- Нельзя?
- Это аметист, - покраснел вдруг монах. - Символ девственности. Целомудрия.
- А!.. - прошептала-пропела Нинка. - Так вы и вправду - ни с кем никогда?
Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.
- Так у нас же с вами все равно ничего не было, - снова протянула Нинка перстень.
- Нет, - покачал головою Агафангел. - Не не было.
Еще кто-то прошел в черном, оглянулся на них.
- Все-таки я ужасная дура, - сказала Нинка. - Вы здесь так все на виду!
- Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом - тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когда захотел!
- Поняла, - ответила Нинка. - Я не буду к вам приставать больше. Никогда, - и быстро, склонив голову, пошла к воротам.
- Нина! - окликнул, догнал ее монах. - Господи, Нина!
Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:
- Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждают! - сказал и растворился, как возник.
- Старец, - шепнул Сергей после паузы. - Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.
- Ты что?! - ужаснулась Нинка совершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. - Ты все ему рассказал! про нас?
- Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! - в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.
- А мне? - спросила Нинка и посмотрела ясными невинными глазами. - А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли - мне шести не было. Нефть качали в Африке!
Зазвонили колокола.
- К молитве, - пояснил Сергей.
- Иди, - отозвалась Нинка.
- Нет! Я буду тебе исповедоваться, - и, схватив за руку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
- Не надо! - пыталась вырваться Нинка. - Не надо туда! Вообще - не надо!
- Почему не надо? - задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. - Почему не надо?! Мы ж - исповедоваться!.. - и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
Нинка притихла, шепнула в ужасе:
- А если войдет кто?
- До утра - вряд ли. А и войдет - что с того?..
Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.
- Ой, что это?! - Нинка наткнулась на дерево и поняла вдруг сама: Покойница.
- Ну и ладно, - отвел ее от гроба Сергей. - Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? - и усадил на ковер, на ступени какие-то, сам опустился рядом.
Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
- Ну, - вымолвила Нинка наконец.
- Что? - не сразу отозвался Сергей.
- Ты ж хотел исповедоваться.
Сергей сдавленно хмыкнул - Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.
- Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
- Как я могу тебе исповедоваться, - буквально захлебывался монах от хохота, - когда ты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
- Нет! - закричала Нинка. - Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!
- Ну почему, почему? - бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.
- Здесь церковь! Ты себе не простишь!
- Я себе уже столько простил!
Беда была в том, что, хоть она точно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось - поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, на которые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгореть!
Они лежали, обессиленные, опустошенные, а эхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, а свечка, догорая, выхватывала предсмертно из темноты суровый лик.
- Не бойся, - обреченно произнес монах, когда пламя погасло совсем. Я не буду плакать. Не буду кричать на тебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?
- Не стоит, - отозвалась Нинка. - Я привыкла, я уже вижу, - и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. - Мы что, не встретимся больше?
- Я напишу тебе. На Главпочтамт, ладно?
- Ладно.
- Извини!
- Бог простит, - незнамо откуда подхваченное, изверглось из Нинки.
Она отложила засов, вышла на улицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнула дверцу, крикнула в гулкую темноту: