, нам удалось увидеть его хоть краешком глаза.
АНДРО (обращая внимание на что-то в стороне). Все это мелочи по сравнению с… Поглядите-ка вон туда.
Ньевес, негритянка, прислонившись к стеклянной стене, подкрашивает губы, изредка бросая взгляд на наручные часы. Вдруг она замечает, как в отель входят несколько типов, они рыскают глазами по холлу. Негритянка бросается к лифту. Ее друзья решают последовать за ней, и им удается в последний момент пролезть между закрывающимися дверями лифта. Типы также бросаются к лифту, однако не успевают, пинают наружную дверь. Ньевес и молодые люди переводят в лифте дух. Лифтерша осматривает их с ног до головы. Они с трудом дышат. Негритянка закатывает глаза, изображая изнеможение.
НЬЕВЕС. Вот только вас мне здесь не хватало.
Лифт открывается на шестом этаже, и она выскакивает в коридор, друзья бегут за ней, не зная даже зачем. Вдруг она останавливается.
НЬЕВЕС. Какого черта вам надо?
МОНГИ (задыхаясь). Н-н-не з-з-знаю. М-м-мы увидели, ч-ч-что у т-т-тебя п-п-проблемы, по-моему, т-т-те т-т-типы внизу п-п-преследуют тебя.
НЬЕВЕС (решительно). Ну что ж, входите. (Она достает из сумочки ключ. Все исчезают за дверью одного из номеров гостиницы.)
САМУЭЛЬ (удивленно). Черт подери! Ты здесь обитаешь! Нет слов!
НЬЕВЕС (нервно, обращаясь к Монги). Послушай, любовь моя, выручи меня, как в старое доброе время. Я вляпалась в историю, один бессовестный турист не заплатил мне, скажем так, он должен мне некоторую сумму, а сам как в воду канул. Не только мне должен, но и другим тоже, но именно я ввела его в дело, а он смылся сегодня утром в Марину Хемингуэй[194] с грузом произведений искусства, прихватив с собой половину острова. Отвлеките этих типов, а я пока исчезну.
Трое друзей пребывают в нерешительности. Наконец Монги шлепает Ньевес по заду, давая понять, что он все сделает. Затемнение.
Интерьер. День. Погоня по коридорам и этажам отеля «Ривьера». Преследователи гонятся за Монги, Андро и Самуэлем. Наконец они оказываются в холле отеля, выскакивают наружу, пробегают мимо бассейна. То и дело наталкиваются на служащих отеля и постояльцев, опрокидывают столы, подносы и даже сталкивают в воду какую-то канадку. Друзья открывают дверь, с другой стороны которой они могут спрятаться. Снова появляются преследователи, запыхавшиеся и очень злые. Молодые люди притаились у ограды, что отделяет территорию отеля от улицы. Самуэль считает до трех: эффектным прыжком они перемахивают через ограду. Бегут со всех ног. Затемнение.
Натура. День. Океан. Три обнаженных тела качаются на волнах. Они исчезают под водой, снова появляются на поверхности, хватают ртом воздух. Выбрасывают вверх руки – они победители. Удалившись от места происшествия, они распластались на водной глади, доверившись волнам.
АНДРО. Неплохо было поразмяться – ах, жуть! Хорошо, что твоя бабушка оказалась дома, и мы смогли спрятаться. А ведь нас чуть было не схватили.
САМУЭЛЬ (Монги). Я все же не понимаю: что случилось, дружище? Что с твоей телкой? К чему такие бега? Ой, я тону. (Уходит под воду, выплывает, кашляя и отфыркиваясь.) Я чуть не помер, и было бы за что, ведь лично я ничего не сделал. Кто были эти типы?
МОНГИ. А я п-п-почем з-з-знаю. В п-п-последнее время она в-в-вляпывается во что н-ни п-п-попало.
Они плывут к берегу, из воды торчат камни. Выходят на берег и идут к сложенным в кучу вещам и автомобильным камерам. Начинают разбирать одежду.
САМУЭЛЬ. Нам следовало бы разыскать Грусть-Тоску-Паркометр. С ней все было бы по-другому.
АНДРО (жалобно). Я же говорю вам, она приносит несчастья. По мне, так хоть все трахайтесь с Параметром. Монги, это все из-за твоих баб: сначала Ньевес а потом эта мертвенькая.
МОНГИ (показывая на улицу). Легка н-н-на помине.
Грусть-Тоска несется во всю прыть вопреки законам движения по велосипедной дорожке, сидя верхом на билете нелегальной лотереи и отталкиваясь от мостовой двумя руками, засунутыми в бейсбольные перчатки. Заметив друзей, она тормозит каблуком сапога.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Эй, я искала вас, я уже не беременна! Теперь я Голубь мира, а голуби мира не вступают в половую связь, они равноценны Святому Духу! Я искала вас, чтобы сообщить, что в прошлом месяце я собираюсь улететь, а также хотела пригласить вас сегодня ночью на вечеринку с Вилли.[195] Увидите там, почему, когда люди завидуют и ненавидят, они убивают голубя мира.
Друзья бросают на землю свои вещи и, развалясь на автомобильных камерах, рассеянно наблюдают за девушкой. Самуэль вынимает камеру и снимает.
ГРУСТЬ-ТОСКА (закрывая лицо). Не наводи на меня эту стирательную резинку, она меня сотрет. Я насквозь тебя вижу: ты хочешь соблазнить меня, будешь говорить, что я попаду в телевизор, что стану знаменитой, что поклонники станут просить у меня автографы. Я не дура и знаю, что это всего лишь старательная резинка.
САМУЭЛЬ. Ты – сумасшедшая богиня, давай веселись, айда с нами на остров – пешком, вплавь или на веслах, словно…
ГРУСТЬ-ТОСКА. У меня чесотка. Когда ты голубь без голубятни, ты вынужден спать с бродячими собаками, и я теперь заразна.
Андро сбрасывает туфли и с наслаждением постанывает, почесывая между пальцев ног; ноги у него сильно чешутся.
АНДРО. Скажи, у тебя что, с мозгами не в порядке, да?
МОНГИ. У нее нет м-м-мозгов, она же с-с-сказа-ла, что она г-г-голубь.
АНДРО (удивленно). Однако сдается мне, что вы стали очень похожи друг на друга. (Он показывает на девушку и Монги.)
ГРУСТЬ-ТОСКА. Мудрецы говорят, что когда влюбляешься в кого-то, то начинаешь подражать объекту своей любви, а потому становишься на него похожим. (Поглядывает кокетливо на Монги, тот даже не понимает, в чем дело.) Ну, так вы идете этой ночью на вечеринку с Вилли?
МОНГИ. Если бы т-т-ты была г-г-голубем, то тебе не нужен б-б-был бы билет этой лотереи и никакого д-д-другого средства п-п-передвижения, т-т-тебе бы даже ходить не п-п-пришлось, ты летала бы.
ГРУСТЬ-ТОСКА (иронично). Малыш, я летаю в душе; я зяблик с парижской площади, с почтовой открытки… А что мы делаем сейчас? Почему мы не играем в потерпевших кораблекрушение, когда на горизонте появляются корабли, целая куча кораблей, танкеров? Почему мы не орем во весь голос, хотя нас не слышат? Какого хрена никто в этом мире нас не слышит? Этот остров – кусок дерьма: нас никто не слышит! Монги, чего ты не кричишь, давай кричи этим глухим со всего света, этим воображаемым кораблям: эй, мы здесь, на этом умирающем острове, эй, помогите нам, эй, на кораблях, плывите сюда, эй, парни, не будьте сволочами, еще миг, и мы погибнем, а вы, команда педерастов, даже не узнаете, да им и не интересно знать, да пусть катятся куда подальше, скажете вы, – ну, давайте же играть, чего бояться. Мы не заразны, а если и заразны, то не очень сильно!
Парни в порыве веселья присоединяются к ней, они вскакивают на парапет, бегают по нему из стороны в сторону, прыгают, машут пустому горизонту, где сходятся воедино небо и земля. Затемнение.
Натура. Вторая половина дня. Японский сад за рестораном «1830». В одной из пустых обезьяньих клеток болтают Грусть-Тоска и Самуэль.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Малыш, почему Монги не ощущает потребности во мне? Я создана для тысячи вещей: добывать еду, например. Когда захочу, я могу быть очень полезной. Люди верят мне, потому что я складно говорю, ведь я много читаю. Я читаю много всякой дряни, читаю и не понимаю там ниче… ни черта, но, по крайней мере, вижу написанные слова. Почему этот мальчишка не разрешает мне быть рядом с вами?
САМУЭЛЬ (ковыряя палкой в земле). Ему напророчили, что наше путешествие не имеет конца. Нам всем здесь требуется психиатр.
ГРУСТЬ-ТОСКА А кому нужен конец? Несомненно, родители Монги в разводе, должно быть, это сказалось на нем. У него травма, и потому он заикается. У меня тоже травма. Это не так уж и плохо, меня прикалывает быть «травмированной». Когда я в ладах с памятью, мне становится нужен мой папа. Что плохого в том, что он уехал, правда ведь? И здорово: одновременно желать кого-то видеть и не иметь такой возможности; и после стольких лет, когда я снова встречаю его, я сразу забываю, что кляла его, забываю все, что вытерпела без него… В конце концов, мне все равно. А тебе есть кого ругать?
САМУЭЛЬ (задумчиво). Родителей. Я рос у бабушки.
ГРУСТЬ-ТОСКА (грызя ногти, трагично). Они погибли в автокатастрофе?
САМУЭЛЬ (уходя от ответа). Ну, так или иначе… Он умер, она жива. Я никогда не хотел ее видеть можно, конечно, ее ругать… Но я предпочитаю не касаться этой темы.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Теперь-то я понимаю: здесь никто не хочет «касаться этой темы». Эта тема относится к тем, кто умирает, кто исчезает, кто уезжает.
Самуэль смущенно соглашается.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Мне так хочется спать, хотя в этот час мне больше нравится заниматься любовью, но божественным созданиям запрещено… Ах, у меня такое страстное желание поддаться искушению, не быть такой непробиваемой… У меня колет в спине, почеши-ка.
Самуэль скребет сучком по спине девушки, та млеет и вдруг неожиданно поворачивается и целует его.
ГРУСТЬ-ТОСКА. Всего лишь небольшой обман. Эй, знай же, что я Кубинская Сивилла, родственница Кумской Сивиллы,[196] внимай, я прорицаю: в двухтысячном году мы все будем очень счастливы, у нас будет вдоволь еды. Мы постареем, но нам будет очень хорошо. Наконец мы сможем открыто смеяться. У нас с Заикой будут дети, они будут заикаться и ходить задом наперед. Они у нас будут, но если бы ты был свободен, ну…
Затемнение.
Меня охватило еще большее сомнение. Но сомнение ли это было, а может, неприятие фактов, неприятие очевидности? Нет, до сих пор мои чувства все еще были закупорены и разбросаны в разные стороны, словно капсулы, одни из которых были набиты ватой, другие – грязью. Мне никак не удавалось побороть предчувствия. Я не хотела читать дальше, но невеселый дневник недавно поселившегося соседа притягивал меня.
Натура. Вторая половина дня. Малекон. Башня японского сада ресторана «1830». Самуэль и Андро, расположившись на камнях, созерцают город, сидя спиной к морю. Чуть дальше целуются Монги и Грусть-Тоска.
АНДРО. Гляжу, ты расстроен, брат. Что за идиотский день! У меня предчувствие, что мы никогда не доберемся до острова – сколько всего случилось на таком коротком пути. Мы уже исчерпали энергию приключений.
САМУЭЛЬ (смотря недоверчиво на парочку Монги – Грусть-Тоска). На островах без приключений не обходится. Так говорят, я это вычитал в одном учебнике по политической географии.
Общий план горизонта. Затемнение.
Натура. Вечер. Парапет Малекона. Рядом с рестораном «1830». Множество молодых людей, лежащих или сидящих у парапета. Кто-то играет на гитаре и поет, кто-то пьет ром из горлышка, кто-то курит травку. На широком тротуаре нагромождены велосипеды. Из частных такси выходят туристы, подходят к парапету, делятся впечатлениями. Есть смешные старички, обнимающиеся словно дети, этакие милые птички; есть и молодые туристы, с рюкзаками и без гроша в кармане. Здесь продается все: от свиней с прооперированными голосовыми связками до горстей кокаина, расфасованного по носкам. Среди толпы – Монти, Андро и Самуэль, развалившиеся на автомобильных камерах весьма вальяжно. Грусть-Тоска, взобравшаяся на парапет, вышагивает, словно танцовщица классического балета: фуэте, плие, полуплие и так далее. Изумленная публика внимательно следит за ней.
ПУБЛИКА (громко, в тот момент, когда Грусть-Тоска делает реверанс). Великолепно, неподражаемо, умопомрачительно, давай, Чарин!
Из частного такси выходит Ньевес в сопровождении своих преследователей и одного инстранца; она дает понять, что с этими типами все улажено. Андро первый замечает ее и трогает за плечо Заику. Тот жестом отвечает, что ему все равно, и продолжает забавляться номерами Грусть-Тоски. Самуэль встает и идет к Ньевес. Очевидно, она здесь известна каждой собаке, все ей улыбаются и здороваются с ней. Преследователи несколько отстают, они не спускают глаз с иностранца, тот разговаривает с двумя продавцами. Ньевес идет вперед, по дороге тискает парочку своих подхалимок-подружек, потом оказывается перед Самуэлем.
НЬЕВЕС. Ну вот, Монги связался с Печатью, то есть с Грусть-Тоской. Сегодня она уже не Паркометр, а Печать. Она говорит, что опубликует чужие стихи и экономические трактаты о животных, в первую очередь о собаках… Нет, если я и говорю все это… Еще один сумасшедший.
САМУЭЛЬ (недовольно). Крошка, по крайней мере, ее помешательство никому не причиняет неудобств. А ты, я погляжу, уже подружилась со своими врагами.
НЬЕВЕС. Что поделаешь. Или продаешь, или платишь. Я нашла себе другого дурака. (Она показывает на туриста.) Хочешь, раскрою тебе один секрет? Вот это все не твое. Твое – классом повыше.
САМУЭЛЬ (закрыв глаза). Я хочу снова быть с тобой, но по-другому…
НЬЕВЕС (сухо). «По-другому молчаливо»? (Иронично, напевая песенку.) «По-другому молчаливо ты входишь в меня улыбаясь, как будто весна накатила, а я умираю».[197] Нельзя по-другому.
САМУЭЛЬ. Можно. Если поговорить, познакомиться поближе…
НЬЕВЕС. У меня нет времени на романтику, дорогой, и тем более с кубинцами. Я не женщина, я – основной материал, грубый национальный продукт; мне нужны зеленые, а у тебя их нет, а если бы они у тебя и были, я все равно не стала бы тебя лишать их, я не люблю злоупотреблять… Почему ты дружишь с Заикой? У тебя с ним нет ничего общего. Тебя родили на этот свет, а его высрали, как и меня.
САМУЭЛЬ (заносчиво). У нас с ним есть общее, и даже больше, чем ты можешь себе представить.
НЬЕВЕС. Неужели, и в чем же оно? В том, что ты залез на его подружку, или в том, что ты тащишься за ним? Только не говори, что желаешь заняться с ним и со мной групповухой. Оргии дорого стоят.
САМУЭЛЬ (цинично). Вежливость азарту не помеха.
На некотором отдалении в кадре появляется Андро, пьяный до невозможности. Он забирается на парапет и начинает речь.
АНДРО. Итак, ни словом больше, ни словом меньше, но я должен сказать вам всем, что я люблю мир, и… как же это трудно любить с красотой, с голодом, с желанием мира. А мир и согласие, мои дорогие соотечественники, мерцает, словно пламя свечи. Когда-то, очень давно, в такой же славный вечер, я пожарил себе яйцо, съел его, зажег свечку и был счастлив… А почему? Да потому, что я любил весь мир, хороший и плохой, честный и бесчестный, грязный и чистый, пьяный и трезвый, и эта любовь переполняла меня таким загадочным счастьем. В тот вечер я смеялся, я ржал как лошадь, и никогда, никогда мне не узнать, отчего меня так корчило тогда от смеха. Вот смеешься, и все тут. Уметь смеяться – это самое важное, что может случиться с человеческим существом во все времена!..
Камера скачет, переходя то на Грусть-Тоску, то на Монги, то снова возвращается к Андро, он оступается и падает на зрителей. Камера застывает на Самуэле с кинокамерой в руках. Атмосфера нереальна, похоже, будто сумасшедший дом вырвался на свободу. Затемнение.
Интерьер. Раннее утро. Тоннель улицы Линеа. Монги, Андро и Самуэль идут по тротуару внутри тоннеля, они по-прежнему с рюкзаками и автомобильными камерами. Андро еще не отошел от вчерашнего, он насквозь пропитан ромом и заляпан грязью, он привязал колесо к поясу и волоком тащит его. Вдалеке мы видим Грусть-Тоску, она крадется за ними; на ее лице гипертрофированные ужимки шпиона, не желающего быть раскрытым. Андро и Самуэль шагают молча. Монги насвистывает ту же мелодию – «Лестница на небеса». Андро вдруг останавливается, вытаскивает баллончик с краской и разрисовывает выложенную плитами белую стену тоннеля. Самуэль пытается помешать ему.
АНДЮ. Отстань от меня.
Самуэль отталкивает его.
МОНГИ. Мы дойдем до Ла-П-п-пунтильи.
Затемнение.
Натура. Раннее утро. Ла-Пунтилья. Где-то вдали сверкают молнии, слышатся раскаты грома, однако дождь все никак не может начаться. Океан угрожающе спокоен. Андро и Самуэль прячутся в автомобильных камерах. Монги, стоя во весь рост, вглядывается вдаль.
МОНГИ (запинаясь сильно как никогда). Я д-д-должен с-с-сказать в-в-вам одну вещь. Я обманул в-в-вас, не б-б-будет н-н-никакой п-п-прогулки по морю. Я п-п-плыву в М-м-майами.
АНДРО (недоверчиво, не придавая сказанному значения). Да иди ты, не устраивай здесь «Экспедицию на Кон-Тики»[198]… Боже, какую гадость я пил.
Крупный план Самуэля, он более серьезно приглядывается к Монги.
САМУЭЛЬ. Почему же ты не сказал об этом сразу? Зачем обманывал нас?
АНДРО (озабоченно). Эй, Сами, ты что, поддаешься на его уловку? Это же еще одна его эротическая фантазия… Такого не было даже у Уолта Диснея[199]… МОНГИ (поворачиваясь к ним). Я п-п-плыву, и это н-н-не шутка, ложь не б-б-была бы так тяжела… Здорово б-б-было прогуляться с в-в-вами, но если кто-то хочет п-п-присоединиться ко мне, то п-п-пожалуйста. Я не т-т-теряю надежды, ч-ч-что вы п-п-поедете со м-м-мной. Я б-б-боюсь, м-м-мне ужасно с-с-страшно, но эта земля с-с-страшит меня б-б-болыпе, чем м-м-море.
САМУЭЛЬ (гневно). Ты что, обкурился или какого черта с тобой происходит? И ты не доверился нам? Разве мы не братья, старик? Ты что думаешь, я дам тебе уплыть, разве ты не понимаешь, что это опасно, черт тебя дери? Ты не помнишь, сколько народу потонуло? Я и сам не поплыву и тебе не позволю, не хочу, чтобы меня всю жизнь мучила совесть… Но, черт, к чему вся эта ерунда, эти бредни насчет плавания, зачем вдруг ни с того ни с сего нужно было вешать нам лапшу на уши?
АНДРО. Вы это серьезно или просто голову мне морочите?
МОНГИ. Серьезно. В-в-все решено, и я ни м-м-минуты здесь б-б-больше не в-в-выдержу.
АНДРО. И ты это взял и так просто решил, вот прямо сейчас? Нет, ты готовился к этому. Послушай, ты же знаешь, что я тоже не прочь смыться отсюда, но не так же. НЕТ!.. Это чересчур, почему я должен плыть, почему должен поддаваться на какую-то идиотскую блажь? Нет, ни за что не поплыву!
Начинается сильный дождь.
Спрятавшись за груду вещей, Грусть-Тоска слушает спор друзей. Дождь усиливается. Монги укладывает вещи, намереваясь приступить к исполнению своего плана, протягивает гитару Самуэлю.
МОНГИ. В-в-озьми на п-п-память.
САМУЭЛЬ (наваливаясь на него). Я не дам тебе уплыть, Заика, старина, разве ты не понимаешь, что это безумство?
Они дерутся. Самуэль наносит удар Монги. Андро пытается их растащить, все трое сплетаются в один клубок. Самуэль истерично плачет. Устав, они прекращают борьбу.
Монги удается выскользнуть из крепких объятий; он отбегает на несколько шагов, остальные, подавленные, сидят на земле.
МОНГИ. Не б-б-беспокойтесь, дождь сильный, но м-м-море б-б-будет спокойным – дождь без ветра. Да гори оно все синим пламенем и пропади трижды пропадом!
Схватив колесо, он бежит с рюкзаком за спиной в сторону каменистого берега, Андро и Самуэль устремляются за ним. Вдруг море озаряется феерическим светом, посреди волн появляется Дева Милосердия. Крупный план лица ошеломленного Самуэля.
САМУЭЛЬ. Дева Милосердия, Дева Милосердия!
Остальные тоже видят ее, но не могут поверить своим глазам.
АНДРО. По-моему, это подводная лодка!
МОНГИ (в смущении). Это маяк. Всего лишь маяк Морро,[200] м-м-мне н-н-нужно быть осторожным с этим м-м-маяком! Они могут меня обнаружить!
САМУЭЛЬ (зачарованно). Нет, это Дева Милосердия, это она. Я вижу трех Хуанов у ее ног!
В следующем кадре мы видим Деву, парящую над волнами; рядом, охраняя ее, скользит лодка с Хуаном Креолом, с Хуаном Индейцем и с Хуаном Негром.
АНДРО. Это Дева! Или подводная лодка?! Черт возьми, кабальеро, Пресвятой не существует!
Монги, воспользовавшись замешательством, бросается в море. Он бормочет молитву, глядя на чудо явления Девы.
МОНГИ. Давай, черт тебя дери, если это и вправду ты, то защити меня.
На берегу Андро и Самуэль мечутся из стороны в сторону. Наконец Самуэль бросается в океан, который начинает уже волноваться; в отчаянии он плывет изо всех сил. Образ святой сияет, освещая путь. Самуэль плывет все дальше и дальше, сражаясь с волнами и дождем. Он доплывает до Монги, нахлебавшись воды, хватается за автомобильную камеру. Высунувшись по пояс из воды, Самуэль обхватывает руками друга.
САМУЭЛЬ (плача). Заика, старина, не делай этого, ты утонешь, черт возьми!
Самуэль снова погружается в воду, он плывет обратно к берегу. Он и Андро теряют из виду Монги, – тот скрылся в безбрежном, окутанном мраком море, поскольку сияющее видение Девы уже исчезло за стеной дождя. Самуэль и Андро собирают вещи, перед ними стоит, застыв в разъяренной позе, Грусть-Тоска.
ГРУСТЬ-ТОСКА (плача от гнева). Дай мне свое колесо. (Она вырывает автомобильную камеру у Самуэля.)
Грусть-Тоска легко скачет по выступающим из воды камням. Молодые люди остолбенели. Самуэль попытался было броситься вслед за ней, но Андро удерживает его за рукав рубашки. Грусть-Тоска исчезает во мраке. Затемнение.
Натура. Светает. Малекон. Андро и Самуэль идут уже без камер, за спинами рюкзаки. Самуэль обнимает гитару Монги. Общий план. Вдалеке видна толпа жмущихся к парапету любопытных; полицейские патрульные машины, «скорая помощь» и машина пожарной охраны. Андро и Самуэль приближаются к собравшимся зевакам, их лица печальны, они пробираются сквозь толпу. Внутри одной из полицейских машин сидит Монги. Руки у него в наручниках. Самуэль жестом привлекает его внимание, но тот дает им понять, что приближаться не стоит. Самуэль все понимает и отходит в сторону, Андро показывает ему на землю. На носилках лежит неподвижное, посиневшее, раздувшееся тело. Это Грусть-Тоска. Труп девушки окружен светящимся ореолом; несмотря на фиолетовый оттенок колеи, на лице ее покой. Самуэль пытается подойти к ней. Андро сжимает его руку, удерживая. Оба парня, чтобы не привлекать всеобщего внимания, отходят в сторону.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Кто-нибудь может опознать утопленницу? Если нет, то пусть все убираются к чертовой бабушке.
Андро, крупно, его губы сжаты, он секунду колеблется, Самуэль следит за ним. Камера отъезжает, давая панораму толпы. Общий план. Вид Малекона. Фигуры молодых людей превращаются в две крошечные точки. Дрожание картинки. Белый экран. Конец.
А возможно, и нет.
Шарлин выдергивает тетрадь из моих рук. Снова мне пригрезилось, что Самуэль приехал в Париж. Уже в который раз я читаю его кинематографический дневник, в который раз после того, как просила Шарлин о том, чтобы она никогда мне его не давала, даже если я буду ползать перед ней на коленях и угрожать, что сожгу себя заживо. Она, сама заботливость, провожает меня в комнату для гостей, приносит чашку горячего липового отвара.
– Ну же, сокровище мое, не будешь же ты спать на канапе, это очень неудобно, – нежно шепчет она.
И тогда-то я замечаю, что я снова здесь, в настоящем, и что с того утра, когда Самуэль вошел в мою гостиную, до этой минуты мне раскрылась многоликая тайна и радугой охватила историю моей жизни, радугой, начавшейся где-то на горизонте, который очертило мое отрочество, и закончившейся только сейчас на этом краю света. Историю, которая похожа на тугой арбалет, где стрела – предсказание, стрелок – судьба. А цель – я.
«Под сенью девушек в цвету» – вторая книга многотомного романа-эпопеи Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».
Маргерит Дюрас (1914–1996) – французская писательница, драматург и кинорежиссер.
Малышка моя (фр.).
Либриум – транквилизатор, используется также в качестве снотворного.
Популярная в те годы конга.
Джон Уэйн (1907–1979) – американский киноактер, прославившийся в роли ковбоев в американских киновестернах.
Сафра – сбор урожая сахарного тростника.
«Два брата» (англ.).
Иялоче – жрица религиозного культа йоруба.
Аламар – новый жилой район на восточной окраине Гаваны.
Хикара – сосуд из тыквы.
Элегуа – божество в пантеоне йоруба, хранитель дверей, дорог и перекрестков.
Олокун – в пантеоне йоруба наводящая страх святая, которая живет посреди моря и является матерью Йемайи.
Намек на французского художника Шарля Ле Брена (1619–1690), Первого Королевского художника, директора реформированной Академии.
«L'accompagnatrice» («Аккомпаниаторша») – рассказ русской писательницы-эмигрантки Нины Берберовой (1901–1993).
Пикапьедрас – семья Пикапьедрас, герои мультсериала, которые живут в пещере, отринув блага современной цивилизации.
Конгри – кушанье из фасоли и риса.
Из песни группы «Лос Ван-Baн» «Sandunguera».
Альбита Родригес – современная кубинская певица, исполнительница гуахиры, в 1993 году вместе со своей группой уехала в Майами.
Строчка из стихотворения Хосе Лесамы Лимы «Зов страждущего» (из сборника «Приключения украдкой», 1945).
Исполнители гуахиры (кубинской народной песни).
«Пальмас и Каньяс» – популярная музыкальная кубинская телепрограмма.
«Шербургские зонтики» – музыкальный фильм с Катрин Денёв в главной роли. Музыка Мишеля Леграна (вышел на экраны в 1964 г.).
Хоан Миро (1893–1983) – испанский художник, один из родоначальников сюрреализма.
Мамбис – кубинские повстанцы, выступавшие против испанского владычества.
«Иваново детство» – фильм А. Тарковского, получивший в 1962 г. на XXIII Международном кинофестивале в Венеции премию «Золотой лев св. Марка».
«Черная кукла» – название рассказа Хосе Марти.
Коппола Фрэнсис Форд (р. 1939), американский кинорежиссер.
Умберто Эко (р. 1932) – итальянский культуролог, писатель, автор знаменитого романа «Имя розы».
Музей Наполеона находится в Гаване.
Камило Сьенфуэгос (1932–1959) – национальный герой Кубы, соратник Ф. Кастро, погиб в авиакатастрофе.
Полифем – в греческой мифологии одноглазый великан, циклоп, к которому в пещеру во время своих странствий попал Одиссей со своими спутниками.
Nihil novum sub sole (лат.) – ничего нет нового под солнцем (Библия, Экклесиаст, 1:10).
Педро Альмодовар (р. 1949) – испанский кинорежиссер.
Имеется в виду фильм Педро Альмодовара «Женщины на грани нервного срыва» (1987, премия Оскар).
Марина Хемингуэй – построенные в 1956–1957 гг. недалеко от Гаваны вдающиеся в море причалы предназначенные первоначально для спортивных состязаний, отдыха и развлечения туристов.
Вилли Чирино – американский композитор, певец, продюсер. В раннем возрасте был вывезен с Кубы в Майами, где и раскрылся его музыкальный талант.
Кумская Сивилла – легендарная пророчица в древнегреческой мифологии, которой приписывали так называемые «Сивиллины книги».
Песня в исполнении Пабло Меланеса на стихи Н. Гильена.
«Экспедиция на Кон-Тики» – знаменитое путешествие Тура Хейердала на плоту Кон-Тики из Перу в Полинезию (1947).
Намек на мультфильм Диснея «Фантазия»
Маяк крепости Эль-Морро, расположенной с восточной стороны входа в гаванскую бухту.