Чтобы укрепить свое мнение, составленное на основе полученной информации, я посетил все районы города, где находились те, кто остался из высланных армян. В разваливающихся караван-сараях я обнаружил груды разложившихся тел и среди них еще живые существа, находящиеся в состоянии агонии. В других местах я нашел массу больных и голодных людей, на которых никто не обращал внимания. Вокруг нашей школы было четыре таких караван-сарая, где обитало 700–800 голодающих. Преподаватели и учащиеся — все мы вынуждены были каждый день проходить мимо этих караван-сараев. Через их открытые окна были видны жалкие, истощенные создания в лохмотьях. Дети нашей школы каждый день проходили вдоль тропинок, проборонованных двухколесными арбами, запряженными волами, которые увозили свой груз—8—10 окостеневших тел, без гробов или какого-либо покрова, со свисающими руками и ногами.
В течение нескольких дней, будучи очевидцем подобных сцен, я счел своим долгом написать нижеследующий рапорт:
«Наше положение преподавателей немецкой реальной школы в Алеппо обязывает нас сообщить следующие сведения.
Мы считаем своим долгом заявить, что работа нашей школы будет лишена всякой моральной основы и не сможет вызвать уважение со стороны жителей этого города, если германское правительство не изыщет возможности положить конец жестокостям, которые испытывают на себе жены и дети убитых армян. В то время как караваны высланных в момент отправления из Армении насчитывали по две — три тысячи мужчин, женщин и детей, к прибытию на юг они сокращались до 200–300 человек. Мужчины были убиты в пути, женщины и молодые девушки— за исключением пожилых или некрасивых женщин и малолетних детей — были похищены турецкими солдатами и офицерами или исчезли в турецких и курдских деревнях, где их принудили принять ислам. Остальные скошены голодом и жаждой. Даже во время их прохождения мимо рек им не разрешалось пить. Единственной пищей этих людей является горсть муки, которую ссыпают им в руки, и они проглатывают ее тут же только для того, чтобы отсрочить свою смерть. Напротив нашей школы, в одном из караван-сараев находятся остатки одного из этих караванов высланных — около четырехсот изможденных существ, среди которых сотня детей 5—7-летнего возраста. Большинство их болеет тифом или дизентерией. Когда входишь во двор, тебе кажется, что это сумасшедший дом. Когда им приносят еду, то видно, что они разучились, есть. Желудок их, уменьшенный многомесячным голоданием, не принимает больше пищи. Когда им дают хлеб, они с безразличием швыряют его в сторону; они спокойно ждут своей смерти.
Как можем мы, учителя, читать нашим ученикам немецкие сказки, изучать в Библии историю доброго самаритянина, проходить склонения и спряжения, если рядом с ними их соотечественники умирают с голоду? Наша работа является оскорблением морали, отрицанием всех человеческих чувств. Что станет с этими несчастными, женщинами и детьми, которых тысячами гонят через город и его окрестности в пустыню? Их гонят с одного места на другое до тех пор, пока от тысяч остаются сотни, сотни превращаются в небольшие группы, а этих последних преследуют все время, пока не исчезнут все до единого. Ну, так что же? Цель путешествия достигнута, вот «новые места жительства, предназначенные для армян» — так выражаются газеты.
«Таалим эль алман» («это наставление немцев»), — говорит простой турок тем, которые хотят узнать, кто является подстрекателем этих злодеяний. Более просвещенные турки признают, что если даже немецкий народ осуждает жестокости, германское правительство, из уважения к своим союзникам-туркам, не предпринимает ничего, чтобы воспрепятствовать этому.
Даже мусульмане — турки и арабы, которые чувствительны по своей натуре, качают головой и не в состоянии удерживать слезы, видя как проходят через город караваны высланных, конвоируемые турецкими солдатами, которые жестоко избивают беременных женщин, умирающих, тех, которые не в силах больше двигаться. Сами турки не убедились еще в том, что именно правительство предписало эти жестокости, и всю ответственность взваливают на немцев, рассматривая их как людей, руководящих политикой Турции в период войны. В мечетях муллы говорят о том, что приказ об истреблении армян и жестокости в отношении их исходят не от Порты, а от немецких офицеров…
Гораздо более ужасные факты, чем те, которые мы изложили, содержатся в многочисленных официальных отчетах немецких консульств Александретты, Алеппо и Мосула, переданных в посольство. По мнению консулов, за прошедшие месяцы был истреблен один миллион армян, половина которых — женщины и дети, и все они либо убиты, либо умерли от голода…
Один из этих господ [имеются в виду Талаат и Энвер] сказал репортеру: «Конечно, мы наказываем также многих невинных людей. Но надо ведь защититься от тех, которые могли бы стать виновными».
Таковы аргументы, которыми турецкие государственные деятели оправдывают массовое истребление женщин и детей.
Один немецкий католический служитель утверждает, что Энвер-паша говорил посланцу папы в Константинополе, монсеньору Дольчи, что он не остановится до тех пор, пока хоть один-единственный армянин останется в живых.
Целью депортации является поголовное уничтожение всего армянского народа. Это намерение отчетливо явствует из того факта, что правительство систематически
противодействует тем миссионерам, сестрам милосердия и другим европейцам, находящимся в стране, которые пытаются оказать помощь армянам. Один швейцарский инженер был предан военному суду за распределение хлеба среди каравана высланных армян…»
— Саша…четыре часа утра. Сколько можно работать…
Зиновьев оторвался от чтения и посмотрел на стоявшую в дверях жену.
— Что с тобой, Саша? Ты весь серый…тебе плохо? Врача вызвать? — голос жены выражал серьёзную обеспокоенность и волнение.
— Ничего не надо, Катенька, ничего не надо….
В последних числах октября, после боёв, Арут возвратился в Эрзрум. В доме Констандяна на тот момент обосновался Ашот Эгоян. В последнее время они с Арутом сблизились. Каждый вечер, после возвращения Арута, они подолгу разговаривали.
В один из таких вечеров в двери дома раздался стук. Эгоян вышел, а вскоре вернулся в сопровождении двух гражданских людей. Один, судя по всему, был армянин, а другой был турок. Турок держал в руках маленького ребёнка, завёрнутого в одеяло. Арут с удивлением смотрел на непрошенных гостей. Но вообще растерялся, когда турок подошёл к нему и протянул ребёнка.
— Что это значит? — Арут переводил взгляд с одного на другого.
— Это твоя дочь, Кес Арут! — раздался ответ человека, протягивающего ему ребёнка.
— Моя дочь? — лицо Арута задрожало. Он с недоверием смотрел на ребёнка и на человека, протягивающего его. — Моя дочь умерла, вместе со своей матерью и дедом…
— Я жив, Арут, — раздался голос на армянском языке второго мужчины.
— Кто ты? — Арут не узнавал его.
— Констандян. Отец Мириам.
— Отец? — Арут поразился этому ответу. Что было общего в этом худом человеке с обострёнными чертами лица с дородным Констандяном. — Невозможно!
— Мы тебя били во дворе, когда ты с Мушегом пришёл воровать Мириам. Потом я тебе дал лошадь, помнишь?
— Отец! — Арут сорвался и несколько раз крепко обнял его и расцеловал в щёки, отец, — Арут оторвался от него и устремил взгляд полный надежды на маленький свёрток, — так это правда? Правда, моя дочь?
— Правда, — тихо ответил Констандян, — этот солдат спас её. И меня тоже…
— Господи! — Арут дрожащими руками с переполнявшими его чувствами принял свёрток. Он осторожно открыл одеяло. Девочка так походила на свою мать, что Арут сердцем почувствовал свою кровь. — Моя дочь… — он несколько раз осторожно прижал её к груди и без конца целовал. То в нос, то в лоб, то в щёчки. От его поцелуев девочка проснулась и захныкала.
— Какой прекрасный звук! — Арут рассмеялся счастливым смехом. — Как прекрасно тебя слышать… — в этот момент человек, отдавший ему дочь, направился к двери.
— Почему? — вопрос Арута застал солдата на пороге. — Почему ты столько для меня сделал? И откуда ты знаешь меня?
— Кес Арут, — солдат остановился и бросил на него непонятный взгляд, — помнишь лес? Пленных? Это я тогда рассказал тебе о Трапезунде! Ты пощадил нас, хотя мы трижды заслуживали смерти. Я никогда не мог забыть тебя. Как не мог забыть твою милость. Да и как можно это забыть? Как можно забыть мать, кормящую кровью своего ребёнка? Как можно забыть детей, которые сидят и ждут своей смерти, потому что у них отняли родителей? Этого нельзя забыть. Этого никто не забудет!
Париж. Сорбонна. 9 апреля 1916 года.
Огромная аудитория университета была полностью забита. Люди стояли в проходах и, вытягивая шею, старались увидеть человека на трибуне. Анатолю Франсу шёл восьмой десяток, но, несмотря на это, голос писателя, наполненный болью и глубокой верой одновременно, прозвучал громко и отчётливо на весь зал:
— Решение об уничтожение этого народа, который любит нас, было принято на совещаниях турецкого правительства…Та небольшая доля крови, которую ещё он сохранил — драгоценная кровь, из которой возродится героическое потомство.
Народ, который не хочет умереть — не умрёт никогда!