ГЛАВА X
Девочка с мячиком из цветов исчезла с пригорка. Спускаясь над улицами все ниже, розовые облака скоро растаяли на горизонте. Настала ночь, когда три путника вошли в город. Том упрашивал Кенелма зайти к дяде, обещая радушный прием, постель и ужин, но Кенелм отказался. Он был убежден, что для Тома будет лучше, если при первой встрече с родственником оставить его наедине, но предложил провести вместе весь следующий день и согласился утром зайти за Томом.
Расставшись с Томом у дома его дяди, Кенелм сказал певцу:
- Вы, вероятно, направляетесь в какой-нибудь отель; могу я составить вам компанию? Мы поужинаем вместе, и я с удовольствием послушаю ваши рассуждения о природе и поэзии.
- Я польщен вашим предложением, но у меня в городе есть друзья, у которых я обычно останавливаюсь, они ждут меня. Разве вы не заметили, что я переоделся? Здесь меня знают не как странствующего певца.
Кенелм взглянул на костюм певца и только теперь заметил в нем перемену. Костюм, как и прежний, был живописен в своем роде, но, в общем, такой, какой джентльмены самого высокого звания часто носят в деревне, - брюки до колен, все очень новое и добротное, вплоть до башмаков с квадратными носками, шнурками и пряжками.
- Я боюсь, - серьезно оказал Кенелм, - что перемена в вашем туалете означает близость тех хорошеньких девушек, о которых мы говорили при нашем первом свидании. Согласно дарвиновской теории естественного отбора, от красивых перьев часто зависит благосклонность Дженни Рен и вообще всех представительниц ее пола. Только, говорят, птицы с красивым оперением очень редко бывают певчими: несправедливо по отношению к соперникам сочетать в себе оба рода привлекательности.
Певец засмеялся.
- В доме моего друга есть только одна девушка - его племянница; она дурнушка, и ей всего тринадцать лет. Но для меня общество женщин, безобразных или миловидных - это все равно, совершенно необходимо. И мне пришлось обходиться без него так долго, что не могу даже выразить вам, как отрадно было отряхнуть, говоря фигурально, с моих мыслей дорожную пыль, как только я опять увидел вокруг себя...
- ...юбки, - перебил Кенелм. - Берегитесь! Мой бедный друг, с которым вы встретили меня, может служить серьезным предостережением против увлечения юбками, и этим я намерен воспользоваться. Он переживает большое горе; а могло случиться даже нечто худшее, чем горе. Друг останется в этом городе. Если и вы останетесь здесь, позвольте ему видеться иногда с вами. Для него будет настоящим благодеянием, если вы отвлечете его мысли от реальной жизни в сады поэзии; только не пойте и не говорите ему о любви.
- Я чту всех влюбленных, - сказал певец с искренней нежностью в тоне, и охотно взялся бы развлекать или утешать вашего друга. Но я уже послезавтра покину Ласкомб, куда приходил только по своим финансовым делам.
- Я тоже скоро уйду отсюда. Но по крайней мере проведите с нами завтра несколько часов.
- Непременно! С полудня и до заката солнца я свободен и буду бродить по окрестностям. Если вы оба пойдете со мной, это доставит мне большое удовольствие. Я зайду за вами завтра в двенадцать часов. И могу порекомендовать вам отель, как раз, напротив которого мы находимся. "Золотой ягненок" хвалят за хорошие услуги и отличный стол.
Кенелм почувствовал, что с ним хотят расстаться, и прекрасно понял, что певец, желая сохранить в тайне свое имя, умышленно не дал адреса тех людей, у которых он остановился.
- Еще одно слово, - сказал Кенелм. - Ваши друзья, живущие здесь, без сомнения, могут, по вашему описанию девочки и старика, узнать ее адрес. А я хотел бы, чтобы мой товарищ подружился с ней. Уж здесь-то интерес к юбке будет невинен и безопасен; и я не знаю ничего более способного смягчить и обратить к чистоте и кротости такое широкое и страстное сердце, как у Тома, - теперь страдающее от ужасной пустоты, - как нежное участие к ребенку.
Певец изменился в лице.
- Сэр, уж не колдун ли вы, если говорите это мне?
- Я не колдун, но угадываю из ваших слов, что у вас есть маленький ребенок. Тем лучше: ребенок может предохранить вас от больших бед. Помните о ребенке. Спокойной ночи!
Кенелм переступил порог "Золотого ягненка", снял комнату, умылся, заказал ужин и со своим обычным аппетитом уничтожил его. А потом, чувствуя приступ той меланхолии, которая так своеобразно сочеталась у него с геркулесовским сложением, заставил себя прогнать мрачные мысли и вышел на освещенные газом улицы.
Город был большой и красивый, красивее Тор-Хэдема благодаря местоположению в долине, окруженной лесистыми холмами и орошаемой прекрасной рекой, извилины которой, когда она была еще скромным ручьем, мы уже видели, красивее еще потому, что здесь был прекрасный собор, отовсюду хорошо видный, окруженный старинными домами, принадлежавшими духовенству и представителям светского дворянства со средневековыми вкусами. На главной улице было много прохожих: одни степенно возвращались домой от вечерни, другие, помоложе, не спеша прогуливались со своими возлюбленными или родными, третьи - должно быть, холостяки и старые девы - прохаживались рука об руку с такими же холостяками или старыми девами. По этой улице Кенелм и пошел с рассеянным видом. Повернув направо, он оказался перед собором. Тут было пустынно. Уединение нравилось Кенелму, и он долго оставался здесь, глядя на великолепный храм, поднимавший свои шпили и башенки к темно-синему звездному небу.
Задумчиво пошел он по лабиринту темных переулков. Хотя лавки уже заперли, двери многих домов были отворены, и на их порогах жители, отдыхая, курили трубки. Женщины сидели на ступеньках и болтали, а дети шумно играли или ссорились в канаве у дороги. Вся эта картина отнюдь не рисовала английское воскресенье в особенно розовом свете.
Ускорив шаг, Кенелм вышел на более широкую улицу, невольно привлеченный ярким светом. Подойдя ближе, он увидел освещенные окна ресторана. Двери красного дерева поминутно открывались и закрывались, впуская и выпуская посетителей. Это было самое красивое здание, какое Кенелм видел во время прогулки по городу, если не считать собора. "Новая цивилизация сменяет старую", - пробормотал он.
В эту минуту Кенелм почувствовал, что кто-то тронул его за руку - робко и в то же время дерзко. Он опустил глаза и увидел молодое, но помятое лицо, истомленное, жесткое. Румянец на нем, очевидно, не был природным.
- Добренький ты сегодня? - спросил хриплый голос.
- Добренький? - повторил Кенелм печально и с мягким выражением на лице. - Добренький? Увы, моя бедная сестра! Если сострадание есть доброта, кто может видеть тебя и не быть добрым?
Девушка выпустила его руку, и он пошел дальше. Она же постояла, глядя ему вслед, пока он не скрылся из вида, потом вдруг провела рукою по глазам и двинулась обратно. Когда она поравнялась с таверной, ее руку схватила более грубая рука. Девушка оттолкнула ее с негодованием и пошла прямо домой. Домой! Подходит ли здесь это слово? Бедная сестра!
ГЛАВА XI
Теперь Кенелм очутился в конце города на берегу реки. Маленькие, жалкие домишки тянулись вдоль берега, но около моста совсем исчезли, и Кенелм по широкой площади опять вышел на главную улицу. Вдоль нее шел ряд вилл или особняков с садами, спускавшимися к реке.
Все здесь было тихо и безлюдно. К этому часу прохожие уже разошлись по домам. Ярко сияли звезды. Сладкий запах ночных цветов наполнял благоуханием воздух. Кенелм остановился вдохнуть это благоухание, а потом, подняв глаза, до сих пор опущенные, как всегда у людей, погруженных в задумчивость, заметил на балконе ближайшей виллы группу хорошо одетых людей. Балкон был необыкновенно широк. На нем стоял небольшой круглый стол с вином и фруктами. Три дамы сидели за этим столом на плетеных стульях, а на стороне, ближайшей к Кенелму, - мужчина.
В этом человеке, теперь слегка повернувшемся в профиль - он, вероятно, хотел взглянуть на реку, - Кенелм узнал певца. На нем по-прежнему был его живописный костюм, и четко обрисованные черты этого человека, густые кудри и рубенсовская бородка казались еще красивее обычного, когда на них падал мягкий небесный свет. Только что взошедшая луна придавала всем предметам какую-то особую лучезарность.
Дамы были в вечерних туалетах, но Кенелм не мог различить их лица, скрытые фигурой певца. Он тихо перешел улицу и стал за столбом низкой садовой стены, откуда мог видеть весь балкон, оставаясь сам незамеченным. Он сделал это с единственной целью развлечься. Группа на балконе была весьма романтичной, и Кенелм остановился перед ним, как будто увидел интересную картину.
Теперь он лучше разглядел женщин. На балконе сидели пожилая дама, худенькая девочка двенадцати или тринадцати лет и дама лет двадцати семи или восьми. Она была одета наряднее других. На шее, отчасти скрытой под тонким шарфом, сверкали бриллианты, и когда дама повернулась лицом к свету, Кенелм убедился, как удивительно хороша она собой. Это была красота, способная очаровать поэта и художника. Смуглой кожей теплого колорита дама напоминала рафаэлеву Форнарину.
Отворилась стеклянная дверь, и показался полный, средних лет мужчина, внешность которого явно говорила в том, что ее обладатель - прекрасный семьянин, человек богатый, учтивый и преуспевающий в жизни. Он был плешив, румян и носил светлые бакенбарды.
- Эй, друзья! - сказал он громким, звучным голосом с чуть заметным иностранным акцентом. - Не пора ли вам в комнаты?
Он говорил так ясно, что Кенелм различал каждое его слово.
- Не надоедай нам, Фриц, - полусердито-полушутливо сказала красивая дама таким тоном, каким жены говорят с мужьями, которых держат под башмаком. - Твой приятель дулся весь вечер и только с восходом луны становится более любезным.
- Луна оказывает благотворное действие на всех поэтов и прочих сумасшедших, - с добродушным смехом заметил лысый мужчина. - Но я не могу допустить, чтобы моя племянница опять слегла, когда она только что начала поправляться. Энни, поди сюда!
Девочка неохотно повиновалась. Пожилая дама также встала.
- Матушка, будьте благоразумны, - сказал лысый мужчина: - Игра в юкр безопаснее поэтического времяпрепровождения на свежем ночном воздухе.
Он взял старушку под руку с заботливой нежностью, - она немного прихрамывала.
- А вы двое сентиментальничайте и любуйтесь луною, даю вам на это десять минут, не больше - помните!
- Тиран! - сказал певец.
На балконе остались только двое. Дверь теперь была притворена и закрыта кисейной занавеской, не Кенелм мельком увидел комнату. Он мог заметить, что она освещалась лампой, стоявшей на столе, и свечами; украшена и меблирована роскошно и не в английском вкусе. Например, потолок был разрисован, а стены не оклеены обоями, но расписаны панелями между алебастровыми пилястрами.
"Это иностранцы, - подумал Кенелм, - хотя мужчина хорошо говорит по-английски. Вот чем объясняется игра в юкр в воскресный вечер, - видно, они не видят в этом греха. Юкр - игра американская. Мужчину зовут Фрицем. Начинаю, догадываться: это немцы, долго жившие в Америке, а мой поэт сказал, что он явился в Лакомб по делам. Без сомнения, хозяин - коммерсант, а стихотворец служит в какой-нибудь торговой фирме. Вот почему он скрывает свое имя и боится, чтобы не узнали, что свободные месяцы он посвящает столь чуждым его профессии занятиям".
Пока он размышлял таким образом, дама придвинула свой, стул к певцу и заговорила с ним, очевидно, очень серьезно, но так тихо, что Кенелм ничего не мог разобрать. Но по ее обращению и по выражению лица собеседника он догадывался, что она его в чем-то упрекает, а он оправдывается. Потом заговорил он - также шепотом, а она сперва отвернулась, потом протянула руку, которую певец поцеловал. Конечно, теперь их можно было принять за любовников; а теплая ночь, благоухание цветов, безмолвие и уединение, звезды и лунный свет - все, казалось, окутывало их атмосферой любви. Вдруг певец встал. Облокотясь на перила и подперев щеку рукой, он стал смотреть на реку. Дама тоже встала и наклонилась через баллюстраду. Ее черные волосы почти касались каштановых кудрей собеседника.
Кенелм вздохнул. Из зависти, из сострадания или страха, - оказать трудно, но вздохнул.
После краткого молчания дама сказала по-прежнему тихо, но на этот раз слова ее не ускользнули от тонкого слуха Кенелма:
- Прочтите мне еще раз ваши стихи. Я хочу вспоминать каждое слово, когда вас со мной не будет.
Певец тихо покачал головой и ответил что-то, но слов его Кенелм не расслышал.