Как только Самуэль исчез, словно Альбертина у Пруста, я взяла свой старенький «кэнон» и, чтобы заполнить безделье, решила поснимать город. Сказала Шарлин, что возвращаюсь к фотографии, правда, исключительно частным образом. Шарлин была этому так рада, что не смогла удержаться, чтобы не сообщить по Интернету о моем решении мистеру Салливану. Тот послал факс, напоминая мне, что двери его агентства всегда для меня открыты, добавил, что помогает моему другу Самуэлю, весьма одаренному молодому человеку, и уже ввел его в рекламный бизнес. Я ответила ему нежным письмом, полным благодарности, в котором, однако, дала понять, что не чувствую еще в себе сил вернуться к репортерской жизни, что пусть он, пожалуйста, даст мне побольше времени, чтобы прийти в себя и подумать о своем будущем.
Бродя по Парижу, я зашла в одно маленькое турагентство, – меня привлекло заманчивое предложение скататься на Тенерифе; не долго думая, я купила билет туда и обратно. Это просто здорово: повидаться с Эммой и Рэнди. Я сообщила им, что прилечу в конце недели, они обрадовались вдвойне – именно в эту субботу у них начинался отпуск. Я бросила в чемодан «Музыку хамелеонов» Трумэна Капоте[232] – не могу отказать себе в огромном удовольствии заново перечитать тот рассказ о похоронах, в котором он разговаривает с Мэрилин, – добавила еще купальник и пару летних шмоток – немного вещей на недолгое время: всего четыре дня. Моя новая работа визажиста на телевидении не позволяла мне долго отдыхать.
В аэропорту Сур-де-Тенерифе меня встретила жара субтропического острова, терпкая духота сухого воздуха совсем рядом с гостеприимным океаном, ясность гор, проступающих сквозь пасмурную утреннюю пелену, горячие приветствия и обычные возгласы: «ой, любовь моя», «как дела, радость моя?», «мы здесь, любовь моя», «успокойся, солнышко», «пока, душенька»; на какое-то мгновение мне показалось, что я нахожусь на улице Энрамада в Сантьяго-де-Куба. Я выбралась из аэропорта, волоча за собой чемодан на колесиках. А вдруг эти сумасшедшие не пришли меня встречать, подумала я, разглядывая место, так похожее на то, к которому я постоянно возвращаюсь в своей ностальгии. Еще один остров. Я нервничала, прошло тринадцать лет, как мы виделись в последний раз. Сильно ли они изменились? Возле маленького здания аэропорта хлопнула дверца красного автомобиля, не помню, какой марки – я никогда не разбиралась в автомобилях, – возле машины стояла Эмма, одетая в шорты бежевого цвета, белую блузку с кружевным воротом, льняной бежевый пиджак наброшен на плечи, глаза скрыты под очками с роговой оправой. Эмма прижимала к груди книгу Дульсе Марии Лойнас[233] «Лето на Тенерифе». Рэнди выскочил из машины с другой стороны, на его лице – неизменная со времен наших детских похождений улыбка: растянутые губы, ямочки на щеках, кончик языка зажат зубами. На нем белый пуловер с плотно прилегающим воротом, обтягивающие джинсы, сандалии из толстых кожаных полос. Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди. Мы обнялись, Эмма быстро отстранилась, ей всегда была чужда излишняя чувствительность. Нечего, нечего устраивать спектакль, на нас же смотрят, мы же цивилизованные люди. Ну как, по тебе там еще не плачет европейская премия? Рэнди был более пылок, он поднял меня, дважды обернулся кругом оси и потом поставил на место, так, словно вставил подсолнух в муранскую вазу.[234] Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся? Понимаете? Нужно только верить, и все сбудется. Тот, в ком нет упорства, не побеждает. Знаешь, Map, сказала Эмма, ни за что не угадаешь, кто работает в здешнем ресторане «Монастырь» в Дель-Норте. А ведь ни много ни мало это Лули; вряд ли нам удастся повидать ее, потому что она уезжает в отпуск в Афины, она просто вся из себя вышла, когда я предупредила ее о твоем приезде, нам нужно позвонить ей скорее, по крайней мере, мы успеем хотя бы поздороваться с ней. Она не знала точно, когда едет, потому что билеты покупал ее ухажер, но вполне возможно, билеты будут на завтрашний рейс. А отсюда туда час езды, час езды между Севером и Югом. Опять эта вечная борьба между полюсами, подумала я. Ты в курсе об Андро? Я полгода назад ездила в Майами, постой, я тебе рассказывала, все было прекрасно, там я познакомилась с Лусио, меня встретили как королеву. Приятный парень этот Лусио, мне он очень понравился. И мне, Эмма, и мне. Не знаю, провела ли Эммита психологическую подготовку по поводу той стаи котов, которых мы усыновили, надеюсь, они не доставят тебе много беспокойства, предупредил Рэнди. Эмма, и когда это тебе стали нравиться кошки? Сегодня мне из-за них попало. Она тратит кучу денег на лучшую еду: печенка, лосось, почки; если бы какому-нибудь коту из Луйяно довелось столкнуться с меню, которое выдает «Чанго»,[235] то его кондрашка бы хватила от удовольствия. Да что кот! Если любому человеческому существу из Луйяно попадется одна из этих банок, то он выскребет ее до дна, да еще упаковку покусает. Там чем дальше, тем хуже. Мне рассказывали, что так и отключают свет в этом долбанутом Альмендаресе. Представь себе, я говорила как-то с Данией, ее бабушка как раз только что умерла у себя дома, она позвонила в больницу «Каликсто Гарсиа»,[236] чтобы прислали судебного врача. А врач, выслушав ее по телефону (секретарей уже не существует), сказал, что, мол, милочка, у меня нет свободных машин, возьми такси и сама привези сюда труп. Даниа взмолилась, где она найдет такси в такое время, к тому же в городе вырубили свет, и где у них, у родственников, доллары, чтобы оплатить транспорт. Ладно, солнышко, посади ее на велосипед, а если нет велосипеда, то топай сюда с удостоверением личности покойной, и это все, что я могу для тебя сделать, и он повесил трубку. Даниа отнесла документ в больницу, врач бросил взгляд на фото и подписал медицинский акт, в котором зафиксировано, что старушки больше нет среди живых. Вернувшись домой, Даниа два часа набирала номер похоронной конторы, пытаясь дозвониться. Все время попадала в Министерство иностранных дел. Наконец сонный голос подтвердил, что она попала туда, куда нужно: «Что за ерунда, и чего это народу приспичило помирать именно сегодня; каждый раз, когда я заступаю на смену, народ мрет просто пачками! Послушай, у нас нет освещения, цветов, венков тоже нет, мы их заказываем в Мачадато, и ничего еще не привезли, к тому же нет свободной машины», Даниа попросила у соседки велосипед, потому что бабушка уже стала попахивать, сняла в ванной неоновую лампу, привязала ее вместе с телом к решетке, села на велосипед, и так она давила на педали на свой страх и риск до самого Серро, боясь, что ее поймает полиция и обвинит в торговле мертвецами и скобяными изделиями. Так как бабушку в подвал спустить не могли, ведь лифты не работали, и все остальные помещения были непригодны из-за дождей, а ремонт там давно не делался, старушку положили на прилавок кафетерия и размалевали так, как она и при жизни-то никогда не выглядела – сущий попугай с острова Пинос. Когда бабушку переложили в гроб, Даниа обратила внимание на то, что нижняя часть гроба сделана из неполированного и нелакированного дерева, а верхняя, выкрашенная черным, имела квадратное отверстие – без стекла – на уровне лица умершего человека. А как же стекло? Вот оно, я принес его, это единственное стекло, которое есть, поэтому мы называем его блуждающим. Сейчас ты подпишешь мне бумагу в подтверждение того что я положил стекло тебе. Не тебе, а ей. Прежде чем уйти, принесешь бумагу со второй подписью в доказательство того, что ты его вернула. Выходит, что когда бабушку будут закапывать, то земля будет падать прямо на нее. Точно, доченька, но это уже не мое дело. Как только труп вынесут отсюда, это уже не моя ответственность, а могильщика. И торопись, через полчаса привезут следующего. Но покойники лежат так не меньше шести часов, вздохнула Даниа. Это раньше так было, солнышко, а сейчас тридцать минут, и все дела.
И ты тратишь деньги, чтобы выслушивать эти жуткие истории? – спросила я, обливаясь потом, который не успевал испаряться. Почему бы и нет, она считает, что она миллионер, ответил Рэнди. Послушай, Map, Даниа моя подруга, и я не могла ее не выслушать. Эмма, думаю, будет лучше, если мы не станем говорить о Том Острове, по крайней мере, эти четыре дня, я хочу обладать Другим Островом. Послушай, не строй иллюзий, здесь море пахнет по-другому, кроме того, оно чертовски холодное, и песок не такой белый, как на Варадеро. Но это пляж, разве не так? Она согласилась, спокойно глядя на меня в зеркало заднего вида. И этого мне достаточно, я не собираюсь всю жизнь искать невозможное. Это действительно так. Ты права, к чему постоянно возвращаться к одному и тому же.
Дом Эммы в Лас-Америкас – кондоминиум, с бассейнами для взрослых и детей. Рэнди живет в Кондадос-дель-Мар, однако каждый день он привозил нам свежий хлеб и ходил с нами купаться или же просто побродить по побережью. Мы вставали рано, кормили кошачью братию, потом шли купаться. Нет ничего лучше, чем нырнуть в морскую воду, задержать дыхание и коснуться животом дна, водорослей, камней, рыб. Мое тело радовалось, несмотря на то, что в свои почти сорок лет оно ведет себя не так безупречно, как в двадцать: я плыла под водой, а мои легкие чуть не разрывались на части, судорога сковывала пальцы. И все же за тот ничтожно малый отрезок времени, который отмеряло мое дыхание, я успевала услышать океан; развалившись на песке, я слизывала соль с плеча кончиком языка – как же чудесно выглядит моя загорелая кожа! Я наслаждалась каждой клеточкой своего тела. Около двух мы обедали где-нибудь, чаще всего предпочитая ресторан «Мирамар» в Лос-Кристианосе, принадлежащий одной англичанке, с которой мы подружились. Представляешь, Ким, шутили мы с ней, что было бы, если бы англичане остались в Гаване? «Битлз» стали бы гаванцами. Час мамеев![237] После обеда мы бегали по холмам, вспоминая школьные выездные лагеря. Вечером мать Эммы и Рэнди ждала нас на ужин по-кубински: салаты из авокадо, помидоров, огурцов, латука, и немного лука, чтобы слезу прошибало. Авокадо совсем как те, на Том Острове, говорила эта ласковая женщина. Отец в вестибюле смотрел по телевизору футбольный матч между «Барсой»[238] и мадридским «Реалом»; мне вдруг пришло в голову, что на стене, словно ностальгические трофеи, висят удочки, которыми отец Эммы ловил иглу-рыбу в Кохимаре[239] на турнирах имени Хемингуэя, где он не раз становился победителем. Я не смогла сдержать слезу. В гостиной скучала бабушка, созерцая по другому телевизору программу в стиле варьете, слишком современную для ее возраста, как сказала она сама.
– И как ты там? – спросила Эмма однажды; мы валялись на пляже и наблюдали за плывущим кораблем.
– Я совсем одна, Эмма. В Париже все идет по-другому. Кроме того, похоже, я влюбилась в того, в кого не должна была влюбляться.
– Так всегда случается. А я уже засунула свою саблю в ножны и посвятила себя котам. Кто он, если не секрет?
– Его зовут Самуэль, он кубинец, сын одного типа, которого убили по моей вине, он тогда был еще ребенком.
– Черт! Вот это да! И стоило ради этого ехать черт знает куда. Как это его убили по твоей вине?
И я все рассказала. Эмма прямо остолбенела. Она вспомнила, что однажды ей что-то подобное говорила Минерва, но она не поверила, решив, что это ее очередная выдумка. Столько лет прошло, а предательство Минервы мне все еще аукалось. Потом я сказала себе, что мне плевать на эту привычку Мины запутывать всех на свете своими сплетнями, и пусть она говорит что угодно, пусть строит свои козни, мне все равно, верить ей или не верить, прощать или не прощать.
– Она сказала, что ты спала с тем типом, а сейчас я понимаю, что это не так… Да если бы и так, что тут такого? Это случается испокон веков. Я видела один фильм с похожим сюжетом, «Наследники» называется. Там женщина спит с отцом и с сыновьями, и все довольны. От всего есть лекарство, кроме смерти. – Она старательно вычищала ракушки. – Это для тебя, чтобы ощущала, что мы где-то рядом.
– Все так, Эмма, но ведь произошло убийство, – сказала я, но она только пожала плечами.
Пришел Рэнди и принес на подносе три стаканчика мохо,[240] приготовленного в «Мирамаре». Рэнди рассказал там о рецепте и сам же поучаствовал в приготовлении напитка. Мы утолили жажду; Я попросила, чтобы Рэнди с Эммой повернулись лицом к лицу и посмотрели друг на друга так, чтобы соприкасались кончики их носов; я хотела повторить фото нашей юности, сделанное на фоне Варадеро. Здесь тоже был пляж, правда похуже, но все же пляж:, нельзя быть таким уж требовательным или ранимым. На лицах две легкие улыбки, нижняя губа чуть выступает, глаза теряются в провалах глазниц, легкий ветерок развевает волосы. Эмме ветер дует в спину, волосы ее разлетаются, лаская плечи, закрывая половину лица; у Рэнди волосы поднимаются вверх, открывая уши соленому ветру.
– Думаю, что тебе стоит позвонить ему или слетать в Нью-Йорк. Я читаю сейчас серию книг, которые учат быть счастливым или, по крайней мере, советуют, как контролировать свои депрессивные состояния, как не поддаваться внешним воздействиям. Порой у меня получается. Знаешь, сколько таблеток я экономлю? Пять в день. Нужно делать то, что подсказывает тебе твое желание, это точно. А если тебе не хочется чего-то делать, то и не надо. Нет ничего важнее тебя самой, ты должна запомнить это раз и навсегда. А ты в своих исканиях как раз и не берешь в расчет то, что ты на самом деле желаешь, не учитываешь своих потребностей.
– Ты рассуждаешь как восьмидесятилетняя старуха, – Рэнди шлепнул сестру. – Кто бы говорил, не слушай ее.
– Я очень завишу от людей, но моя беда в том, что никого вокруг меня нет. Возьмем нас: мы не виделись тринадцать лет, а можем себе позволить побыть вместе только четыре дня – что за ерунда! – посетовала я.
– Не стоит так говорить. По крайней мере, мы встретились, – оживился Рэнди. – Если бы в тот день на Малеконе, в тот самый день, когда мы поклялись друг другу снова встретиться, даже если будем где-нибудь на Аляске, если бы кто сказал, что такое на самом деле возможно, да мы ни за что не поверили бы ему. Знаешь что? Я все еще храню ту фотографию, что мы сделали тогда на Малеконе.
– Я привезла ее с собой.
Сказано – сделано. И я достаю фото, раз уж заикнулась.
– У меня тоже она сохранилась, только затерялась где-то в шкафу, – сказала Эмма.
Мой отпуск пролетел незаметно, однако мы провели время так же насыщенно, как и раньше, как в наши молодые годы. В ночь перед отъездом мой чемодан ломился от книг, ракушек, фотопленок, нашлось в нем место и для платья, которое Эмма надевала во время поездки в Виньялес.[241] Носи его, сказала она, это платье видело кубинские поля, кому как не тебе оно доставит удовольствие, если решишь надеть его в Париже. Она не выбросила ничего из того, что привезла оттуда, хранила даже шлепанцы, в которых выбегала выбросить мусор на улицу Леальтад в Центральной Гаване, те самые, в которых мыла пол, выложенный черно-белым кафелем. Каждому нужны фетиши, от этого никуда не денешься. Следующим утром я на цыпочках прошла в ее комнату, положила около подушки плюшевого мишку; Эмма спала с открытым ртом, у нее всегда были трудности с дыханием. Я взяла такси, доехала до дома Рэнди, не стала его будить, бросила лишь в почтовый ящик книжку с фотографиями Марлен Дитрих и веточку бессмертника.
Я была уверена в том, что пребывание на Тенерифе облегчит мое парижское одиночество, однако едва я вставила ключ в дверь своей квартиры на улице Ботрельи, как на меня снова навалилась тоска, потому что я никак не могу найти свое место в этом мире, мой воображаемый остров, на котором мы наконец сможем собраться все вместе. И вдруг все подарки, которые я привезла, в один миг увяли, поблекли, улетучился запах соленого моря, исчезла мелодичность форм и нежность касания, и по комнате пополз смрад разлагающейся материи. Я приложила ухо к раковине: вместо звука прибоя – глухое молчание…
Звонит телефон, на третий зуммер включается автоответчик. Марсела, сегодня утром ты сбежала с температурой под сорок. Пожалуйста, не заставляй меня нервничать, скажи, как ты себя чувствуешь… Мне уже лучше, дорогая Шарлин, не волнуйся, я купила лекарства, хочу побыть одна, знаю, что тебе не нравится, но мне это необходимо, вру я. Обещаю, завтра я буду в порядке и приглашу тебя потанцевать гуагуанко в «Ла-Хава». Нет, я не хочу, чтобы ты звонила Салли или кому-то еще. Целую. Чао. Только я закончила говорить с Шарлин, как снова звонок, телефон прямо не смолкает в этом доме. Привет, это Оскар. Я звоню из Мехико. Ты здесь или нет? Я отвечаю: здесь. У тебя слабый голос Я не очень хорошо себя чувствую, но ничего страшного. Я звоню, чтобы предупредить, что сдал билет и не смогу приехать повидаться с тобой, мне тут подкинули неплохую работенку – курировать одну выставку, которую будут возить по всей Латинской Америке и Соединенным Штатам, а, возможно, в будущем соду ее довезут и до Европы. Как видишь, мне никуда нельзя уезжать, если я возьму отпуск, то упущу свой шанс – надо же, и это говорю я, тот, кто строил такие чудесные планы посидеть с тобой в бистро и поболтать о Хулиане дель Касале,[242] Хуане Борреро[243] или о паре ботинок, которые я давно мечтаю купить в обувном магазине «Балли»! Не подумай чего. Это шутка, не будь такой серьезной. Надеюсь, увидимся в декабре, приложу все усилия. Надеюсь, что так оно и будет. Ты какая-то странная. Я же объяснила тебе, что ни с того ни с сего подхватила грипп. Ешь витамин С, дело в том, что у нас гандикап витаминов,[244] да еще много чего. Следи за собой, худышка. И ты тоже, непременно приезжай в декабре. Я уже не худышка, я уже толстушка.
Мне не удается уснуть, я встаю, беру со стола пачку нераспечатанных писем. Аккуратно вскрываю конверты, один за другим, перед глазами скачут каллиграфические каракули моих друзей. Первое письмо от Хосе Игнасио. Знаешь, Map, ты должна простить меня за все мои глупости, я хочу, чтобы ты знала: я никогда не преставал думать о тебе. Жаль, что я слишком поздно узнал, что нравился тебе, мы были бы завидной парой. Народ угорал от наших шуточек. Но, Map, «время уходит и мы понемногу стареем», как поется в песне у Пабло.[245] Я женат, у меня двое мальчишек, я ежедневно бьюсь, чтобы им было что есть, чтобы они ни в чем не испытывали недостатка. Я не собираюсь рассказывать тебе о наших бедах, не хочу расстраивать тебя. Немного нас здесь осталось, но мы очень часто вспоминаем тебя. Кармен Лауренсио снова вышла замуж, за одного магната, у нее два отпрыска от первого брака и один от этого; мы по-прежнему общаемся с ней. Мало что могу рассказать о себе. Продолжаю ездить с туристами на автобусе, болтаю без умолку на английском, но здесь на каждом углу висит табличка, которая напоминает нам, что в этой стране живем мы, настоящие кубинцы. Не забуду, как меня арестовали на Кафедральной площади за то, что я говорил на вражьем наречии. Полицейский был из восточных районов, как, впрочем, и все они. Он никогда в жизни не видел иностранной делегации, не говоря уже о гиде-переводчике; всю жизнь прожил в шалаше, а тут город, церковь и прочее. Такова жизнь. Если сможешь, пришли мне аэрозоль от астмы, мои мальчики хронически больны… Голос Хосе Игнасио, каким он был? Наверно, он гнусавил, ведь таким голосом приправлять шутки самое то; да, у него был голос паяца.
Письмо от Даниэлы было полно не связанных между собой фраз. Мне никак не привыкнуть. Родители впали в немилость, они уже не работают послами. Я выросла, теперь взрослая и потому должна слиться с этим обществом, или жлобчеством. Так как в итоге я ни на кого не выучилась – подумать только, топтаться возле самых первых университетов планеты и ни на кого не выучиться, даже на машинистку, – то решила заняться продажей табака, познакомилась с одним парнем в Партагасе, там, где работал твой отец. У меня не тот возраст, чтобы подаваться в валютные проститутки, конкуренция здесь ужасная; если ты видишь одиннадцати– и двенадцатилетних девочек, у которых и грудь-то едва выпирает, то вот тебе и центральный номер туризмо педерасто. Не смейся, плакать от этого хочется. Частенько вижу твою старинную школьную подругу – Мину, я знаю, что она дочь проститутки, но от нее я получаю новости о Монги. Ты столько мне о нем рассказывала, что я прямо сгораю от любопытства: хочу познакомиться с ним лично. Он все еще за решеткой, и, хотя поливает на чем свет стоит «План трудового перевоспитания», есть надежда, что его скоро освободят, так как за это уже больше не сажают – владение валютой перестало преследоваться законом; конечно, он подделал банкноты, и что там ни говори, а хранение и подделка – это совсем разные вещи. А после того, как народ бросился в море в девяносто четвертом, надо быть сумасшедшим, чтобы повторить эту попытку. Кабальеро, подумать только, со времени массового бегства на плотах прошли уже годы! Здесь никто не вспоминает, к чему ворошить прошлое, жизнь весьма суровая штука, и если следует куда-то бросаться, то не в море, а на поля с черной фасолью. Последние новости: крестьян, которых нужда заставила переехать в столицу, выселяют обратно; представь себе, появились надписи: «Когда уйдешь Ты, тогда уйду и я», «Я уйду, но Ты сядешь за баранку автобуса». Расшифровывать тебе этого «Ты» с большой буквы? Ты – это тот, кто у руля власти. Йокандра более или менее держится, говорит, что работает в каком-то призрачном журнале. Она не хочет тебе писать, потому что у нее, как обычно, депрессия. Мы остаемся одинокими, незамужними и без всяких супружеских обязательств, мужиков все меньше: кто уехал из страны, а кто зарабатывает своим членом. Нас раздавит колесом истории. Когда был последний ливень, обращаю внимание – ливень, а не циклон, – обрушилось порядка двадцати зданий между Старой Гаваной и Центральной. И вот что я тебе еще хочу сказать: у меня аллергия на зеленые, которые ходят здесь, потому что кругом нищета. Напиши мне о своих путешествиях, ведь я тоскую по тем временам, когда ездила по свету как дочь посла, но только поэтому; думаю, мне все-таки нужно было где-то осесть, похоже, я выбрала для этого худшее место в мире, но ты же не выбираешь, где тебе родиться. «Кто виноват, что родилась я кубинкой?» – как поет Альбита, сама понимаешь, она тоже запрещена. Если сможешь, пришли мне французские книги и пару недорогих сандалий, а то на мне все еще те самые туфли, в которых я ходила по Парижу в восемьдесят седьмом, на них уже места живого нет. Целую. От Йокандры тоже поцелуи. Подпись Даниэлы, убористая, без нажима, бледными штрихами. Хватит, надо взять письмо не с острова. Ведь если продолжать в том же духе, – я закончу где-нибудь в санатории, каком-нибудь типа того, что из «Волшебной горы».[246]
Сильвия прислала короткое послание на новогодней открытке. Желает здоровья, денег, любви и напоследок возможности когда-нибудь вернуться; в ближайшем будущем она даст мне свой новый адрес, так как она опять, раз в девяностый, переезжает. Другая открытка от Аны с изображением матери, кормящей дитя. Простая фраза: «Рожать прекрасно». Внутри фотография ее ребенка, лежащего под лучами солнца на пеленке, расстеленной на газоне какого-то парка в Буэнос-Айресе. На обратной стороне фото написано, сколько ребенку месяцев. Ана также пишет, что в это время в Буэнос-Айресе наступает лето, но разве какое-нибудь лето может сравниться с нашим, с иссушающей и тошнотворной жарой Карибского моря. Игорь написал из Барселоны: я проездом, не могу связаться с тобой, потому что у меня не слишком много денег, а здесь не так-то просто подключиться к чужой линии. Через несколько часов сяду в самолет, лечу в Гавану, от нашего квартала тебе приветы. Как только сяду на линию какого-нибудь отеля, позвоню. Черт, хоть бы ты дома оказалась, а то как ни позвоню, никто трубку не берет! Сауль дал просто волшебный концерт в зале «Авельянада» – Бах, Лекуона, – он посвятил его всем ушедшим, зал просто рухнул. Публика не дура и прекрасно поняла, кто эти ушедшие, хотя каждый вкладывал свой собственный смысл, некоторые, например, посчитали, что это относилось к плотовщикам. Я тоже так подумал. А почему бы и нет. У меня для тебя плохая новость. Папито напился день Годовщины комитетов, улегся на парапете, не таком уж и высоком в том месте, свалился и проломил себе голову. Его тут же отвезли в больницу, прооперировали, но сделали что-то не то, он забился в агонии, голова свесилась набок, совсем как у цыпленка со свернутой шеей. Это было похоже на эпилептический припадок, на этом все и закончилось. Давно было понятно, что рано или поздно он сыграет в ящик – беспробудное пьянство свело его в могилу. Не буду тебя, черт возьми, больше травить, если уж мы начнем, нас не остановишь. Порой хочется снова стать ребенком… Или потерять память.
Я устала, болезнь взяла свое. Сплю минут пятнадцать, просыпаюсь, на зубах скрипит песок, как будто наглоталась ракушек, горло обложено. Иду в ванную с желанием принять душ и замечаю, что пропорции комнаты искажены, пространство искривлено, наверно, теперь оно воспринимается мной под каким-то другим углом зрения. Встав под душ, открываю кран, и холодная вода покрывает пупырышками мою кожу, я даже могу видеть исходящие от нее испарения, как это бывает, когда капли дождя падают на раскаленный асфальт на улице Карлоса Третьего. Шампунь промывает волосы. Посиневшие и дрожащие ноги едва держат меня. Я тру свое тело антицеллюлитной губкой, как будто разглаживаю брюки, и кожа становится гладкой и красной, напираю губкой на ребра и бедра, освобождаясь от коросты воспоминаний, которые хранит мое тело. Быстро одеваюсь и, уже приведя себя в порядок, записываюсь по телефону на срочный прием к врачу.
В доме номер пять по улице Сент-Антуан доктор Джинсон говорит, что я правильно сделала, что пришла к нему – у меня весьма сложный случай ангины; он выписывает антибиотики, сосательные таблетки и аэрозоль для ингаляций. Хорошо самой, когда болеешь, заботиться о себе, приятно осознавать, что все зависит от тебя и, стоит только захотеть, можно отдаться в руки судьбы, и ни от чего не зависеть, кроме как от собственного волеизъявления. Меня шатает, но на обратном пути мне становится немного лучше. Я покупаю лекарства в ближайшей аптеке на улице Пти-Мюск. По дороге домой встречаю Пачи. Он говорит мне, что выгляжу я просто ужасно. Ты привилась от гепатита? Разумеется, нет. А чего ждешь? Слушай, несколько раз звонил Самуэль, все, кажется, идет к тому, что он скоро приедет. Все время спрашивает про тебя. Я не могу скрыть улыбку. Есть новости от Сесара? – спрашиваю я, лишь бы сменить тему. Он в Сан-Доминго. Может, мне побыть с тобой, пока ты не выздоровеешь? У меня дела в колумбийском посольстве, но это займет пять минут, не больше, а потом я вернусь и посижу с тобой. Со мной останется Шарлин, вру я – не хочу, чтобы кто-то был рядом. Не могу поверить, будто Самуэль сказал, что приедет. Черт, да клянусь мамочкой, зачем мне врать. Он не смог с тобой связаться, говорит, что либо у тебя телефон занят, либо никто не берет трубку. Ладно, вот мы и дошли.
Я провожу пять дней в постели – и не бодрствую, и не сплю, – пью молоко и ем супчик «кэмпбелл» из цыпленка, который покупает мне Пачи в магазине «Благодарение». На шестой день оживаю, оправившись как бойцовый петух от каждодневных ударов судьбы. Я приглашаю Шарлин в театр «Шателе», там танцует Пина Бауш;[247] после представления мы заходим в кафе-бар на площади Бур-Тибур, – он открыт круглосуточно. Шарлин заказывает кир, а я – охлажденное белое вино. Шарлин сегодня как никогда красива, я ей это говорю, и она краснеет. Не выходи за рамки приличий, а то получишь по заслугам, подумала я, она хоть всегда и была очень вежливой, но дай ей только палец, – всю руку откусит.
За соседним столиком осыпала друг друга поцелуйчиками пара, ему за пятьдесят, но еще весьма свеж, с бычьими глазами, он их закатывает каждый раз, как она начинает приглаживать волосики на его руке, видно, что он прямо-таки сгорает от желания обладать этой женщиной. Судя по всему, любовью они еще не занимались: он млеет от восторга, у нее под блузкой зеленого шелка набухли соски. Вероятно, еще один адюльтер. Женщине лет сорок пять, волосы медно-каштанового оттенка, для макияжа она использует все самое качественное, но меня удивляет, что загар у нее искусственный, как сейчас модно, морковно-оранжево-стыдливый; еще на ней черная узкая юбка с ремнем «Москино», ногти накладные, это заметно по тому, с какой чрезвычайной осторожностью она покусывает их, у нее притворный тик – лишь бы создать впечатление неуверенности, однако ничего неуверенного в ее поведении нет. Она давно решила переспать со своим спутником, но пока не сделала этого, она не спешит, желая окончательно его завести, насладиться в полной мере любовной прелюдией.
– Перестань на них пялиться. Они уже заметили, – встревает Шарлин. – Тебе нужно съездить в Нью-Йорк, сменить на время обстановку или переехать туда совсем. Ты должна быть вместе со своими друзьями.
– Не все живут в Нью-Йорке.
– Там мистер Салливан, Лусио, Андро, Самуэль…
– Андро в Майами.
– Верно. И почему они все не уедут в Майами?
– Ты с ума сошла. У каждого своя жизнь.
– Сдается мне, что это не та жизнь, которую вы хотели бы иметь.
– Сами знаем.
– Не будь циничной, – она допивает бокал и заказывает еще одну порцию кира.
– Попытаюсь. А твои друзья детства, где они?
– Здесь, – она касается указательным пальцем виска. – Никогда я их больше не видела, а вот вы, кубинцы, исключительный случай, вы слишком зависите от семьи, от матери, от своих старых друзей. Вам нужно учиться принимать и других людей тоже, расширять круг общения, никто не рождается вместе с кем-то, одни друзья исчезают, другие появляются. С момента нашего знакомства ты упоминаешь одни и те же имена. Но здесь тебя, правда, переплюнул Самуэль – его телефонные счета просто потрясали. Ваши мозги трансформировались в карты полушарий. Ты рассказываешь о том, кто живет где-то в Аргентине, или о том, кто в Эквадоре, Майами и так далее. Как если бы весь мир: был кварталом Гаваны. Это ненормально. Ты впадешь в кому.
– Самуэль, кажется, скоро приедет, – машинально бормочу я, прополаскивая рот первым глотком вина из нового бокала.
– Вот это новость! – восклицает она с интонацией в стиле Алехо Карпентьера; она искренне рада. – Когда?
– Не знаю, с ним говорил Пачи.
– Он наверняка позвонит тебе перед вылетом, – заверяет меня подруга, хлопая ресницами.
И меня охватывает еще одно беспокойство: он позвонит, а меня не будет дома, а вдруг не сработает автоответчик, и он подумает, что я не захотела подойти к телефону. А если он неожиданно явится и не застанет меня? Нет, он не пойдет ко мне. Он остановится у кого-нибудь из друзей или в гостинице. Предпочтет не видеть меня. Конечно же я должна была ответить на его послание, пришедшее несколько дней назад, в котором он говорил, что у него есть новости о Монги.
– Шарлин, извини, мне нужно домой.
Я расплачиваюсь. Дважды целую в щеку подругу, и она смущается. Но несильно, она знает, что меня теперь ничто не остановит.
Грустно видеть погашенные огни торговых рядов на тротуаре у «Базар-де-л'Отель-де-Виль», шумных днем и пустынных по вечерам. Меня охватывает страх – ни за что не хотелось бы мне снова оказаться в торговой палатке. Роковая ночь, как все ночи в фильмах ужасов, потому что идет дождь, а я не захватила плаща из черного блестящего полиэфирного волокна. Однако всходит королева – полная луна и освещает мне путь. Однажды, когда я была маленькой, мне привиделось во сне, что я превратилась в стрелу и улетела на луну. В документальном фильме, который шел в кинотеатре «Пайрет» я увидела, как американцы высадились на Луне я была тогда очень маленькой, но меня это потрясло, так же как и мою бабушку, она заплакала, потому что в детстве она тоже во сне превращалась в стрелу и летела к луне. То же самое было с ее бабушкой и с ее прабабушкой. Бабушка предсказала: однажды луна появится у тебя в животе, вот здесь, и она положила руку чуть выше пупка. Много лет спустя я снова увидела этот кадр по телевизору в документальном фильме про космические корабли и ракеты; тогда я читала Федерико Гарсиа Лорку, и я заревела, потому что по луне поэта кто-то прошелся, но я знала, что было куда больше пользы в посещении луны Лоркой, чем космонавтами. Лорка, как никто другой, знал каждую песчинку на луне. Я несусь по улице Риволи, говорят, что где-то здесь жил Марти, луна дышит в ритм ударам моего сердца. Странно, что во время дождя в небе висит такая огромная луна, поэтический шар, который, кажется, вот-вот лопнет. Мои груди тоже. С недавних пор во время месячных они стали ужасно болеть, а с такой болью бежать нелегко: груди трясутся и от этого болят еще больше. Какой-то нищий обращается ко мне: сеньорита, пожалуйста, подайте монету в десять франков. Я тороплюсь, сеньор, мой друг, мой любовник, нет, простите, он мне не любовник, или любовник, нам не хватало сделать только самого главного, у нас чистые отношения, словом, тот человек, в которого я влюблена, может мне позвонить, и я боюсь, что он не застанет меня дома. Ничего, подождет, сеньорита. Я не сеньорита. Ну, сеньора. Ах ты, черт, у меня нет монеты в десять франков, вот две по пять, возьмите, это тоже деньги. Спасибо. Этому парню просто повезло, что такая щедрая женщина, как вы, любит его и беспокоится о нем. Я едва не поскальзываюсь на собачьем дерьме. Здесь собаки гадят как лошади, потому что кормят их как на убой; цвет какашек терракотовый или желтоватый, как у свечек, дело в том, что собаки здесь жрут овощи, мясной фарш, а на десерт им дают мороженое «Хааген Дас». Шикарно живет эта собачья гвардия. Не терплю собак, они только и делают, что засирают этот чертов город. А попробуй только ребенку где-нибудь в уголке снять штаны, тут же набегут борцы за чистоту и, вылупив глаза, будут орать до посинения, что голову тебе оторвут. Здесь больше ценят собак, и это вгоняет меня в тоску. Ну и народец, гляньте на продавщиц в «Монопри», перед ними клиент, а у них на лицах такое недовольство: рожи красные, глаза наглые, слюна брызжет тебе на блузку. Есть одна китаянка в «Монопри», чей торговый прилавок прямо напротив отеля «Салли», так она вместо того, чтобы отвечать, лает. Я бегу и задыхаюсь, наверно, потому, что выкуриваю по полторы пачки в день; я угодила обеими ногами в лужу, может, оно и к лучшему, с подошв смоется собачье дерьмо. Самуэль, позвонил ли он? Я уверена: позвонил, меня не было, и он послал меня к черту. Нет, не звонил. И, если он не позвонит, – я снова примусь за Пруста, никуда мне от него не деться. Ах, иногда я все же люблю эти улицы! А ведь это не мои улицы. Я иностранка, говорю по-французски с акцентом, бывает, я говорю чище, а порой мне все надоедает, и я посылаю их по матушке по-кубински, а они смеются, да они только тогда и смеются, когда их посылают в жопу – их это просто очаровывает. Пачи как-то сказал: что так ты никого здесь не заденешь, что бы ты ни говорила, твои слова тут никому не режут слух, и он прав. Ты повышаешь на них голос, выходишь из себя, чуть ли не бьешься в истерике, а им хоть бы хны, провались они все сквозь землю, заразы. Я почти добираюсь до дома, в ресторане «Ле-Ботрельи» чертов праздник, отмечают двадцать лет со дня смерти Джима Моррисона, по всей планете молодежь вываливает на улицы, чтобы напиться и обдолбиться в честь принца дверей – «The Doors», – дверей в другие миры, созданные галлюциногенами. Я проношусь мимо, не хочу никакого веселья, а по тому, что я вижу внутри, понятно: там уже пошло-поехало, и, несомненно, все окончится тем, что налетят молодцы из службы безопасности и разгонят сборище. Я нажимаю на кнопки кодового замка – семь, три, ноль, пять, восемь, – бегу по лестнице, перескакивая через две ступеньки.
На автоответчике посланий нет, нет и факсов, я плюхаюсь на софу, чуть ли не выплевывая наружу свои легкие. Мне бы заснуть и увидеть во сне, что я в Нью-Йорке, вижу через замочную скважину Самуэля, собирающего чемодан. Он купил мне несколько открыток в «Галерее Мэри Бун», сейчас заворачивает подарок от мистера Салливана – старый советский фотоаппарат, такие продавали раньше на Кубе на одежный талон за тридцать пять песо, называется он «Любитель». Я не знаю, где Салли смог раздобыть эту модель, может быть, приобрел в Гаване, но уже тогда найти ее было все равно что отыскать иголку в стоге сена, таких фотоаппаратов осталось совсем мало, хотя Игорь писал, что их еще продавали в Тринидаде,[248] да и там их остались крохи. Возможно, он заказал его Мине, Ньевес, Саулю или самому Игорю… Лусио и Андро помогают Самуэлю собраться. Андро просит не забыть по приезде передать мне компакт-диск «Лас Д'Аиды»,[249] он проникновенно напевает фрагмент «Пророчества» – одной из песен этого альбома:
Лусио от себя прибавляет старую карту Гаваны, он расстается с ней со слезами на глазах. Это для Марселы, я знаю, это лучший подарок, который я могу ей сделать. Нет, Лусио, оставь себе это сокровище. Вдруг в квартире Самуэля на Манхэттене появляется Сильвия, и ты здесь, подарок из Кито, пончо на зиму, то есть на весь год. Входит Ана с ребенком, сидящим в сумке «кенгуру». Уверена, ей понравится эта музыкальная коробочка, Марсела обожает маленькие штучки. Но слышите? Мелодия Лекуоны, я нашла это чудо в антикварном магазине, не правда ли милая вещица? Входит Сауль. Как добрался сюда Сауль из Аламара? Он привез партитуры Хоакина Нин,[250] отца Анаис и Хоакина Нин Кульмелл, чтобы присовокупить их к остальным подаркам. Игорь приносит дольки гуаявы и сыр-крем. Монги и Мина – пластинку Пакито Д'Риверы,[251] добытую непонятно где. Лули – бутылку рома «Баккарди». Эмма просит Самуэля взять корзинку, в ней дремлет кошка по имени Сисси, Рэнди нарисовал замечательную картинку про наше детство, Пачи написал огромное полотно с бронзовым лицом Дианы-охотницы[252] в образе Йемайи, Сесар в свою очередь нарисовал пейзаж, в котором органично переплетаются архитектура и природа; в конце концов они поднимают бокалы за здоровье жительницы… Самуэль уверен, что я с ума сойду от радости при виде этих подарков. И вдруг мои друзья больше не в квартире Самуэля на Манхэттене, а на террасе дома Андро в Ведадо: цветет пискуала, ломится от ягод платисерия, в полной красе непомерных размеров орхидеи, сочатся росой папоротники, розовый куст гнется под тяжестью бутонов, вьюнок оплетает перила, – спасая от солнца, аллея, разрастаясь, понемногу захватывает террасу. Нет больше работников, спиливающих ветви. Они развлекаются тем, что строят носы друг другу зеленоватыми венчиками розы-гибискус. Ради этого стоит поставить хорошую музыку, взывает Монги и ставит пластинку на старый проигрыватель; когда игла опускается на виниловый long play,[253] раздается ужасный скрип. Образ рассеивается. Меня будит телефонный звонок. Жду ли я, что зазвучит по автоответчику мой голос? Здравствуйте, оставьте, пожалуйста, ваше сообщение или факс. Спасибо.
Привет, Map, это я. Самуэль. Я бросаюсь к трубке с такой скоростью, будто опаздываю на поезд. Да, привет, как ты? Умираю, хочу тебя видеть. У меня новости о Монги и Мине, прежде всего о Мине, расскажу при встрече. Сегодня вечером вылетаю в Париж. Ты приедешь только на время или насовсем? Сам не знаю. Ты мне потом скажешь. Я? Что я должна понять? Зависит от тебя, потом увидишь. Что делала сегодня? Опять, наверно, читала своего Марселя или смотрела по телевизору «Qu'est-ce qu'elle dit, Zazie?»[254] и бочками пила кока-колу лайт. Не угадал. Я видела сон с вами. С кем с нами? Со всеми-всеми друзьями. Я тебе потом расскажу его, черт, поторопись, я тоже сгораю от нетерпения обнять тебя. Худышка, как здорово, что ты мне это говоришь! Я не худышка, я толстушка. Я сильно нервничал, потому что совсем не знал, как ты меня примешь. А я тебя страшно ругала, Самуэль. Пока тебя не было, я снова вернулась назад в прошлое, в наше прошлое, которое было там, на Кубе, и это изгнание, такое проклятущее, – я представила возвращение. Но ты думала обо мне в рамках обычной своей ностальгии или как-то по-особому? Я говорю, имея в виду одно известное воссоединение – помнишь? – «в рамках этого воссоединения, компаньерос»… Сможем ли мы любить друг друга? Приезжай скорее и не скучай. Как так, не скучай? Неужели мы уже вот-вот начнем этот торжественный акт? Перестань дурачиться, я серьезно. Я тоже. Жду. До завтра, любовь моя.
Тут же я набрала номер Шарлин. Ответа нет. Ответь же, Шарлин, ну пожалуйста. Алло? Как хорошо, что ты дома! Я только что вошла, ходила на распродажу по скидкам в универмаг «Прентам». Что случилось? Слышу, ты возбуждена. Наконец-то позвонил Самуэль, завтра он приезжает. Я же тебе говорила, что он позвонит, превосходный мальчик, какое утешение, он нисколько меня не разочаровал. Послушай, завтра я оставлю тебе дома вина, что-нибудь еще нужно? Не беспокойся, дорогая. Я могу купить черной фасоли, а ты посвятишь себя чему-нибудь более серьезному, поразмыслишь о будущем, то есть я хочу сказать, не будь злюкой. Не знаю, черная фасоль у меня есть, я купила ее недавно, не волнуйся. Как знаешь, золотко.
Уф! По этому случаю стоит сделать пару глотков рома. Сначала я разливаю по углам кухни лужицы мертвецам, чтобы они потом не говорили, что я забыла их, чтобы не сердились на меня, я всегда помню о вас: Хорхе, отец Самуэля, Грусть-Тоска, хотя ее я знала только по дневнику Самуэля, кажется, он ее придумал – две смерти, связанные у меня с ним.
Папито, я вижу его на пляже Гуанабо, прямой черный локон, падающий ему на глаза, он убирал его рукой или встряхивал головой, или попросту сдувал; хоть он и не отличался обильной растительностью на лице, ему нравилось носить жиденькие усики, глаза у него были чернее земли, почти как у Самуэля, но без золотого зернышка в центре; он играл с нами, девчонками, в волейбол, пользовался случаем и терся сзади своим проворным стручком, запрятанным внутри плавок, шутить у него никогда не получалось, но он старался, и мы притворялись, что нас прямо распирает от смеха, он метил в женихи стольким девчонкам, но был робкого десятка – даже за собственной бабушкой не решился бы ухаживать. Как-то он ехал автобусом, возвращаясь в Гавану с пляжа Гуанабо, и один здоровенный негр залепил ему пощечину, а Папито спокойно, потирая челюсть, ответил ему: я не убиваю тебя, старик, потому что не хочу, чтобы говорили, что я расист. Из-за этого Вивиана разругалась с ним, только из-за того, что Папито при нас струсил, и она в расстроенных чувствах набросилась на него; собирай пожитки, Папи, такого мне даром не надо, ты упустил свой шанс, не понимаю, как ты не врезал по этому черномазому рылу. Конечно, Вивиане подавай других, более задиристых, тех, у кого зубы золотые да на мизинцах ногти величиной с лезвие ножа, тех, кто вытирает пот накрахмаленными платочками и не отрыгивает при всех, но прикрывает зубы, тоже золотые, той же самой тряпкой, полной соплей, сопливчиком то есть. Папито, за тебя, настоящий ты мой человек, мой товарищ, я люблю тебя, хотя тебя уже нет, тебя пожирают червяки, кусочек за кусочком. Я пью за тебя, собрат, чтобы в новой жизни ты порхал бабочкой над Гуанабо посреди Дель Норте, ты говорил, что женщины у нас все измотанные и выжатые как лимон, а мужчины только и знают, что изрыгают проклятья и поливают всех и вся. Нет, ты никогда не выходил из себя, ты даже если и матерился, то продолжалось это ровно пять секунд, а потом ты сразу же все забывал. Ты хотел стать инженером, эта профессия была для тебя, говорил ты. Так оно и исполнилось, это твое желание.
Еще один мой мертвец – бабалоче из Реглы я так и не узнала его имени, потому что встретилась с ним, когда его уже не было среди живых, возьми, отец, и за тебя глоточек рома, не сердись слишком на меня. Потом я увидела и других умерших, но никто не заговорил со мной, никого из них я не знала при жизни, впрочем, как и этого, из Реглы. Сначала мне является свет, голубой свет, потом я чувствую аромат духов, которыми любят прыскаться мертвецы, а вскоре слышу их сопение, чувствую дыхание и различаю слова, и в тот же миг они начинают пощипывать и царапать меня. Одна такая мертвая никак не могла расстаться с моей шеей; она вцепилась в мой затылок, даже булавки в ход пустила, так старалась; из желудка подымается горькая отрыжка, там словно десяток пауков соткали паутину. Мертвецы противны на вкус, они сильно горчат, хотя есть и отдельные особи, которые ловчат и обманывают, намазывая себя толстым слоем мармелада или пчелиного меда. Еще одна лужица рома для всех вас. Андро однажды сказал, что к сорока годам рядом с нами начнут умирать любимые существа. Он ненамного ошибся.
Я встаю рано, около восьми, выскакиваю на улицу, сажусь в метро на станции «Салли-Морлан», доезжаю до «Понт-Нёф», поднимаюсь наверх, возвращаюсь на несколько кварталов назад, в сторону бульвара Сен-Мишель; я хочу купить платье, что-нибудь модное, хотя моя мода всегда одна и та же: длинная юбка неизменных тонов и удобные туфли. В кафе «Клюни» выпиваю две чашечки крепкого кофе, подсветленного несколькими каплями молока, съедаю круассан, обильно смазанный маслом. Едва открываются магазины, тут же устремляюсь в них. Пробежав по «Наф-Наф», «Кёте-а-Кёте», «Этам» и по другим, я в конце концов выбрала кое-что на свой вкус: приталенное платье в бело-синий цветочек, жакет небесных тонов и черные, очень легкие туфельки. Я вся цвету от счастья, и люди замечают это, а я и не скрываю своей радости, иду так, словно в прошлую субботу выиграла миллион в лотерею. На углу, напротив кафе, там, где пересекаются бульвары Сен-Мишель и Сен-Жермен, африканец расстелил на земле лоскутную скатерть и продает авокадо, уже наполовину почерневшие, но это не важно, я покупаю три штуки, Самуэлю нравится салат из авокадо с большим количеством нарезанного колечками лука. Не пойти ли мне в кино и не посмотреть ли какой-нибудь фильм, шедший на фестивале в Каннах? Но ходить в кино днем – только голова разболится, к тому же, едва выходишь из кинотеатра на солнечный свет, фильм мгновенно исчезает – словно засвечивается кинопленка, – а вместе с ним и впечатление от увиденного. У меня астигматизм. Словом, я решаю сходить в музей Клюни, в средневековые термы, я была там раньше, но сегодня меня тянет туда, где темно.
Как только я переступаю порог музея, запах сильно изношенного и пыльного ковра переносит меня в атмосферу древнего готического замка, золотая, грубой отделки корона заставляет представить тот череп, который она венчала в копне золотисто-каштановых волос. Здесь находится бессчетное количество колец с золотым плетением – приданое для младенцев – настоящие произведения искусства золотых дел мастеров. Высеченные из камня кресты и чеканные распятия. Длинные и толстые цепи, висящие на гордой, а порой и израненной груди, открытые раны, похожие на бутоны роз, запекшаяся на клинках шпаг кровь. Меня не привлекают религиозные образы, символы самопожертвований, застывшие на губах стоны, раны на груди, из которых кровью сочится история, чресла с гноящимися язвами, закатанные глаза, смотрящие на мрамор банкетного зала. А вот и другие глаза – глаза дам, обреченных блюсти обет вечной верности своим воинам, из этих глаз катятся слезы ужаса, слезы прелюбодеяния. Одни из них, облаченные в источающие ароматы парики, непокорны, вряд ли что для них значит подобный обет, они готовы даже на убийство, полуоткрытые декольте из-за золотого шитья и драгоценных камней тяжелее, чем крышка граба. На лицах других дам светится изредка порочная улыбка, прикрытая маской благообразия. Ах, эти печаль и неизменная ловкость средневековых красавиц! Огромные кубки, из которых пили супружеские пары в первую брачную ночь, ночь диких гусей. Охотничьи рога из слоновой кости, уже изъеденные временем, но приложи ухо, и услышишь зов их владельца, воинственный клич, мечущийся в лесах, летящий от слуги к косуле, от раба к оленю, от оленя к птице, от птицы к дереву, от дерева к фее, от феи к горе, а от горы уносящийся в эхо. Эхо грозной славы предков человека.
На первом этаже круглый зал, задрапированный черным бархатом, который скрывает посетителей; там меня поджидают шесть гобеленов «Дама с единорогом». Богатство цветов опьяняет, красный фон контрастирует с живой затененной синевой, создавая тем самым гармонию наиболее изысканных сочетаний. Ткань вышита растительным орнаментом, сплетенным из цветов и листьев различных деревьев: сосны, апельсина, дуба, остролиста и прочих. Представители фауны застыли в выжидательных позах – лиса, собака, кролик, утка, куропатка, – есть и более экзотические животные – лев, пантера, гепард… Но взгляд приковывает сказочное существо, изображаемое с незапамятных времен: тело лошади, голова козерога и рог, который есть не что иное, как нервный зуб. Передо мной единорог, сила и мощь которого столь же прекрасны, сколь и нереальны. Историки утверждают, что этот удивительный образ обнаружила известная писательница – ни много ни мало, Жорж Санд,[255] – она отыскала его в одном замке где-то в отдаленной подпрефектуре Крез, в Бусаке. Что касается легенды, изображенной на этих гобеленах, то здесь много разногласий. Искусствоведы предполагают, что речь идет о сказочном Востоке времен принца Зизима,[256] сына Магомета II, брата Баязета; его пленили при Бурганефе в Крезе, и поговаривают, будто он приказал изготовить эти гобелены для дамы своего сердца. Другие специалисты считают, что на полотнах изображена брачная аллегория. Однако встречаются и такие, кто утверждает, что девушка – не кто иная, как Маргарита Йоркская, третья жена Карла Смелого.[257]
На первом гобелене – «Зрение» – девушка с прикрытыми веками и надутыми губками, что говорит о легкой досаде, протягивает чеканное зеркало единорогу, который возложил свои передние ноги ей на колени; лев поглядывает на них и облизывается. «Слух»: две дамы, одна из них играет на органе, другая – слушает музыку в окружении восхищенных льва и единорога. «Вкус»: госпожа берет лакомство, которое ей на золотом подносе протягивает коленопреклоненно служанка; единорог пристально смотрит на нас, приглашая отведать лакомый кусочек меренги, похожий на безе за пять песо; лев гордо взирает на всех. «Запах»: девушка, облаченная в нежный муслин, треплет в руках лепестки какого-то цветка; служанка завороженно наблюдает; лев и единорог умиленно вдыхают аромат; на скамеечке обезьянка нюхает гвоздику. «Осязание»: дама левой молочно-бледной рукой нежно гладит рог, правой – твердо опирается на копье, в преданности животного девушке, читаемой в его взоре, мы видим одно из самых красивых и поэтических любовных посланий. Шестой, и последний, гобелен – «В сторону моего единственного желания»: загадка – юная служанка держит перед своей госпожой открытую шкатулку, дама не берет ожерелье, а как раз наоборот, кладет его, сняв драгоценность с шеи. Речь идет не о каком-то подношении, а, наоборот, об отказе от хранения. Единорог и лев опираются о пики. Искусствоведы соотносят этот акт с liberum arbitrum[258] древнегреческих философов, весьма благосклонно приветствующих освобождение от страстей, которые в живом существе пробуждают неконтролируемые эмоции, что приводит в беспорядок чувства.
Сидя на мраморной скамеечке, я могу часами восхищаться статностью женских фигур, изяществом черт лица или элегантной осанкой животных. Игра цветов, даже потемневших со временем, доказывает, что шесть этих произведений были сотканы руками непревзойденных мастеров и мудрых творцов. Бархат, шелка, драгоценные камни, меха, парча были изображены на гобеленах с педантичной точностью. Фотография души – вот что это такое, красота, продуманная и выполненная терпением веков, такое никакой фотоаппарат не в состоянии уловить. Я должна убедить Самуэля: это чушь, что он предпочитает оригиналам репродукции, не верит в то, что можно получить наслаждение, созерцая подлинники во всем их великолепии.
Едва я выхожу из круглого зала с гобеленами в другую комнату, как слышу знакомый голос. Оглядываюсь: немного впереди семейная пара показывает своему ребенку скульптуру, символизирующую грудного младенца. Отец, что держит на руках ребенка, пытается ненавязчиво рассказать ему о музее. Женщина скрывается за дверью следующего зала. Мужчина поворачивается ко мне, на его лице расплывается улыбка удивления. Это Поль. Наша встреча приводит его в замешательство.
– Марсела, глазам не верю!
Я подхожу к нему, и он, прежде чем обнять меня, ставит на пол малыша. Тот уже ходит, ему годика два.
– Поль, вот это встреча! Интуиция подсказывает мне, что ты женился и«. Это твой сын? – Он кивает, мол, так оно и есть. – Очаровательный мальчик, на тебя похож.
– Не может быть! Он вылитая мать. Она вперед ушла, знаешь, я не буду представлять тебя под твоим именем, она к тебе ревнует, – нервно объясняет он.
– Но я же с ней не знакома, и у нас с тобой все было значительно раньше, еще до того, как она появилась в твоей жизни. Так мне кажется.
– Да, конечно, но я ей все рассказал о наших отношениях, и этого оказалось достаточно, чтобы она вбила себе в голову, что ты была женщиной моей жизни. Ты же знаешь, я всегда просто хотел быть искренним.
– Не волнуйся, ради такого случая я назовусь Софией.
– Ты все так же работаешь фотографом?
– Только для себя. А зарабатываю на жизнь тем, что гримирую на телевидении звезд политического небосклона. А у тебя как дела?
– Жив пока еще. Открыл ресторан на юге. Я живу не в Париже, здесь только проездом. Я и в Нью-Йорк не вернулся. Остепенился.
– Вижу. Похоже, это как раз то, что тебе и было нужно. Как там твой шрам?
Я имею в виду шрам от удара ножом, нанесенного каким-то бандитом в испанском Гарлеме, от этого удара у Поля осталась фиолетовая вмятина.
– Да как сказать, болит время от времени, продолжаю проходить курс лечения, так, ничего особенного.
Супруга возвращается в поисках мужа и сына, который, предоставленный сам себе, трогает скульптуры. Смотрительница ласково отчитывает его, косясь осуждающим взглядом на отца. Жена Поля берет сына на руки и подходит к нам.
– Ты Марсела? Я узнала тебя по твоему носу. Поль не перестает рассказывать мне о твоем носе.
– Нет, я не Марсела. Меня зовут София, очень приятно. Я работала с Полем в ресторане «Присцилла Деликатессен» в Манхэттене. Была подружкой одного из его лучших приятелей, одного невротика, который продавал духи в «Макис», известная лавочка.
Я вру с легкостью, достойной Мины, меня немного тревожит, что там Поль порассказал своей жене о моем носе.
– Ах, извини. Очень рада, меня зовут Натали, – и она, смущенная, отступает на пару шагов, но видно, что она не очень-то верит. Ребенок начинает ерзать, просясь на руки к отцу. – Поль, ты никогда мне о ней не говорил.
– Как же так, Поль? Разве ты не рассказывал Натали, что, если бы не ты, я бы покончила с собой из-за твоего дружочка-придурка? Он нашел меня с двумя пригоршнями таблеток – одна в руке, а другая уже в желудке – и с пеной на губах.
Поль не может прийти в себя от изумления.
– Как я такое мог рассказать? Я только отвез тебя в больницу – вот и все… В этом нет никакой моей заслуги, каждый бы сделал на моем месте то же самое…
Не приедешь к нам в Арль? Замечательное местечко, – приглашает меня супруга Поля. – Поль, дай ей нашу визитку.
Поль машинально вынимает визитку из бумажника, я замечаю, что у него полно золотых кредиток. Внимательно изучаю адрес, ожидая, что кто-то из них начнет прощаться. Ребенок – уже на руках у Поля – бьется в истерике, желая перебраться к матери.
– Ну, было очень приятно познакомиться, непременно съезжу к вам на юг, – и я пишу свой адрес на справочнике, который купила в музейной лавке. – У меня вы будете чувствовать себя как дома, – я говорю это себе под нос, чтобы не очень-то принимали на веру то, что я сказала.
Мы поцеловали друг друга в щеку, в итоге получилось двенадцать поцелуев: четыре Поля, четыре его жены, четыре моих. Я щиплю ребенка за толстую щеку, он наконец улыбается и хватает меня за шею. Я неравнодушна к детям. Держу его пару секунд, Поль смотрит на меня влюбленными глазами, как бы говоря, а ведь это ты могла стать его матерью. Я возвращаю малыша его настоящей матери. Они идут впереди меня, но вскоре я обгоняю их – не так-то легко показывать средневековый музей двухлетнему ребенку. Встреча с Полем несколько испугала меня, но передо мной встает лицо Самуэля, и я быстро прихожу в себя. Если я уверена в себе, то никакая встреча с Полем не выбьет меня из колеи. В мыслях у меня только Самуэль; и хотя я понимаю, что все уже случилось, что уже сделан последний шаг, меня не привлекает мысль о совместной с ним жизни. Стоит ли даже заводить с ним роман? Зачем же тогда я дала ему вчера надежду?
Я прохожу по оставшимся залам музея, разглядывая балдахины, алтари и еще раз алтари, скамейки для молений, мебель, история которой глубже, чем царапины на ее деревянной поверхности, тщательно отполированной веками, мебель, помнящую рубку леса, уцелевшую в пиршествах, где, без сомнения, случались и любовные ссоры, и неожиданные стычки, выстоявшую в танцах и при переустройствах замков. Высокородные дамы и воины, облаченные в кожаные доспехи с золотым креплением, следят за мной из ниш. «Книга часов» герцога де Берри,[259] страница за страницей иллюстрированное время, агонизирующее в зодиаке, снова рождающееся, пока я своей рукой перелистываю его, вечное и бессмертное в глазах бесчисленных посетителей. Меня огорчает, что визит мой окончен, прогулка по музею подошла к концу, по крайней мере на сегодня.
Я возвращаюсь домой пешком, хотя могла бы сесть на восемьдесят шестой автобус, который довез бы меня прямо до бульвара Анри IV, но мне хочется немного проплыть на этом дьявольском корабле, каким является остров Сен-Луи. Пожалуй, я съем мороженое «Бертильон», это мороженое действительно самое лучшее в мире, оно совсем не похоже на то, что продают в «Коппелии». Здесь больше сливок, шоколада, можно взять мороженое с кусочками земляники, с ванилью, есть даже с ромом и виски – настоящее наслаждение. Я прохожу перед домом номер четыре по набережной Бурбон, где живет писательница Альба де Сеспедес, правнучка Карлоса Мануэля Сеспедеса;[260] я несколько раз по разным поводам была у нее в гостях. Это энергичная женщина, глаза ее так и бегают из стороны в сторону; она рассказала мне о Селине[261] и показала свою замечательную библиотеку. Я прохожу по мосту Понт-Мари. И с ностальгией гляжу на реку (как я буду себя чувствовать, если однажды меня лишат возможности видеть эту реку?), ее перспектива заставляет меня ненадолго забыть гаванский Малекон. Море всегда останется морем, и этот вид – подтверждение тому, что остров посредине реки выглядит менее страшно, чем остров посреди океана.
Дома я начинаю готовиться к приезду Самуэля, самолет прилетит меньше чем через шесть часов. По всей видимости, Шарлин оставила мне обещанное вино, ох уж эта любящая Шарлин. Я замачиваю черную фасоль, кладу порцию риса в кастрюлю, я решила приготовить салат из помидоров с сыром, а на десерт – пирог с грушами. Начинает звонить телефон, три зуммера, включился факс, я читаю шапку: отправлено из Кито, это от Сильвии.
Дорогая Марсела!
Меньше всего мне хочется огорчать тебя, но эти новости нельзя пропустить. Мир слеп и глух. Я не собираюсь лезть ни в какую заранее обреченную на поражение битву, но я отсылаю этот факс всем своим друзьям – мы все должны знать это. У меня нет сил много писать. Прочти это и прими спокойно, как я, однако мы не должны отворачиваться от проявлений подобной дикости. Это взято из Интернета. Целую.
Пожар небольших размеров частично разрушил итальянский ресторан «Виа Венето», расположенный в Старой Гаване. Пожар начался в тот самый момент, когда ресторан был забит посетителями, информирует газета «Трибуна Гаваны». Пожар не привел к человеческим жертвам, хотя посетителями было занято пятьдесят два столика. Большие материальные убытки: испорчены продовольственные товары, оборудование, зданию нанесен урон.
Взрыв средней силы произошел в субботу утром 12 апреля в дискотеке «Аче», расположенной в пятизвездном отеле «Мелиа Коиба». Нанесен материальный ущерб зданию, о пострадавших не сообщается.
Один человек погиб и шестеро пропали без вести при кораблекрушении танкера «Памперо», произошедшем 14 апреля в нескольких милях от пляжа Гуанабо. Три члена экипажа также пропали без вести. Очевидцы утверждают, что взрыв разнес корпус судна, после чего танкер затонул. Восемнадцать членов экипажа спасены. «Памперо» совершал каботажный рейс, перевозя нефть между кубинскими портами, и возвращался из порта Матансаса.
Другой кубинский танкер, «Гольфстрим», потерпел крушение у восточного побережья Венесуэлы. Сначала произошла авария в одном из центральных танков, потом начался пожар, в результате которого судно затонуло. «Гольфстрим» шел из Кубы в Венесуэлу за нефтью. Официальные власти Венесуэлы ни подтверждают, ни отрицают информацию о диверсии.
Один датский турист погиб, когда солдаты, несшие караул, открыли по нему огонь. Хоакин Лёускел, двадцати шести лет, был застрелен солдатами когда ои вошел в запрещенную зону.
В Гаване сожжены два туристических автобуса «Сканиа».
Восьмилетний ребенок, Роберто Факса, был избит своими одноклассниками, которых натравил на него учитель, потому что тот не захотел подписать Закон 80 (о верности режиму и против Закона Хельмса – Бертона).
В населенном пункте Лопес-Пенья неизвестные принесли в жертву пять единиц птицы и три лошади. Произведены аресты. В том же населенном пункте бюст Марти был перенесен с антиправительственными лозунгами из парка в здание театра.
В Сентрале 30 ноября неизвестные забросали камнями магазин, торгующий только на доллары. В том же городе произведены поджоги плантаций сахарного тростника.
В Гаване-дель-Эсте остается только 200 преподавателей для обеспечения учебного процесса более чем 200 тыс. учащихся. Остальные преподаватели были освобождены от занимаемых должностей по политическим мотивам.
Район, расположенный между городами Санта-Мария-дель-Мар, Сан-Мигель-дель-ГГадрон и Ранчо-Бойерос, испытывает нехватку питьевой воды. Внутренние районы страны страдают от недостатка этой ценной жидкости. Согласно официальным данным, в условиях абсолютной засухи грунтовый пласт и плотины не могут обеспечить население водой.
В Майари сгорели 800 гектаров полей сахарного тростника.
Со склада в Серро были украдены материалы на сумму 141 тыс. долларов. В Кампо-Флоридо перехватили грузовик с обувью, которая была похищена с обувной фабрики, на сумму 17 тыс. долларов.
В различных хозяйствах Фоменто, Педрара и Кайбарьен предотвращены поджоги сахарного тростника.
В Манати и Пуэрто-Падре ликвидировано возгорание более 400 гектаров сахарного тростника. Поджог совершен неизвестными лицами.
В Хобабо, как информирует Восточный Народный фронт, был совершен поджог 160 гектаров полей сахарного тростника.
В «Национальной телевизионной хронике» подвергли критике Иосифа Сталина, утверждая, что Ленин не должен был ему верить.
Немецкий туризм, как видно, не достигает желаемого кубинским правительством уровня, решено проводить рекламную кампанию в Германии, чтобы поднять данный уровень до отметки в 60 %.
Машины по выжимке сока из сахарного тростника работают только на 60 % своей мощности; единственной провинцией, которая выполняет план по сахару, согласно данным Министерства сахарной промышленности, является Сантьяго-де-Куба.
Поступила информация о хорошем урожае апельсинов в провинции Матансас и покупке 12 тыс. быков для возрождения молочной промышленности.
Премьер-министр Гранады прибыл с визитом на атомную электростанцию в Сьенфуэгосе.
Кусты табака в Пинар-дель-Рио пересохли от недостатка ухода.
Официальная цена на бензин составляет 90 сентаво, на черном рынке его продают по 50 сентаво.
Работники 1400 пекарен собрались обсудить следующие вопросы: плохое качество хлеба, снижение веса готовой продукции, воровство продуктов, трудовая дисциплина.
В заливе Карденас пролито сотни тысяч тонн нефти, нефтяное пятно приблизилось к Варадеро.
Правительство ожидает, что в будущем году туристический бизнес принесет более 1 млрд дохода.
Урожай табака в провинциях Лос-Паласьос и Пинар-дель-Рио находится под угрозой, согласно официальным данным, вследствие ошибок в культивации и плохого хранения.
С острова Пинос заявляют, что пачки сигарет поступают в продажу недоукомплектованными, сигареты короткие и плохого качества.
Только 114 работающих машин; а в мае сафра должна быть закончена.
Авария на 43-м километре национального шоссе, четверо погибших. Причина – плохое состояние транспортных средств.
В Кайбарьене несколько молодых людей нашли артиллерийский снаряд. Снаряд взорвался, один человек погиб.
Важное государственное лицо заявило, что отсутствие рабочей дисциплины, заинтересованности, расточительство и коррупция являются теми причинами, из-за которых в этом году не развивалась экономика страны.
Другое важное государственное лицо выразило благодарность жителям провинции Сантьяго-де-Куба за выполнение своих обязательств, они единственные на этом острове, кто был удостоен подобных почестей.
Во всех стратегически важных местах Гаваны размещены войска, чтобы предотвратить беспорядки Первого мая, которые вполне вероятны вследствие большого скопления народа в этот день на площади революции. В отелях «Тритон», «Коиба», «Нептун», на набережной Малекон и в других местах присутствие военных вышло за грани разумного понимания.
Население деревни Агуада-де-Пасахера было разбужено выстрелами. Имеется информация о пожаре на пороховом складе и последовавших взрывах. Нечто похожее уже произошло два месяца назад в Лимонаре. Жители этой деревни выступили также с протестом против поставки скисшего молока и против гибели урожая черной фасоли, которую поел долгоносик; обвиняется руководство округа.
В Консоласьон-дель-Норте вышла из строя электростанция.
Состоялись визиты высших чинов армии, партии и правительства.
После заявления Команданте[262] о насильственном выселении всех, кто переехал в Гавану без разрешения властей, начинается возращение в родные края жителей восточных провинций. Это мероприятие включает также и другие провинции.
Организованы временные лагеря в парках Сеспедес, Марти и Серрано в Сантьяго-де-Куба, чтобы принять выселенных из столицы.
Куба заявляет об использовании летательного аппарата, принадлежащего Соединенным Штатам, во время работ по разбрызгиванию химикалиев на сельскохозяйственные угодья. За заражение провинции Матансас «Thrips Palrai» – пальмовыми жучками-грызунами – вина возложена на североамериканское правительство.
Официально объявлено о торжественном открытии четырех французских зон: Вахай, Ла-Гавана (Валье-де-Берроа), Марьель и Сьенфуэгос. Концессионерами являются универсальные магазины «С. А.» и «Гавана-ин-Бонд», относящиеся к корпорации «Симекс».
На электростанции в Санта-Крус-дель-Норте произошел взрыв, причины которого не установлены, что отразилось на функционировании заводов по переработке нефти, в данное время они простаивают. В городе Камагуэй зафиксировано небывалое нашествие москитов, принимаются меры по борьбе с ними.
В одном из кварталов зарегистрированы случаи заболевания малярией денга.
Продолжается засуха в провинциях Ольгин и Тунас, в то время как сафра еще не закончилась.
Устанавливается ограничение по жилплощади.
Функционируют концентрационные лагеря в Сантьяго-де-Куба для выселенных из Гаваны. Продолжается кампания, направленная против нелегалов, нарушений дисциплины и преступлений против народа.
Объявляется о нехватке денежных средств на плановую закупку фасоли в связи С повышением цен. Черная фасоль стоит 8 песо за фунт, цветная – 9 песо.
Сахар закупается по цене 11 сентаво, в то время как на мировом рынке он стоит 1 доллар.
Представители власти заявляют, что цена на рис за границей составляет 440 долларов за тонну, или приблизительно 20 сентаво за фунт, при этом для нужд страны необходимо 350 тыс. тонн, что будет составлять 150 млн долларов в год только по данной статье расхода. Также планируется поступление 150 тыс. тонн риса национального производства вместе с китайским и вьетнамским рисом.
Фестиваль молодежи и студентов начнется 28 июля. Кроме Гаваны вторым центром фестиваля будет Сантьяго-де-Куба.
В своем последнем обращении к народу власти призвали добровольцев принять участие в посевных работах, и засеять сахарным тростником 50 тыс. гектаров. В том же обращении говорится о плохом качестве семян, о небрежностях в работе, о незасеянных полях, о ливнях, мешающих окончанию посевных работ.
Объявлено, что денежные переводы, посланные гражданами других государств своим родственникам на Кубе, выдаваться не будут.
Правительство информирует, что, несмотря на налоги и безработицу, в стране свободно циркулирует около 9 млрд песо.
Авария в Хатибонико: 21 человек ранены, двое из них граждане Соединенных Штатов.
Доводится до сведения граждан, что в Сьенфуэгосе штрафы, выплачиваемые населением, присваиваются государственными служащими.
На вопрос, обращенный к нашим братьям, борющимся внутри страны: «Что мы можем сделать для вас?», мы получили единодушный ответ: «Продолжайте информировать мировую общественность о всех нарушениях, привлекайте внимание правительств дружественно расположенных к нам государств и международных организаций, озабоченных соблюдением прав человека, пусть они продолжают следить за всем, что здесь происходит».
Как видишь, Мар, сейчас неподходящий момент. Я знаю, что ты по горло сыта политикой. Со всеми нами происходит то же самое. Но ведь это жизнь нашего народа. Так нельзя, нельзя отмахиваться от нее. Сделать мы ничего не сможем, но, по крайней мере мы знаем. Вот по этой причине я и разослала факс нашим соотечественникам, разбросанным по миру тем, кто еще мечтает о чем-то лучшем. Пока, я люблю тебя.
Я приняла ванну, прыснула на себя духами, вырядилась во все фирменное – черт! – чтобы встретить Самуэля, осыпать его поцелуями или, наоборот, окатить волной безразличия, а у меня все никак не шло из головы послание Сильвии. На нас всегда будет давить сознание агонии нашего острова, пока мы живем в Париже, Нью-Йорке, Аргентине, Эквадоре, Майами, мы не избавимся от него, даже если вернемся в Гавану. Когда-нибудь…
Из фасоли ничего выдающегося не вышло, но пахнет она дивно и есть вполне можно, рис получился рассыпчатый, вино я поставила охладиться, потому что оно успело немного нагреться, и слава богу, что только немного. Десерт я засунула в холодильник, положив на голубой поднос, который нравится Самуэлю. Боже, я забыла мясо! Мне и в голову не пришло пожарить кусочек свинины, приготовить пикадилью или, в крайнем случае, рыбу! И самое ужасное, что у меня пусто в морозилке, а все магазины закрыты! Правда, я могу выскочить в магазин, принадлежащий арабам, он еще открыт. Но лучше дождаться Самуэля, а то как бы не случилось так, что он придет, а меня нет; я просто извинюсь и быстро сбегаю в магазин за чем-нибудь мясным. Я могла бы заказать цыпленка в «Макчикен», но их цыплята, когда их зажаривают целиком, становятся безвкусными.
Я так нервничаю, что ладони мои потеют, и я не знаю, чем заняться. Открываю Пруста, но как бы не так – буквы скачут, и мне никак не удается сосредоточиться на чтении. Включаю телевизор, давлю кнопки на пульте дистанционного управления, перескакиваю с одного канала на другой, даже включаю сороковой, но мне ничто не интересно. Даже идущий на втором канале фильм «Возвращение Мартина Герра»,[263] я его уже видела трижды, но, несмотря на это, он до сих пор меня увлекает. Звонок в дверь. Я щелкаю замком и не скрываю своей радости. Без пятнадцати десять. Это он. Глаза его блестят. Блестят золотые зернышки, вставленные в два черных агата, плавающих в молочных океанах. У него короткая стрижка, щетины нет, несмотря на девятичасовой перелет, наверняка он побрился в самолете. Он полуиспуганно улыбается. Похудел, на нем голубые джинсы, белая рубашка, куртка тоже голубая, в черный квадратик, коричневые ботинки, на ногах нет носков. Новый чемодан на колесиках и огромный чемодан в руках. Он ставит багаж рядом с камином, кладет на постамент с кубинским шелковым флагом паспорт и газеты и подходит ко мне.
– Я люблю тебя, Мар.
Он обнимает меня, его грудь – словно кошка мурлычет. Я колеблюсь, но отвечаю тем же. Мы боимся смотреть друг другу в глаза. И я не понимаю почему. Возможно, не хотим вдруг увидеть то, что нам пришлось пережить. Он пахнет чистым постельным бельем, нет, это не духи, это естественный запах.
Прошло несколько секунд, прежде чем мы решились посмотреть друг на друга. Мы заглядываем в глаза, пытаясь докопаться, что изменилось в нас за то время, пока мы не виделись Он целует меня, слегка касаясь моих губ, не трогая их языком, никакого намека на страсть и тем более на похоть, он совершенно спокоен, и от этого я становлюсь еще менее решительной. Я снова задаюсь вопросом, а что дальше, и не допускаю никакой вольности в своем поведении, мне нельзя раскрываться перед ним. Как той кошке, что стережет канарейку, не так ли, или как той, что «на раскаленной крыше»?[264] Я не должна ни на миллиметр уходить в сторону от здравого смысла. Несомненно, он заметил мою скованность, но его ничто не тревожит, он ослабляет объятия, спокойно улыбается. Сидя на софе, наблюдает за моими действиями. Я иду к серванту за бокалами под белое вино.
– За твое возвращение, – говорю я, мы чокаемся.
– За жизнь, – он всегда пьет за жизнь. – У меня для тебя много подарков: от Андро, от Лусио, от Салли…
– Ты уже называешь его Салли?
– С тех пор как ты так его назвала, он больше не хочет слышать никакого другого обращения. Этот человек просто супер. Распакуемся чуть погодя, ладно? Как ты? Твои друзья жалуются, что не пишешь, не отвечаешь на звонки. Я познакомился с твоими родителями, конечно, по отдельности. Они спрашивают, приедешь ли ты на рождественские каникулы и не будешь ли в ближайшем будущем в Майами? Они классные люди.
– Как ты узнал их адреса?
– От Андро, – он отхлебнул вина. – У меня для тебя хорошая новость. Не хочу оставлять ее на потом, посмотрим, может, услышав ее, ты немного расслабишься, очень уж ты зажата.
– Я забыла купить мясо, или цыпленка, или какую-нибудь рыбу… Сварила рис, приготовила фасоль, салат, десерт и забыла про самое главное.
– Это не важно, мы будем поедать друг друга, – пошутил он. – Мне рассказывали, что давно здесь, в Париже, один японец съел свою любовницу. Он убил ее, разрезал на куски, заморозил и день за днем готовил себе разные блюда: подружка жареная с фасолью, подружка, запеченная с морковным пюре, подружка в томатном соусе с жареным картофелем, равиоли с подружкой.
– Хватит, противно, – воскликнула я, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.
– В общем, у меня потрясающая новость с острова, – уже серьезно сказал он.
– Надеюсь, эта новость не из того факса, который я недавно получила от Сильвии. Несчастье на несчастье и несчастьем погоняет.
– Ничего подобного. Это касается непосредственно нас.
В предвкушении я уже потирала руки.
– Монги вышел из тюрьмы, – Самуэль явно смаковал фразу.
– Черт, Сами, черт возьми, почему же ты мне сразу не сказал?! Дева Реглы, благодарю тебя! Ох, Боже мой, какая радость! – но я плачу вместо того, чтобы смеяться. – Ты говорил с ним? Как он?
Самуэль кивает.
– Он не в лучшей форме, но ничего серьезного, он только и делает, что говорит о Боге и о прощении. Потом это пройдет. Мина и он каждое воскресенье ходят в церковь. Ты их и не узнаешь.
– Ну и что, зато Монги на свободе, – я закурила «Мальборо».
– На свободе… Посмотрела бы на него. Он сейчас такой же заключенный.
– Перестань! Он не в тюрьме, Мина рядом с ним, я считаю, по крайней мере, уж лучше церковь, чем тюрьма.
– Не вижу большой разницы.
– О'кей. Я имею в виду, что они вместе, что они будут заботиться друг о друге…
– Зато залетела в кутузку негритянка Ньевес. Ее поймали во время облавы на валютных проституток, хотя, кажется, таких быстро отпускают.
Я тяжело вздохнула. Никуда не денешься: не один, так другой.
– Есть новости и получше, – он не торопится, смакуя ситуацию. – Я довольно долго беседовал с Миной, даже очень долго. Она заревела в три ручья, когда я сказал ей, что влюбился в тебя, а еще хуже того, когда заявил, что ты призналась в том, что послала письма моему отцу, и что у тебя теперь комплекс вины, и мы поэтому не можем быть вместе… Она так ревела, что у меня даже возникло одно подозрение.
– Тебе не следовало терзать ее этой историей. Достаточно и наших с тобой мучений. Я сделала ее свидетельницей и тем самым причинила ей боль.
– Ты ошибаешься, она дурачила тебя все эти годы… – начал Самуэль.
Лицо у меня вытянулось: какого черта, что ты имеешь в виду? А он продолжил: она ревела и ревела, выпрашивая у меня прощения, намекнула на то, что ее давно надо было убить, убить в тот самый день, когда убили моего отца. Мина, я ни хрена не понимаю, что ты этим хочешь сказать? – крикнул я, я бы ее задушил, но через спутник это сделать невозможно. «Ой, Сами, не Марсела, а я была любовницей Хорхито!» Когда она произнесла имя моего отца в такой уменьшительной форме, меня как плеткой по лицу хлестнули – так по-семейному она произнесла это. Едва слышно она повторила: «Это была я». Она переспала с ним задолго до того, как ты обратила на него внимание с балкона ее дома. Фактически, отец водил меня в парк только для того, чтобы пройтись мимо ее дома и понаблюдать за ней, пусть издалека. Когда Мина узнала, что тебе тоже понравился мой отец, ее мужчина, она стала очень осторожна…
– Я не верю тебе, Мина оговорилась. Ты обманываешь меня, лишь бы я избавилась от комплекса вины…
– Послушай. Она все подстроила. Сначала сделала вид, что она против, потом сама же подлила масла в огонь, а ты клюнула на ее уловку, и она подсказала, как тебе быть: положи письма в корзинку и спусти ее с балкона. Таким образом я становился свидетелем, и она рассчитывала – чего уж проще, – что, как всякий ребенок, любящий мать и недоверчиво относящийся к отцу, я все разболтаю матери, и ее внимание переключится на другую в данном случае на тебя. Ведь все, похоже, тогда говорило о том, что моя мамочка напала на след. А я не стал болтать, сам не знаю почему, хотя мог рассказать о странных визитах отца в подозрительную гостиницу в Сан-Хуан-де-Диос. Но я не сделал этого. А Минерва, устав ждать скандала, послала анонимку моей матери, навострив ее на то, чтобы она порылась в вещичках отца, ведь он где-то хранил письма от своей любовницы. Мать нашла письма и не долго думая послала подругу проследить за отцом. Конечно, та быстро его застукала, когда он выходил из гостиницы; в тот день меня случайно отослали к бабушке. Подруга позвонила нашей соседке, у которой был единственный в доме телефон. Та, в свою очередь, позвала мать; мать выслушала все, что ей накудахтала подруга. Опиши мне ее, попросила мамочка. Похоже, подруга не захотела этого сделать, но мать настояла. Ну, заколебалась та, это девушка, школьница. Мне это известно, потому что сеньора рассказала потом все моей бабушке. Б тот же вечер, когда отец напился, моя мать напичкала его снотворным. То, что случилось потом, ты уже знаешь…
– Все равно я не могу поверить, не могу. Когда Мина говорила с тобой, Монги был рядом? – Самуэль подтвердил жестом. – Как он отреагировал?
– Он знал это, Map. Ему Мина не могла врать.
– У тебя есть доказательства? Она могла соврать только для того, чтобы мы сошлись, чтобы избавить меня от моего комплекса. К тому же она заделалась католичкой, а сам знаешь, что католики всегда готовы на самопожертвование…
– Я совсем недавно получил доказательство. Фото полуголой Мины, она сидит на смятой постели в гостиничном номере, на стуле одежда моего отца. Там же моя бита и бейсбольная перчатка, наручные часы на ночном столике, даже открытый бумажник, в нем две большие фотографии: моя и моей матери.
– Как же так случилось, что она не уничтожила этот снимок?
– Ей нелегко было заполучить его. Как ты правильно понимаешь, мой отец не мог сдать пленку в фотоателье. Он сказал Мине, что у него есть знакомый фотограф, который проявит пленку в подпольной лаборатории. Мина дошла с моим отцом до лаборатории этого типа, она находилась у него дома. Иногда они осмеливались выходить вместе, даже порой бывали на пляже. Когда случилось несчастье, она как безумная бросилась за пленкой. А парня того и след простыл – он уехал из страны. Ей было хуже, чем тебе и мне. Она все время жила в страхе, что отыщется этот снимок.
– И как же она тогда раздобыла его?
– «У жизни много поворотов, которых не дано предугадать», – победно промурлыкал Самуэль. – Ты разве не знаешь, что Салли побывал в Гаване?
– Не выдрючивайся, я знаю это из твоего дневника.
– Ну, когда Салли там был, он решил пробежаться по старым фотоателье; в Центральном парке познакомился с одним бродячим фотографом. Салли решил купить старые фотографии, а фотограф сказал, что не прочь заработать, ведь у него есть два-три архива его товарищей, которые уже давно уехали. Салли купил их за сотню долларов. Пока Мина плакалась мне, я только и думал об этих архивах, Салли упоминал при мне о них. Он сказал: «Есть вещи просто гениальные, но и много всякого мусора, есть даже порнографические снимки, а такие меня вовсе не интересуют». Я закончил разговор с Миной и позвонил Салли, он разрешил порыться в этих архивах. «В конце концов, они больше принадлежат тебе, чем мне, это память твоей страны, твоего народа». Эти слова Салли поразили меня. Я провел целую ночь в агентстве, копаясь в обувных коробках, всего пятнадцать штук. Салли рассказывал, что, когда он проходил таможню в аэропорту, таможенники потешались над ним из-за этой кучи хлама, этих пожелтевших бумажек, которые он вывозил из страны. Снимок находился в двенадцатом ящике, но я его сначала не заметил, наверно, потому что слишком нервничал. Черно-белое, немного потертое фото. Я дошел до конца и начал снова. На этот раз мое внимание привлекла полуголая девочка-подросток – в трусиках и лифчике, – рядом, на стуле, лежала бита, на ней – перчатка. Присмотревшись получше, я узнал Мину, она не улыбалась, на лице ее скорее застыла гримаса обиды, смешанной с ужасом. Ну и сволочь же был мой папаша! Я провел долгие часы в лаборатории, изучая фотографию, восстанавливая ту сцену в гостиничном номере, я снова и снова отпечатывал снимок, увеличивая его, и таким образом мне удалось убедиться, что на фотографиях в бумажнике – я и моя мать. Я тотчас же вернулся к себе и позвонил Мине. Объяснил, как мне в руки попало это злополучное фото. Она не поверила и далее заподозрила, что ты все это время прятала снимок, что каким-то образом ты его достала, чтобы потом поиздеваться над ней. Я отослал ей копию снимка. Она всегда сомневалась, было ли тебе что-нибудь известно или нет, так же как порой ей казалось, что мой отец обманывал ее с тобой. Уф, вот такая невероятная история!
– Фото у тебя? – спросила я, чувствуя подступающий к горлу комок.
Самуэль открыл чемодан, достал большой картонный конверт, извлек из него несколько снимков. В самом деле это была Мина; бита, перчатка, часы, одежда из голубой джинсовой ткани, безупречно белые спортивные тапочки – все предельно ясно. Я заметила и другую деталь: на Мине были гетры до колен, связанные из толстой нити, с красными широкими полосками на уровне резинок. Это были мои гетры, мне их связала тетя, они пользовались большим успехом в школе, у всех моих подружек при виде их просто слюнки текли, ведь такие гетры были модной вещичкой. Мина постоянно выпрашивала их у меня поносить.
– Это мои гетры с полосками. Минерве они сильно нравились, она говорила: ими она может прикрыть свои тощие ноги.
– А вот это те фото, что отец носил в бумажнике. Единственное, что мне удалось выпросить у бабушки. Она упорно не хотела мне их отдавать. Но в тот день, когда я уезжал, она уступила.
Те снимки, что были вложены в бумажник на фотографии, и эти, вставленные в пластик, сходились во всех деталях.
Не знаю, что и сказать, Самуэль, не знаю… Ты прощаешь ее?
А почему бы нет? Она трахалась с папашей как сучка, но это он потерял голову. Ну и мать тоже хороша. Так случилось.
– Почему ты не напишешь своей матери? Почему бы тебе не поддержать ее?
– Тому, что сделано, нет оправдания.
– Даже любовь – не оправдание?
– Это не любовь.
– Тот японец, он так сильно любил свою подружку, что убил ее и съел, он посчитал, что так она его никогда не бросит.
– Это совсем другое. Японец был долбанутым сумасшедшим.
– У нее тоже было помутнение сознания, – иронично заметила я.
– Никто не сходит с ума в один момент. Японец вынашивал свой замысел довольно долго, с того самого момента, как подружка пригрозила ему, что уйдет.
– Твоя мать тоже долго жила подозрением; она молча сносила измены и копила в себе обиду.
– Это не так. По ночам они сношались как кошки, я слышал это. Она никогда ни о чем не спрашивала отца, никаких упреков по поводу всяких сплетен, которые доходили до нее, она была ревнива не более, чем любая другая женщина…
– Так ты знал…
– Это не имеет отношения к делу, Марсела. То, что она сделала, ужасно, а ведь был еще и я. Почему она не подумала обо мне? Неужели она настолько любила отца, что предпочла лишить его жизни, а не просто развестись с ним? Или она настолько его ненавидела?
– Она сама не понимала, что делала. Страсть может проявляться самыми ужасными способами, среди них и преступление, и самоубийство…
– Будь добра, я хочу есть. Мы сегодня ужинаем или нет?
Я расстилаю на столе скатерть, раскладываю салфетки с цветочным рисунком, вспоминаю шесть гобеленов «Дамы с единорогом», я расскажу Самуэлю о них потом и обязательно приглашу его в музей Клюни; нехорошо, что он так критично относится к этим произведениям искусства, ценя свою старую грезу, ту, в которой он, глядя на репродукции, представлял, что спокойная дама рядом с единорогом согласилась бы, на том свете, стать его любовницей. Я расставляю голубые тарелки, раскладываю столовые приборы с такими же, под стать им, голубыми ручками, высокие вазы цвета фламинго и прозрачные бокалы. Приношу горшочек с фасолью, котелок с рисом, хлеб, салат. Накладываю примерно равные порции в тарелки, ему на ложку больше. Мы голодны, нас одолевает жажда, в нас кипит страсть. Я разливаю вино, подарок Шарлин.
– Жаль съедать все это разом, без мяса, ведь все это должно было стать гарниром к нему. Нам следовало бы поклониться Вирхилио Пиньере, – говорю я, и Самуэль недобро улыбается.
Желание смешивает чувства. Любовная страсть превращается в ненасытный кошмар, являющийся в полусне. Мы опустошаем тарелки, подчищаем соус кусочками хлеба. Снова наполняем тарелки фасолью, рисом и салатом. От выпитого вина наши глаза загораются, в них появляется странный блеск. Самуэль проглатывает последний кусочек, вытирает салфеткой рот. Вот он поднимается со стула и, наклонившись надо мной, целует в губы. Я заставляю его взять нож для разделки мяса, закатываю рукав блузки, и он вонзает нож мне в руку, срезает клок мяса. На кухне он приправляет мясо специями, кладет на сковородку и обжаривает ростбиф, добавив сок лимона и соль. Потом выкладывает готовый ростбиф в свою тарелку, разрезает мою плоть на мелкие кусочки и пожирает их. Кровь хлещет из моей руки. Но я подхожу – теперь моя очередь – к нему с ножом наготове и вонзаю нож ему в ребра, в то место в левом боку, которое он сам показал, учтиво расстегнув рубашку, которое он так хочет, чтобы я отведала. Я вырезаю кусок, захватывая сосок на груди. Из раны видно его сердце с кровеносный ми сосудами. Я кладу его плоть на решетку, но прежде посыпаю солью, измельченным чесноком, щепоткой тмина и душицы, вспрыскиваю уксусом. Когда мясо почти готово, я перекладываю его на тарелку. Оно приготовлено по-французски и еще сочится кровью, когда я вонзаюсь в него зубами. Его сердце бешено колотится, мне хорошо это видно. Я задираю платье и сама вырезаю превосходную филейную часть из бедра, рана обнажает мышцы и сухожилия. Приправляю филе петрушкой, чесноком и соком лимона, подрумяниваю деликатес с обеих сторон, накрываю сковородку крышкой и жду несколько минут. В результате получается гигантский бифштекс. Самуэль восклицает, что это просто чудесно, особенно эти ставшие на огне терракотовыми сгустки крови. Он проглатывает последний кусок бифштекса из моего бедра, снова промакивает салфеткой уголки рта; человеческий жир застывает быстрее. Затем втыкает вилку в нижнюю часть своего живота и поддевает тонкий слой своей ткани в том месте, где начинается член. Он смачивает тонюсенький, почти прозрачный, лоскуток своей плоти – прямо карпаччио[265] какое-то – красным вином, делает сандвич, размещая мясо между двумя кусочками сыра, и протягивает мне это лакомство. Какая вкуснятина! А сейчас я умираю, как хочу вырезку из твоей шеи, а потом сосочки, умоляет меня чревоугодник. А мне очень хотелось бы попробовать твой член, как специальное блюдо, шепчу я. Мы убираем тарелки, подносы, кастрюли. Мы лежим на столе, наши тела переплелись, он вырывает зубами мою сонную артерию, как раз там, где находится родимое пятно, доставшееся мне от матери, он жует и жует, а я открываю рот, словно рыба, потому что задыхаюсь. Вскоре он набрасывается на торчком стоящие, дрожащие темно-лиловые соски, сосет их с остервенением младенца, потом рывком отрывает, и две лужи густого молока пропитывают скатерть. Я пробегаю губами по его кровоточащему боку, целую вязкую массу – плод систолы и диастолы,[266] – спускаюсь к паху, вгрызаюсь в предстательную железу и яички. Обволакивая член губами, вбираю его ртом, кончик головки упирается мне в горло, я сглатываю, как если бы поперхнулась куском кровяной колбасы. А потом сжимаю челюсти, зубы вонзаются в член у самого основания, и я напрочь вырываю его. И на его месте остается пустота, такая же, как в лесу, после того как в нем срубают развесистое дерево. Я заглядываю внутрь: грунтовый пласт, под ним черный океан, а далее, за клеточной ложбинкой, виднеется сверкающая белым впадина, похожая на гной, что выступает на содранной коленке у ребенка. Он вонзает ноготь в эпидермис, где-то в области печени, проникает пальцами еще глубже, скребет внутри острыми ногтями и извлекает месиво из желчного пузыря, яичников, матки и кишок. Он глотает это с такой жадностью, как будто не ел тысячу лет. Тем временем я обгладываю его ребра, но мое внимание привлекают легкие, и я уплетаю их в один миг. Сердце его аппетитно и аритмично скачет в грудной клетке, вязкая масса застывает у меня на зубах. А тем временем он проделывает во мне дырочку, вставляет туда пластиковую трубочку и сосет, словно потягивая дым из кальяна, и еще оставшаяся на моей плоти кожица безжизненно съеживается. Где твой рот? – спрашивает он, издавая окровавленный стон, едва закончив поглощать мое сердце. Мы все больше перепутываемся, переплетаемся сухожилиями, ключицами, растекаясь один внутри другого, черепа крошатся и перемешиваются с частичками барабанных перепонок, хрящей, волос, кист, вирусов, паразитов; глаза наши похожи на яйца экзотических птиц; и все это месиво сдабривается, словно соусом с изысканным запахом, нашими испражнениями. Его откушенный язык обретает собственную свободу, он проникает внутрь моего рта, а мой язык, тоже уже искромсанный, извивается, играя с непережеванными кусками поджелудочной железы. Ряд зубов Самуэля застывает поверх остатков моих губ. Я слышу хруст, как будто рвется тончайший шелк. И это происходит в тот самый момент, когда я, боясь того, что как бы не стало слишком поздно, боясь, что еще немного и мы окончательно растворимся, хочу сказать ему: «Я люб…» Звонит телефон. И наши тела начинают в спешке, не заботясь о здравом смысле, воссоздавать себя заново. Только вместо своего сердца, я хватаю его, а он хватает мое. У нас нет времени среди этого кровавого хаоса разыскивать свои органы, каждый хватает то, что первым попадается под руку. Мы уже не различаем больше, он ли есть я, или я это он. Бессонная ночь погружает нас в гиперреальное состояние, которому мы не в силах противиться.
Дзинннь. Bounjour, votre message ou votre fax. Merci.[267] Привет, Map, это Андро. Ответь, если ты дома. У меня для тебя потрясающий сюрприз. Ты ответишь или нет?… Ты там точно развлекаешься с Самуэлем. Ку-ку!.. Перестаньте трахаться, возьмите трубку… Ладно, вижу, что никого нет… Когда сможете, позвоните… А теперь мой сюрприз… У меня потрясающая новость. Угадайте, кто живет у меня сейчас? И все совершенно случайно. Оказывается, Ана перебралась в Майами. Не сговариваясь с ней, сюда прилетела и Сильвия, она прекращает торговые отношения со здешней звукозаписывающей компанией, а заодно и с компанией в Эквадоре. Она останется здесь только на неделю. Лусио взял отпуск и приехал, чтобы провести его со мной. А знаете, кто еще притащился? Да как вы узнаете, если я вам этого не говорил! Сюда приехал – ни за что не поверите – мистер Салли! Мы также пригласили Винну и Феликса» ведь им только улицу перейти, мы же соседи… Конечно, не хватает Монти, Мины, Лули, Эммы, Рэнди, Ньевес, Игоря, Сауля, Хосе Игнасио, Кармучи, Сесара, Пачи, Вивьены, Кики, Дании, а также Исы, Роксаны, Карлоса. «И вас! Тебя и Сами. Третий день я не ложусь спать, сижу перед окном и как загипнотизированный смотрю на фламбойян,[268] что растет напротив. Я даже превратился в мистика. Мы позвонили всем, сказали, что всех любим, что, где бы мы ни были, нам не следует впадать в тоску, а тем более поддаваться чувству ненависти. Мы не можем позволить, чтобы ненависть разделила нас, Марсела, Самуэль, не можем. Пусть ненавидят те, кто ответственен за все то дерьмо, в котором мы живем, в которое нас засунули. Следует любить друг друга, кабальеро, любить друг друга, черт возьми. И я не пьян, да будет вам известно. Я трезв, как стеклышко, трезвее, чем родник в долине Вильянес. А разве в Вильянес есть родники? Уже и не помню. Ох, чего бы я ни отдал, только чтобы увидеть эти холмы! Впрочем, я уже привык к своему маленькому огороду, на котором могу растить салат-латук да разводить кур. Сейчас я питаюсь салатом с грядки, хотя, когда мне приспичит, иду на Восьмую улицу и наедаюсь до отвала картошкой, поджаренной на жире. Не подумайте, что здесь это блюдо – пальчики оближешь, но иногда я так обжираюсь, что вынужден трижды совать себе пальцы в рот, чтобы уснуть, или же плыву по течению и еще добавляю где-нибудь и снова иду дальше. Ничего, я чувствую себя дядюшкой Альберто из песенки Серрата,[269] я думаю, что он написал ее с мыслью обо мне. В конце концов, я настаиваю на любви. Юность была что проклятый сон! К черту глупости. Чтобы спеть с Ксиомарой Логарт[270] и Альбитой: «Как можно так любить тебя, как можно!» Думаю закрыть свой книжный магазин и завести салон, где будут встречаться друзья, где печаль будет не вечным самобичеванием, а, напротив, началом грядущей радости. Я хочу открыть такой салон, чтобы унять тоску ожидания, салон, где все танцуют и поют, предаются удовольствиям и любви. Я назову его кафе «Ностальгия». Мы шлем вам поцелуи от огромной «зеленой ящерицы»,[271] помните еще стихотворение Николаса Гильена? Map, ты уже послушала диск «Лас Д'Аиды», который я тебе послал? Спой со мной, давай, Дружище, раз, два, три:
Париж, июнь 1997 года
Трумэн Капоте (1924–1984) – американский писатель, автор сборника новелл и эссе «Музыка хамелеонов».
Дульсе Мария Лойнас (р. 1903) – кубинская поэтесса, в 1958 г. вышла ее книга заметок о путешествиях «Лето на Тенерифе».
Итальянский город Мурано издревле славится производством изделий из стекла.
«Чанго» – название фирмы, производящей кошачий корм, а также имя одного из наиболее популярных богов в пантеоне лукуми (йоруба) на Кубе, бог огня, грома, войны и барабанов.
Каликсто Гарсиа (1839–1898) – один из руководителей борьбы кубинского народа за независимость.
Мамеи – прозвище, данное гаванцами английским солдатам, захватившим Гавану в XVIII в. Час мамеев – девять часов вечера, когда закрывались городские ворота и выходили на патрулирование улиц мамеи.
«Барса» – сокращенное название каталонского футбольного клуба «Барселона».
Кохимар – река и место на восточной окраине Гаваны.
Мохо – алкогольный напиток.
Виньялес – город на Кубе, расположенный в излучистой долине.
Хулиан дель Касаль (1863–1893) – кубинский поэт, публицист, переводчик Бодлера.
Хуана Борреро (1878–1896) – кубинская поэтесса, художница.
Гандикап – здесь: недостаток, от англ. handycap – помеха.
Пабло Миланес (р. 1943) – композитор и певец, культовая фигура современной кубинской музыкальной культуры.
Туберкулезный санаторий, место действия в романе Томаса Манна.
Пина Бауш (р. 1940) – немецкая балерина, хореограф танца-модерн.
Тринидад – город на Кубе.
«Лас Д'Аида» – кубинский джазовый квартет.
Хоакин Нин (1879–1949) – композитор, пианист и музыковед, по происхождению испанец.
Пакито Д'Ривера (р. 1948) – латиноамериканский джазовый кларнетист и саксофонист.
Диана Охотница – в римской мифологии богиня Луны, охоты, покровительница рожениц.
Долгоиграющая пластинка (англ.).
«Что она сказала, Зази?» (фр.) – французский телесериал.
Жорж Санд (наст, имя Аврора Дюпен, 1804–1876) – французская писательница.
Зизим (1459–1495) – турецкий принц.
Карл Смелый (1473–1477) – герцог бургундский, возглавивший мятеж феодалов против французского короля Людовика XI.
Свободный выбор (лат.).
В оригинале «Très Riches Heures» – самое известное издание популярной в позднем средневековье религиозной книги-календаря для прихожан с иллюстрациями Поля де Лембура и его братьев (XIV–XV вв.). Книга представляла собой богато иллюстрированный календарь с просьбами и молитвами к Деве Марии.
Карлос Мануэль Сеспедес (1819–1874) – кубинский патриот и политический деятель, начавший борьбу за независимость.
Селин Луи-Фердинад (1894–1961) – французский писатель, автор романа «Путешествие на край ночи».
Так на Кубе принято называть Фиделя Кастро.
«Возвращение Мартина Герра» – французский фильм с Жераром Депардье в главной роли (1982).
Отсылка к известной пьесе Теннесси Уильямса «Кошка на раскаленной крыше» (1955).
Карпаччио – блюдо итальянской кухни, ломтики сырой говядины с соусом.
Систола и диастола – сокращение и расслабление сердечной мышцы.
Здравствуйте, оставьте ваше сообщение или факс. Спасибо (фр.).
Фламбойян – тропическое дерево с яркой кроной.
Хоан Мануэль Серрат (р. 1943) – испанский певец каталонского происхождения.
Ксиомара Логарт – современная кубинская певица.
Одно из самых знаменитых стихотворений Н. Гильена о Кубе, известное строками: «…качается Куба на карте, зеленая длинная ящерица, с глазами влажными как камни».