-- Товарищи, товарищи, вы не даете докладчику кончить.
-- Да у меня, пожалуй, все. То, что я говорю, одним известно, другим неприятно, а третьим просто неинтересно. Недаром профессор Завалишин спит.
Все поглядели на Энэна -- он и в самом деле спал. Такая уж у него была особенность: длящаяся речь одного человека действовала на него неодолимо. Что-то на него наваливалось, мягко давило, он погружался в сон, как в огромный, размером с мир, пуховик. Правда, спал он непрочно, все время сохраняя какой-то контакт с происходящим и отдаленно понимая, о чем речь. Как только упоминалось его имя, он просыпался. Вот и сейчас он приподнял голову, открыл глаза, дернул дважды щекой и, дважды заикнувшись, сказал:
-- Я не сплю. Я все слышу.
-- Значит, мне показалось. У вас были закрыты глаза.
-- Веки тяжелы, -- сказал Энэн, снова закрыл глаза и опустил голову.
-- Тоже мне Вий, -- шепнула Элла.
-- Хорошо, что спит, -- ответила Стелла. -- Не дай бог, проснется, начнет говорить... На заре ты ее не буди.
-- Может быть, есть вопросы к докладчику? -- спросил Кравцов, пытаясь ввести заседание в русло. Маркин поднял руку:
-- Позвольте вопрос. Тут как будто упоминались два персонажа: конь и трепетная лань. Как это понимать?
-- Деканат и мы, -- пояснил Спивак.
-- Кто конь и кто лань?
-- Конь -- деканат, а трепетная лань -- мы.
-- Как раз наоборот, -- сверкнула глазом Асташова. -- Трепетная лань -деканат. Трепещет-то он, а не мы. Если бы мы трепетали, давно бы не было двоек.
-- А нельзя ли, -- не унимался Маркин, -- рассмотреть эту конфликтную ситуацию как парную игру с нулевой суммой?
-- Глупо, -- ответила Нина.
-- Товарищи, товарищи, не будем оскорблять друг друга, -- вмешался Кравцов. -- Нам еще предстоят прения по докладу. Кто хочет выступить?
Поднялся Спивак, расправил плечи, грудь колесом. Брюки его торжественно струились, не свисали -- ниспадали.
-- Все это чушь собачья, сотрясение воздуха. "Абсолютная шкала, относительная..." Двойка есть двойка, я ее нутром чувствую. Сам был двоечником. Двоечник -- это жизнелюб, сибарит. Если его вовремя не огреть двойкой, он так и будет кейфовать. По себе знаю. Если бы не профессора нашего университета, щедро ставившие мне двойки, я так бы и кейфовал до сих пор. Низкий им поклон за эти двойки. Правда, тогда были другие нравы, ставить двойки никто не боялся. Вот если бы я учился сейчас, в нашем институте, я так бы и не превратился в человека.
-- Роль труда в процессе очеловечивания обезьяны, -- вставила Стелла, играя ногой.
-- Вот именно! Труд, труд и еще раз труд! А не эти, как их, вздохи на скамейке и не прогулки при луне. Мы, педагоги, должны бороться за свое святое право на двойку. Нас гнут, а мы не гнемся. Нас толкают, а мы упираемся. Итак, да здравствует двойка!
-- Двойка, птица-двойка, кто тебя выдумал? -- спросил Маркин, но смехом поддержан не был.
Кравцов раздумывал, сразу ли давать отпор демагогическому выступлению Спивака или повременить. Решил повременить. Могучего темперамента Семена Петровича он побаивался.
-- Кто еще хочет высказаться? Только строго по повестке дня, без лирических отступлений. Элла Борисовна, может быть, вы?
Элла заговорила неохотно:
-- Двоек, конечно, много. Борьба за успеваемость -- это в принципе хорошо. Но надо и о студентах подумать. Какие там вздохи на скамейке! Им и на стуле вздохнуть некогда. Задания, задания... Даже списать и то надо время, а его нет...
Она, сама недавно кончившая вуз, еще не успела перестроиться на преподавательскую точку зрения и всегда была на стороне студентов. В ней еще не угасла классовая вражда угнетенного к угнетателю.
-- Им созданы все условия для работы, -- заметил Кравцов, разглядывая свои ногти.
-- Все условия?! А в общежитие номер два вы ходили?
-- Пока нет.
-- То-то что нет. Там не условия, а один кошмар. На днях трубы полопались, буквально нечем мыться. Ходят с чайниками на колонку. Парням-то ничего, они не страдают, а девчонкам трудно... Жаловались мне как куратору -- женщина женщину всегда поймет. За исключением коменданта. Ходила я к ней -- этакая скифская баба, только курган вокруг нее строить. Ничего делать не хочет...
-- Естественно, -- сказал Маркин. -- Человек, уровень благополучия которою не зависит от количества и качества его работы, ничего никогда делать не хочет.
-- А мы? -- крикнул Спивак. -- Наш с вами уровень благополучия если и зависит от количества и качества работы, то в обратном смысле. Меньше работаешь -- лучше живешь.
-- Опять преувеличение, -- кисло заметил Кравцов. -- Но продолжим заседание кафедры. Кто еще хочет высказаться?
Поднял руку Радий Юрьев. Встал, заразительно улыбаясь. Всем сразу стало казаться, что все хорошо.
-- Товарищи, -- сказал Радий, -- надо искать необходимые компромиссы. Здесь многие стараются что-то перевернуть, изменить радикально. Каждый из нас, дай ему волю, таких бы дров наломал! Не надо, будучи преподавателем вуза, пытаться решать государственные вопросы. У каждого своя специальность. И только в двух вещах каждый считает себя компетентным -- в медицине и в управлении государством. Нина Игнатьевна, ваши конструктивные предложения, простите, наивны. Они на уровне самолечения или, еще хуже, знахарства. Я, например, знаю одного хорошего математика, который вдруг свихнулся и занялся иглоукалыванием; возможно, это прекрасная вещь, по пусть ею занимаются врачи, а математики -- своими делами. На наш век их хватит.
-- Могу только солидаризоваться, -- одобрил Кравцов. Радий поблагодарил его поклоном и сел. Нина Асташова сверкнула на него гневным взглядом. Встал Паша Рубакин и глухим, подпольным голосом заговорил:
-- По поводу последнего выступления я вспомнил один анекдот. Можно, я его расскажу?
-- Только в пределах регламента, две-три минуты, -- сказал Кравцов, взглянув на часы.
-- Не беспокойтесь, я мигом. Этот анекдот немецкий, но я буду переводить. Приходит домой муж и застает приятеля со своей женой, а она очень некрасива. Муж говорит приятелю: "Ich muss, aber du?" (я должен, но ты?). У меня все. Уложился я в регламент?
-- Уложились, -- с неудовольствием сказал Кравцов, -- но анекдот ваш никакого отношения к делу не имеет. Прошу остальных товарищей беречь свое и чужое время и не уклоняться от темы. Кто еще хочет высказаться?
Он зевнул.
Преподаватели вставали один за другим, отчитывались за итоги сессии. Те, у кого процент двоек был выше среднего, нервничали, ссылались на объективные причины (чаще всего упоминалась картошка). Исключение составил все тот же Паша Рубакин: он заявил, что единственная причина плохой успеваемости в его группе -- низкое качество преподавания.
-- Разве я преподаватель? Такой человек, как я, только по недоразумению может работать в вузе. У меня развитие лягушки. Даже ниже -- лягушачьего эмбриона. Обещаю к следующей сессии подтянуться и повысить свое развитие хотя бы до уровня курицы.
К парадоксам Рубакина все уже привыкли и внимания на них до обидного не обратили. Один Кравцов сказал:
-- Вашу самокритичность можно только приветствовать. Но какой пример вы подаете студентам своим внешним видом? Мы боремся с длинными волосами...
Тут отворилась дверь и вошла высокая, белокурая, баскетбольного роста девушка в замшевой юбочке до середины бедра. Робко остановилась, держась за дверную ручку. Ноги у нее были такие длинные, статные, туго обтянутые, что вся мужская часть кафедры (кроме Энэна, который спал) не без удовольствия уперлась в них глазами.
-- Что вам нужно, девушка? -- опоминаясь, спросил Кравцов.
-- Матлогику сдать.