Теперь на сцене появляется своего рода добрый гений, некий весьма воспитанный и любезный джентльмен по имени Честер Филин и кое-какое время будет играть в событиях главную роль. Представьте его накануне того часа, когда он начнет действовать в нашем повествовании, — под вечер он идет к Публичной библиотеке, прямой и стройный, с великолепной осанкой, с крупной головой. Поглядишь на эту голову и сразу подумаешь: уж, наверно, у этого человека могучий и уравновешенный ум; в его белой, несколько узловатой руке — большой, казенного вида конверт. В другой руке — трость с золотым набалдашником. На мистере Филине серый элегантный костюм, застегнутый на все пуговицы, и в эту минуту он откашливается, прикрыв рот казенным конвертом. У него крупный нос, холодные серые глаза и тяжеловатая нижняя челюсть. Он дышит ртом, и при каждом вдохе нижняя челюсть слегка выдается вперед. Его соломенная шляпа чуть надвинута на лоб, он заглядывает в лицо каждому встречному, но, едва ему отвечают взглядом, отводит глаза в сторону.
Таков был мистер Честер Филин в вечер, когда он набрел на Киппса. Он агент по продаже и сдаче внаем домов, человек чрезвычайно деятельный и воспитанный, всегда помнит, что он джентльмен, вращается в свете, но отдает дань и более серьезным сторонам жизни. Он непременный деятель и участник самых разных начинаний, без него не обойдется ни прелестный, изящный любительский спектакль, ни общеобразовательные курсы Он обладает приятным глубоким басом, не очень выразительным и, пожалуй, слегка дрожащим, но одним из самых мощных в хоре церкви св.Стилитса.
В эту минуту он направляется к дверям Публичной библиотеки, поднимает конверт, приветствуя идущего навстречу священника, улыбается и входит…
Здесь-то, в Публичной библиотеке, он и сталкивается с Киппсом.
К этому времени Киппс был богат уже неделю, а то и больше, и с первого взгляда видно было, что обстоятельства его переменились. На нем новый фланелевый тускло-коричневый костюм, панама и — впервые в жизни! — красный галстук, в руке трость, отделанная серебром, с черепаховым набалдашником. Ему мнится, что между жалким стажером, каким он был еще неделю назад, и сегодняшним Киппсом огромная разница, хотя на самом деле она, вероятно, не так уж велика. Он чувствовал себя ну прямо герцогом, однако (в глубине души) оставался все тем же скромным Киппсом. Опершись на палку, он с неистребимым почтением разглядывал каталог. Потом обернулся и увидел широчайшую улыбку мистера Филина.
— Что вы тут делаете? — спросил мистер Честер Филин.
Киппс мгновенно сконфузился.
— Да так, — протянул он и, чуть помедлив, прибавил: — время провожу.
То, что Филин заговорил с ним так запросто, лишний раз напомнило ему, как изменилось его положение в обществе.
— Да так как-то, время провожу, — повторил он. — Я уже три дня как вернулся в Фолкстон. У меня ведь тут собственный дом.
— Ну, как же, — сказал мистер Филин. — Вам повезло. Рад случаю вас поздравить.
Киппс протянул руку.
— Это на меня прямо с неба свалилось, — признался он. — Когда мистер Бин сказал мне все как есть, я прямо ошалел.
— Это, должно быть, означает для вас колоссальную перемену.
— Еще бы. Перемену? А как же, я сейчас вроде того парня из песни — не знаю, на каком я свете. Сами понимаете.
— Поразительная перемена, — сказал мистер Филин. — Да-а. Могу себе представить. Думаете остаться в Фолкстоне?
— Поживу малость. У меня ведь тут дом. Это в котором жил мой дед. Я там и квартирую. Его экономка осталась, она за всем смотрит. Ведь надо же — в том же самом городе, да и вообще!
— Вот именно, — подхватил мистер Филин, — поразительно! — И, прикрыв рот ладонью, он кашлянул, совсем как овца.
— Мистер Бин велел мне вернуться, надо было уладить кое-какие дела. А то я уехал было в Нью-Ромней, там у меня дядя с тетей. Но так приятно вернуться. Да…
Помолчали.
— Хотите взять книгу? — возобновил разговор мистер Филин.
— Да вот только у меня еще нет билета. Но я его беспременно добуду и стану читать. Мне и раньше, бывало, хотелось. А как же. Я вот глядел этот самый каталог. Здорово придумано. Сразу все узнаешь.
— Это — дело несложное, — сказал Филин, внимательно глядя на Киппса, и снова кашлянул.
Помолчали, но ни тому, ни другому явно не хотелось расставаться. И тут Киппс вдруг подумал… Он уже целый день, а то и дольше вынашивал одну мысль… Правда, тогда он не связывал ее именно с мистером Филином.
— У вас тут дела? — спросил он.
— Да нет, только заглянул на минуту, тут у меня одна бумага насчет курсов.
— Потому что… Может, зайдете ко мне, поглядите дом, покурим, поболтаем, а? — Киппс мотнул головой, указывая куда-то назад, и тут его обуял страх: а вдруг этим приглашением он непоправимо нарушил правила хорошего тона? Подходящий ли это, например, час? — Я был бы страх как рад, — прибавил он.
Мистер Филин попросил его подождать секундочку, вручил казенного вида конверт библиотекарше и объявил, что он весь к услугам Киппса.
Они замешкались в дверях, и это повторялось у каждой следующей двери — ни тот, ни другой не желал проходить первым — и, наконец, вышли на улицу.
— Спервоначалу, знаете, прямо как-то не по себе, — сказал Киппс. — Собственный дом и все такое… Чудно даже! И времени свободного сколько хочешь. Прямо даже не знаю, куда его девать. Вы курите? — вдруг спросил он, протягивая великолепный, отделанный золотом портсигар свиной кожи, который он, точно фокусник, вдруг вытащил неизвестно откуда.
Филин заколебался было и отказался, но тут же прибавил великодушно:
— Но вы сами, пожалуйста, курите.
Некоторое время они шли молча, Киппс изо всех сил старался делать вид, будто в своем новом костюме чувствует себя непринужденно, и осторожно поглядывал на Филина.
— Да, большая удача, — сказал наконец Филин. — У вас теперь твердый доход примерно… э-э…
— Тысяча двести фунтов в год, — ответил Киппс. — Даже малость побольше…
— Собираетесь поселиться в Фолкстоне?
— Еще сам не знаю. Может, да, а может, и нет. У меня ведь тут дом, со всей обстановкой. Но его можно и сдать.
— В общем, у вас еще ничего не решено?
— То-то и оно, что нет, — ответил Киппс.
— Необыкновенно красив был сегодня закат, — сказал Филин.
— Ага, — отозвался Киппс.
И они поговорили о красотах неба на закате. Киппс не рисует? Нет, с самого детства за это не брался. Сейчас, небось, ничего бы не смог. Филин сказал, что его сестра — художница, и Киппс выслушал это с должным почтением. Филину иногда так хотелось бы располагать временем, чтобы и самому рисовать, но жизнь наша коротка, всего не переделаешь, и Киппс ответил: «То-то и оно».
Они вышли на набережную и теперь смотрели сверху на приземистые темные громады портовых сооружений в драгоценной россыпи крохотных огоньков, притаившихся у серого сумеречного моря.
— Вот если б изобразить это, — сказал Филин.
И Киппс, словно по вдохновению, откинул голову назад, склонил к плечу, прищурил один глаз и заявил, что — да, это не так-то просто. Тогда Филин произнес какое-то диковинное слово, абенд[2], что ли, видать, на каком-то чужом языке, — и Киппс, чтобы выиграть время и успеть что-нибудь сообразить, прикурил новую сигарету о вовсе еще не докуренную предыдущую.
— Да, верно, — оказал он наконец, попыхивая сигаретой.
Что ж, пока он не подкачал, вполне сносно поддерживает беседу, но надо держать ухо востро, чтоб не осрамиться.
Они повернули в сторону от набережной. Филин заметил, что по такому морю приятно плыть, и спросил Киппса, много ли ему приходилось бывать за морем. Киппс ответил: нет, немного, но он подумывает в скором времени съездить в Булонь; тогда Филин заговорил о прелести заграничных путешествий; при этом он так и сыпал названиями всяких мест, о которых Киппс и слыхом не слыхал. А Филин всюду бывал! Киппс из осторожности по-прежнему больше помалкивал, но за его молчанием таился страх. Как ни притворяйся, а рано или поздно попадешься. Ведь он же ничего в этих вещах не смыслит…
Наконец они подошли к дому. У порога своих владений Киппс страшно заволновался. Дверь была такая красивая, видная. Он постучал — не один раз и не два, а вроде полтора… словно заранее извинялся за беспокойство. Их впустила безукоризненная горничная с непреклонным взором, под которым Киппс весь внутренне съежился. Он пошел вешать шляпу, натыкаясь по дороге на все стулья и прочую мебель холла.
— В кабинете камин затопили, Мэри? — спросил он, набравшись храбрости, хотя, конечно, и так это знал; и, отдуваясь, точно после тяжелой работы, первый пошел наверх.
Войдя в кабинет, он хотел закрыть дверь, но оказалось, что следом за ним идет горничная — зажечь лампу. Тут Киппс совсем смешался. И пока она не вышла, не произнес ни слова. Но чтобы скрыть свое смущение, стал мурлыкать себе под нос, постоял у окна, прошелся по комнате.
Филин подошел к камину, обернулся и внимательно посмотрел на хозяина. Потом поднял руку и похлопал себя по затылку — такая у него была привычка.
— Ну вот и пришли, — сказал Киппс, засунув руки в карманы и поглядывая по сторонам.
Кабинет был длинной, мрачной комнатой в викторианском стиле с тяжелым потемневшим карнизом и лепным потолком, по которому лепка расходилась лучами от висевшей здесь раньше газовой люстры. Тут стояли два больших застекленных книжных шкафа, на одном — чучело терьера под стеклянным колпаком. Над камином висело зеркало, на окнах — великолепные узорчатые малиновые занавеси и портьеры. На каминной полке — массивные черные часы классической формы, веджвудские вазы в этрусском стиле, бумажные жгуты для зажигания трубки, зубочистки в бокалах резного камня, большие пепельницы из застывшей лавы и огромная коробка со спичками. Каминная решетка очень высокая, медная. У самого окна большой письменный стол палисандрового дерева; стулья и вся прочая мебель тоже палисандрового дерева и обиты красивой материей.
— Это был кабинет старого джентльмена, — понизив голос, сказал Киппс, — моего деда, стало быть. Он всегда сидел за этим столом и писал.
— Писал книги?
— Нет. Письма в «Таймс» и все такое. А потом он их вырезает… и вклеивает в тетрадь… То есть так он делал, покуда был жив. Тетрадка эта здесь, в книжном шкафу… Да вы присядьте.
Филин сел, деликатно высморкавшись, а Киппс стал на его место на огромной черной шкуре перед камином. Он широко расставил ноги и постарался сделать вид, будто ничуть не смущен. Ковер, каминная решетка, полка и зеркало — все словно нарочно собралось здесь, чтобы на фоне их привычного высокомерия он выглядел жалким, ничтожным выскочкой, и даже его собственная тень на противоположной стене ехидно передразнивала каждое его движение и вовсю над ним потешалась…
Некоторое время Киппс помалкивал, предоставляя Филину вести беседу. Они не касались перемены, происшедшей в судьбе Киппса, Филин делился с ним местными светскими и прочими новостями.
— Вам теперь следует интересоваться всем этим. — Это был единственный личный намек.
Но скоро стало ясно, что у Филина широкие знакомства среди людей высокопоставленных. По его словам выходило, что «общество» в Фолкстоне весьма разнородное и объединить всех на какое-нибудь совместное дело очень нелегко: каждый живет в своем узком кругу. Как бы вскользь Филин упомянул, что хорошо знаком с несколькими военными в чинах и даже с одной титулованной особой, леди Паннет. И заметьте, он называл такие имена без малейшего хвастовства, совершенно не предумышленно, а так, мимоходом. Похоже, что с леди Паннет он беседовал о любительских спектаклях! В пользу больницы для бедных. У нее здравый ум, и ему удалось направить ее по верному пути — он сделал это, разумеется, очень деликатно, но твердо.
— Таким людям нравится, когда держишься с ними независимо. Чем независимей держишься с этими людьми, тем лучше они к вам относятся.
И с лицами духовного звания он явно был на равной ноге.
— Мой друг мистер Денсмор, он, знаете ли, священник, и вот что любопытно — из весьма родовитой семьи.
После каждого такого замечания Филин сразу вырастал в глазах Киппса; оказывается, он не только знаток какого-то Вагнера или Варгнера, брат особы, представившей картину на выставку в Королевской академии художеств, для которого культура вовсе не книга за семью печатями, но человек, причастный к тем великолепным «высшим сферам», где держат мужскую прислугу, обладают громкими титулами, переодеваются к обеду, за каждой едой пьют вино — да не какое-нибудь, а по три шиллинга шесть пенсов бутылка, — и с легкостью следуют по лабиринту правил хорошего тона, а что может быть труднее?
Филин откинулся в кресле и с наслаждением курил, распространяя вокруг себя восхитительную атмосферу savoir faire[3]; Киппс же сидел, напряженно выпрямившись, уставив локти на ручки кресла и слегка склонив голову набок. Маленький, жалкий, он чувствовал себя в этом доме еще меньше и ничтожней. Но беседа с Филином была чрезвычайно интересна и волновала его. И скоро, оставив самые общие темы, они перешли к более важным — личным. Филин говорил о людях, которые преуспели, и о тех, что не преуспели; о тех, кто живет разносторонней жизнью, и о тех, кто этого не делает; и тут он заговорил о самом Киппсе.
— Вы теперь будете весело проводить время, — вдруг сказал он, выставив напоказ все зубы, как на рекламе дантиста.
— Кто его знает, — ответил Киппс.
— Конечно, поначалу и промахов не избежать.
— То-то и оно.
Филин закурил новую сигарету.
— Поневоле, знаете, любопытствуешь, чем же вы намерены заняться, — заметил он. — Естественно… Молодой человек с характером… неожиданно разбогател… конечно, его подстерегают разные соблазны.
— Да, мне надо быть поосторожнее, — сказал Киппс. — Старина Бин меня с самого начала предупреждал.
Филин заговорил о всяческих ловушках — как опасно держать пари, попасть в дурную компанию…
— Да-да, — соглашался Киппс, — знаю.
— А возьмите Сомнение, — продолжал Филин. — Я знаю одного юношу… он адвокат… приятной наружности, очень способный. И однако, представьте, настроен весьма скептически… Самый настоящий скептик.
— Господи! — воскликнул Киппс. — Неужто безбожник?
— Боюсь, что да, — сказал Филин. — Но, право же, вы знаете, на редкость приятный юноша… такой способный! Но весь проникнут этими ужасающими новыми веяниями. Так циничен! Весь этот вздор насчет сверхчеловека… Ницше и тому подобное… Хотел бы я ему помочь.
— Да-а, — протянул Киппс и стряхнул пепел с сигареты. — Я знаю одного малого… он раньше служил у нас в магазине… Все-то у него насмешки… А потом бросил место.
Он помолчал.
— И рекомендации у хозяина не взял… — скорбно прибавил Киппс, словно повествуя о величайшей нравственной трагедии. И, немного помолчав, докончил; — Вступил в армию.
— Да-а! — протянул Филин и задумался. Потом прибавил: — И ведь обычно на дурной путь вступают как раз самые решительные юноши, самые симпатичные.
— А все соблазн, — заметил Киппс. Он взглянул на Филина, нагнулся вперед и стряхнул пепел за внушительную каминную решетку. — То-то и оно, — оказал он, — оглянуться не успеешь, хвать — и поддался соблазну.
— Современная жизнь… как бы это определить… так сложна, — сказал Филин. — Не у всякого хватает силы устоять. Половина юношей, которые вступают на дурной путь, по натуре совсем не так плохи.
— То-то и оно, — подтвердил Киппс.
— Все зависит от того, с кем человек общается.
— Вот-вот, — соглашался Киппс.
Он задумался.
— Я познакомился тут с одним, — сказал он. — Он артист. Пьески сочиняет. Умный парень. Но… — Киппс покачал головой, что должно было означать суровое осуждение нравственной позиции нового знакомца. — Конечно, зато он много чего повидал в жизни, — прибавил он.
Филин сделал вид, что понял все тонкие намеки собеседника.
— А стоит ли оно того? — спросил он.
— Вот то-то и есть, — ответил Киппс.
И решил высказаться определеннее.
— Сперва болтаешь о том о сем. Потом начинается: «Выпейте рюмочку!» Старик Мафусаил, три звездочки… И оглянуться не успеешь — готово дело. Я напивался, — сказал он тоном глубочайшего смирения и прибавил: — Да еще сколько раз!
— Ай-я-яй, — сказал Филин.
— Десятки раз, — сказал Киппс с печальной улыбкой и прибавил: — В последнее время.
У него разыгралось воображение.
— Одно за другое цепляется. Глядишь, карты, женщины…
— Да-да, — сказал Филин. — Понимаю.
Киппс уставился в камин и слегка покраснел. И вспомнил фразу, недавно услышанную от Читтерлоу.
— Не годится болтать лишнее, — сказал он.
— Ну, понятно, — согласился Филин.
Киппс доверительно заглянул ему в лицо.
— Когда денег в обрез — и то опасно идти по этой дорожке, — сказал он. — А уж при больших деньгах… — И он поднял брови. — Видать, надо мне остепениться, иначе в разврате погрязнешь и без гроша останешься.
— Иначе вам нельзя, — сказал Филин и от озабоченности даже вытянул губы, точно свистнуть собрался.
— Иначе нельзя, — повторил Киппс и снопа, подняв брови, медленно покачал головой. Потом посмотрел на свою сигарету и бросил ее в камин. Что ж, вот он и ведет светскую беседу и не ударил лицом в грязь.
Киппс никогда не умел лгать. И он первый нарушил молчание.
— Не то чтоб я уж совсем отпетый или уж вовсе пьяница. Ну, голова поболела, и всего-то раза три-четыре. Но все-таки…
— А вот я в жизни не пробовал спиртного, — не моргнув глазом, заявил Филин. — Даже не пробовал!
— Ни разу?
— Ни разу. И не в том дело, что я боюсь опьянеть. И я вовсе не хочу сказать, что выпить рюмочку-другую за ужином уж так опасно. Но ведь если я выпью, глядя на меня, выпьет и кто-нибудь другой, кто не знает меры… Понимаете?
— То-то и оно, — сказал Киппс, с восхищением глядя на Филина.
— Правда, я курю, — признался Филин. — Я вовсе не фарисей.
И тут Киппса осенило; да он же замечательный человек, этот Филин! Необыкновенный! Не только необыкновенно умный, образованный, настоящий джентльмен, знакомый с самой леди Паннет, но еще и очень хороший. Видно, он только о том и старается, как бы сделать людям побольше добра. Вот бы довериться ему, рассказать о своих тревогах и сомнениях! Да только неизвестно, в чем признаться, чего больше хочется: то ли заняться благотворительностью, то ли предаться разврату? Все-таки, пожалуй, благотворительность. Но вдруг мысли его приняли совсем иное направление, куда более серьезное. Ведь, наверно. Филин может помочь ему в том, чего он сейчас жаждет больше всего на свете.
— Многое зависит от того, с кем человек сводит знакомство, — сказал Филин.
— То-то и оно, — подхватил Киппс. — Конечно, сами понимаете, при моем нынешнем положении… в том-то и загвоздка.
И он храбро пустился рассуждать о самой сокровенной своей тревоге. Вот чего ему не хватает: лоска… культуры… Богатство — это очень хорошо… но культуры маловато… и как ее приобрести? Он никого не знает, не знает людей, которые… Эту фразу он так и не закончил. Его приятели из магазина все очень хорошие, очень славные и все такое, но ведь ему другое нужно.
— Я ж чувствую, необразованность меня заедает, — сказал Киппс. — Невежество. Не годится так, я ж чувствую. Да еще если впадешь в соблазн…
— Вот именно, — сказал Филин.
И Киппс поведал, как он уважает мисс Уолшингем и ее веснушчатую подружку. Ему даже кое-как удалось одолеть свою застенчивость.
— Понимаете, очень хочется потолковать с такими вот людьми, а боязно. Кому ж охота срамиться!
— Да-да, — согласился Филин, — разумеется.
— Я ведь, знаете, учился не в обыкновенной городской школе. Это, знаете, было частное заведение, да только, видать, не больно хорошее. Наш мистер Вудро во всяком случае не больно старался. Кто не хотел учиться, тот и не учился. По-моему, наша школа была немногим лучше обычной городской. Шапочки форменные у нас были, это верно. А что толку-то?
С этими деньгами я сейчас ну прямо сам не свой. Как я их получил — с неделю уж, — ну, думаю, теперь больше ничего на свете и не надо, чего ни пожелаю — все мое. А сейчас прямо и не знаю, что делать. — Последние слова прозвучали совсем жалобно.
— По правде сказать, — прибавил Киппс, — ну, чего уж закрывать глаза на правду: я ведь джентльмен.
Филин пресерьезно наклонил голову в знак согласия.
— И у джентльмена есть известные обязанности перед обществом, — заметил он.
— То-то и оно, — подхватил Киппс. — Взять хотя бы визиты. К примеру, если хочешь продолжать знакомство с кем-нибудь, кого знал прежде. С людьми благородными. — Он смущенно засмеялся. — Ну, я прямо сам не свой, — сказал он, с надеждой глядя на Филина.
Но Филин только кивнул, давая понять, чтобы он продолжал.
— Вот этот артист, — вслух размышлял Киппс, — он хороший малый. Но джентльменом его не назовешь. С ним знай держи ухо востро. А то и оглянуться не успеешь, как потеряешь голову. А больше я вроде никого и не знаю. Ну, кроме приказчиков из магазина. Они уже у меня побывали — поужинали, а потом стали петь. И я тоже пел. У меня ведь есть банджо, и я немного бренчу. Подыгрываю. Купил книжку «Как играть на банджо», прочитал покамест немного, но кое-что получается. Приятно, конечно, но ведь на одном банджо далеко не уедешь?.. Ну, потом есть у меня еще дядя с тетей. Очень хорошие старики… очень… Правда, малость надоедают, думают, я еще маленький, но славные старики. Только… Понимаете, это не то, что мне нужно. Ведь я же полный невежа. Вот и хочу все наверстать. Хочу водить компанию с образованными людьми, которые знают, что да как надо делать… как полагается себя вести.
Его милая скромность пробудила в душе Филина одну только благожелательность.
— Вот был бы у меня кто-нибудь вроде вас, — сказал Киппс, — добрый знакомый…
С этой минуты все пошло как по маслу.
— Если только я могу быть вам полезен, — сказал Филин.
— Да ведь вы человек занятой…
— Не так уж я занят. И знаете, с вами — это ведь очень интересный случаи. Я отчасти поэтому и заговорил и вызвал вас на откровенность. Молодой человек, с живым нравом, с деньгами и без всякого жизненного опыта.
— То-то и оно, — подтвердил Киппс.
— Я и подумал: дай-ка я погляжу, из какого он теста сделан, и, должен признаться, мне редко с кем доводилось беседовать с таким интересом…
— Я вроде с вами не так стесняюсь, не боюсь говорить, — сказал Киппс.
— Рад. Весьма рад.
— Мне нужен настоящий друг. Вот что… если говорить начистоту.
— Дорогой мой, если я…
— Да. Но только…
— Я тоже нуждаюсь в друге.
— Право слово?
— Да. Знаете, дорогой мой Киппс… вы позволите называть вас так?
— Ну ясно!
— Я и сам довольно одинок. Вот хотя бы сегодняшний наш разговор… Я уже давным-давно ни с кем не говорил так свободно о своей деятельности.
— Да неужто?
— Представьте. И, дорогой мой, если я могу как-то направить вас, помочь…
Филин широко улыбнулся доброй, прочувствованной улыбкой, глаза его заблестели.
— Дайте руку, — сказал глубоко взволнованный Киппс, и оба они поднялись и обменялись крепким, сердечным рукопожатием.
— Какой же вы добрый! — сказал Киппс.
— Я сделаю для вас все, что только в моих силах, — сказал Филин.
Так был скреплен этот союз. Отныне они друзья — близкие, исполненные доверия друг к другу и высоких помыслов, sotto-voce[4] друзья. Вся дальнейшая беседа (а ей, казалось, не будет конца) развивала и углубляла все ту же тему. В этот вечер Киппс наслаждался, самозабвенно изливая душу, а мистер Филин вел себя как человек, облеченный величайшим доверием. Им овладела опасная страсть воспитывать себе подобных — страсть, которой роковым образом поддаются люди благонамеренные и которая делает человека столь безмерно самонадеянным, что он осмеливается вершить судьбу другого, хотя и сам он всего лишь игрушка судьбы. Филину предстояло стать своего рода светским духовником, наставлять и направлять Киппса; ему предстояло помогать Киппсу во всем, в большом и в малом; ему предстояло стать наставником Киппса при его знакомстве с иными, лучшими и высшими, сферами английского общества. Ему предстояло указывать Киппсу на его промахи и ошибки, советовать, как поступить в том или ином случае…
— Ведь я ничего этого не знаю, — говорил Киппс. — Я вот даже не знаю, как надо одеваться… Даже не знаю, так я сейчас одет, как надо, или не так…
Филин выпятил губы и поспешно кивнул (да-да, он прекрасно понял).
— Во всем этом доверьтесь мне, — сказал он, — полностью доверьтесь мне.
Дело шло к ночи, и чем дальше, тем разительнее менялись манеры Филина: он все больше походил не на гостя, а на хозяина. Он входил в роль, посматривал на Киппса уже иным, критическим и любовным взором. Новая роль явно пришлась ему по вкусу.
— Это будет ужасно интересно, — говорил он. — Вы знаете, Киппс, вы представляете собой отличный материал для лепки.
(Он теперь говорил просто «Киппс» или «Мой дорогой Киппс», опуская «мистер», и звучало это у него на редкость покровительственно.)
— Ну да, — отвечал Киппс. — Да ведь на свете столько всего, а я ни о чем и понятия-то не имею. Вот в чем беда!
Они говорили, говорили, и теперь Киппс уже не чувствовал никакого стеснения. Они без конца перескакивали с одного на другое. Среди прочего они подробно обсудили характер Киппса. Тут помогли ценные признания самого Киппса.
— Сгоряча я что хочешь могу натворить, уж и сам не знаю, что делаю. Я такой, — сказал он. И прибавил: — Не люблю я действовать исподтишка. Лучше все выложу начистоту…
Он наклонился и снял с колена какую-то нитку, а огонь плясал у него за спиной, и его тень на стене и на потолке непочтительно кривлялась.
Киппс улегся в постель с ощущением, что вот теперь улажено нечто важное, и долго не мог уснуть. Да, ему повезло. Баггинс, Каршот и Пирс растолковали ему, что, раз его положение в обществе так круто изменилось, ему теперь надо изменить и всю свою жизнь; но как, что надо для этого сделать, он понятия не имел. И вдруг так просто, так легко отыскался человек, который поведет его по этому неизведанному пути. Значит, он и в самом деле сможет изменить свою жизнь. Это будет нелегко, но все-таки возможно.
Немало предстоит потрудиться и поломать голову, чтобы запомнить, как к кому обращаться, как кланяться, — ведь на все есть свои непостижимо сложные законы. Стоит нарушить хотя бы один — и вот ты отверженный. Ну как, например, себя вести, если вдруг столкнешься с леди Паннет? А ведь в один прекрасный день это вполне может случиться. Филин возьмет да и представит его. «Господи!» — воскликнул он то ли с восторгом, то ли с отчаянием. Потом ему представилось: вот он приходит в магазин, скажем, покупать галстук — и там на виду у Баггинса, Каршота, Пирса и всех прочих встречает «своего друга леди Паннет!» Да что там леди Паннет! Его воображение взыграло, понесло, пустилось галопом, полетело, как на крыльях, воспарило в романтические, поэтические выси…
А вдруг в один прекрасный день он встретится с кем-нибудь из королевской семьи! Ну, предположим, случайно. Вот куда он занесся в своих мечтах! Но в конце концов тысяча двести фунтов в год — не шутка, они вознесли его очень высоко. Как обращаться к августейшей особе? Наверное, «Ваша королевская милость?»… что-нибудь вроде этого… И, конечно, на коленях. Он постарался взглянуть на себя со стороны. Раз у него больше тысячи в год, значит, он эсквайр. Видать, так. А стало быть, его должны представить ко двору? Бархатные штаны, как для катания на велосипеде, и шпага! Вот уж, небось, диковинное место — королевский дворец! Только успевай кланяться да преклонять колени… и как это рассказывала мисс Мергл? А, да!.. У всех дам длинные шлейфы, и все пятятся задом. Во дворце все или стоят на коленях, или пятятся задом, это уж дело известное. Хотя, может, некоторые даже стоят перед королем. И даже разговаривают с ним, ну, вот прямо как разговариваешь с Баггинсом. Надо же набраться нахальства. Это, наверное, герцоги… по особенному разрешению, что ли? Или миллионеры?..
От этих мыслей сей свободный гражданин нашей венценосной республики незаметно уснул, и на смену мыслям пришли сны о восхождении по бесчисленным ступеням лестницы, в виде каковой и представляет себе современное общество истый британец: достигнув ее вершины, надо ходить задом и согнув спину.
Наутро Киппс спустился к завтраку с чрезвычайно важным видом — с видом человека, которому предстоит многое совершить.
Завтракал Киппс не кое-как, тут все было продумано. То, о чем еще так недавно он мог только мечтать, стало явью. У них в магазине так было заведено: к тому поистине неограниченному количеству хлеба и маргарина, которые уделял им от щедрот своих Шелфорд, они обычно что-нибудь прикупали и за свой счет, так что воображение Киппса могло нарисовать яркими красками самые пышные трапезы. Можно съесть баранью котлету и даже баранью отбивную — эту роскошь, по словам Баггинса, подают в лучших лондонских клубах, — потом пикшу, копченую селедочку, мерлана или расстегаи с рыбкой, яйца всмятку или яичницу-болтунью, или яичницу с ветчиной, нередко почки, иногда печенку. Среди всего этого великолепия мелькали сосиски, всевозможные пудинги, жаркое с овощами, жареная капуста, морские гребешки. Вдогонку неизменно следовали всевозможные мясные консервы, холодный бекон, немецкая колбаса, консервированная свинина, варенье и два сорта джема; а разделавшись со всем этим, Киппс закуривал и с блаженным удовлетворением взирал на громоздящиеся перед ним блюда. Завтрак был его главной трапезой. Он курил и с благодушием, какое порождает широко задуманный и успешно осуществленный пир, поглядывал по сторонам, и в это время ему принесли газеты и письма.
Среди почты оказалось несколько рекламных торговых проспектов фирм, два трогательных письма от просителей — история с наследством Киппса попала в газеты, — письмо от какого-то литератора с просьбой ссудить ему десять шиллингов, дабы он мог раз и навсегда разгромить социализм, а для вящей убедительности приложена книга. Из книги явствовало, что собственникам надлежит действовать немедленно, ибо иначе в ближайший же год частная собственность перестанет существовать. Киппс принялся читать и не на шутку встревожился. А кроме того, пришло письмо от Киппса-старшего. Он сообщал, что покуда ему трудно оставить лавку и навестить племянника, но накануне он был на аукционе в Лидде и купил несколько отличных старых книг и кое-что из вещей — в Фолкстоне таких не сыщешь. «В наших местах не знают цену таким вещам, — писал Киппс-старший, — но, уж можешь мне поверить, все ценное и добротное, первый сорт». После чего следовал краткий финансовый отчет. «Тут есть одна гравюра, за нее тебе вскорости дадут огромные деньги. Ты не сомневайся, в старые вещи поместить капитал — самое верное дело».
Киппс-старший издавна питал страсть к аукционам; в былые времена ему только и оставалось, что пожирать глазами недоступные сокровища и лишь изредка случалось перехватить на распродаже что-нибудь из садовых инструментов или кухонной утвари и прочих пустяков, которые идут за шесть пенсов и потом верой и правдой служат в хозяйстве. Зато теперь, когда племянник разбогател, старик наконец смог дать волю этой страсти. С непроницаемым лицом осмотреть, умело и рассчитанно набавлять цену и купить, купить!.. Старик был на верху блаженства.
Пока Киппс перечитывал письма просителей и огорчался, что ему не хватает здравомыслия, каким в избытке наделен Баггинс, чтобы не попасть впросак, с почты доставили посылку от дяди: большой, непрочный на вид ящик, сбитый несколькими старыми гвоздями и перевязанный обрывками веревок, в которых военное министерство без труда признало бы свое давнишнее имущество. Киппс вскрыл посылку столовым ножом, в решающую минуту прибегнув еще и к помощи кочерги, и увидел пространное собрание книг и разных старинных предметов.
Здесь оказались три переплетенных тома ранних выпусков Альманаха Чемберса, карманный выпуск юмористического журнала «Панч» за 1875 год, «Размышления» Штурма, раннее издание «Географии» Джилла (несколько потрепанное), иллюстрированный труд об искривлении позвоночника, раннее издание «Физиологии человека» Кирке, «Шотландские вожди» и томик «Языка цветов». Тут же была красивая гравюра на стали в дубовой рамке и со следами ржавчины, великолепно изображающая Валтасаров пир. Были тут еще медный чайник, щипцы, чтобы снимать нагар со свечи, латунный рожок для башмаков, запирающаяся шкатулка для чая, два графина (один без пробки) и еще нечто непонятное, может быть, половинка старинной погремушки, какими развлекали младенцев в прошлом веке. Киппс все это внимательно рассмотрел и пожалел, что так мало смыслит в подобных древностях. Он принялся листать «Физиологию» и наткнулся на удивительную таблицу: атлетически сложенный юноша являл испуганному взору и выставлял напоказ свои внутренности. Впервые человечество предстало перед Киппсом в таком разрезе.
— Сколько всего, — прошептал он, — жилы, кишки…
Эта анатомированная фигура заставила его на некоторое время начисто забыть, что он, «в сущности, джентльмен», и он все еще рассматривал удивительный и сложный внутренний механизм человека, когда появилось еще одно напоминание о том, что существует мир, совсем непохожий на те аристократические сферы, куда он занесся мечтами накануне вечером: вслед за служанкой в столовую вошел Читтерлоу.
— Привет! — воскликнул Киппс, вставая навстречу гостю.
— Я не помешал? — спросил Читтерлоу, заграбастав своей ручищей руку Киппса, и кинул картузик на массивный буфет резного дуба.
— Да нет, просто я тут глядел одну книжку, — ответил Киппс.
— Книжку, вон как? — Читтерлоу скосил рыжий глаз на книги и прочие предметы, громоздящиеся на столе, и продолжал: — А я все ждал, что вы опять заглянете как-нибудь вечерком.
— Я собирался, — сказал Киппс, — да тут один знакомый… Вчера вечером совсем было собрался, да вот встретил его.
Он подошел к ковру перед камином.
— А я за эти дни начисто переделал пьесу, — сказал Читтерлоу, похаживая по комнате и оглядывая вещи. — Не оставил от нее камня на камне.
— Какую такую пьесу?
— О которой мы с вами говорили. Вы же знаете. Вы даже что-то такое говорили… не знаю только, серьезно ли вы это… будто собираетесь купить половину… Не трагедию. В трагедии я не уступлю долю даже родному брату. Это мой основной капитал. Это мое Творение с большой буквы. Нет, нет! Я имею в виду тот новый фарс, над которым я сидел последнее время. Ну, помните, эта комедия с жуком…
— Ага, — сказал Киппс. — Помню, как же.
— Ну, я так и думал. Вы хотели откупить четвертую долю за сто фунтов. Да вы и сами знаете.
— Да вроде что-то такое было…
— Так вот, теперь она совсем другая. Я ее всю переделал. Сейчас расскажу. Помните, что вы сказали про бабочку? Вы тогда спутали… ну, не без старика Мафусаила. Все время называли жука бабочкой, и это навело меня на мысль. Я ее переделал. Совсем переделал. Мазилус — имя-то какое потрясающее, а? Специально для комедии. Я выудил его из какой-то книги посетителей. Да, так вот: Мазилус раньше метался как ошалелый, потому что ему за шиворот заполз жук, а теперь он у меня будет коллекционер — собирает бабочек, и эта бабочка, понимаете, очень редкий экземпляр. Она залетела в окно, между рамами! — И Читтерлоу принялся размахивать руками, изображая, как было дело. — Мазилус кидается за ней. Он сразу забыл, что не должен выдавать своего присутствия в доме. А потом… Потом он им объясняет. Редкая бабочка, стоит больших денег. Это в самом деле бывает. И тогда все кидаются ее ловить. Бабочка не может вылететь из комнаты. Только попробует — сразу все к ней, беготня, суматоха, свалка… В общем, я изрядно потрудился. Вот только…
Он подошел вплотную к Киппсу. Повернул руку ладонью вверх и с таинственным, заговорщическим видом побарабанил по ней пальцами другой руки.
— Тут есть и еще одно, — сказал он. — Появляется такая совсем ибсеновская нота, как в «Дикой утке». Понимаете, эта женщина-героиня — я сделал ее легкомысленнее — она видит бабочку. Когда они в третий раз кидаются за бабочкой, она ее ловит. Глядит на нее. И говорит: «Да это ж я!» Хлоп! Загнанная бабочка. Она сама и есть загнанная бабочка. Это закономерно. Куда более закономерно, чем «Дикая утка», в которой и утки-то нет!
Они с ума сойдут от восторга! Одно название чего стоит. Я работал, как вол… Ваша доля озолотит вас, Киппс… Но мне что, я не против. Я готов продать, вы готовы купить. Хлоп — и делу конец!
Тут Читтерлоу прервал свои рассуждения и спросил:
— А нет ли у вас коньячку? Я не собираюсь пить. Мне просто необходимо хлебнуть глоточек, подкрепиться. У меня что-то печень пошаливает… Если нет, не беспокойтесь. Пустяки. Я такой. Да, виски сойдет. Даже лучше!
Киппс замешкался на мгновение, потом повернулся и стал шарить в буфете. Наконец, отыскал бутылку виски и выставил ее на стол. Потом достал бутылку содовой и, чуть помешкав, еще одну. Читтерлоу схватил бутылку виски и посмотрел этикетку.
— Дружище Мафусаил, — сказал он.
Киппс вручил ему штопор. И вдруг спохватился и растерянно прикусил палец.
— Придется позвонить, чтоб принесли стаканы, — сказал он.
Он в замешательстве наклонился к звонку, помедлил и все-таки позвонил.
Когда появилась горничная, он стоял перед камином, широко расставив ноги, с видом отчаянного сорвиголовы. Потом оба они выпили.
— Вы, видно, знаете толк в виски, — заметил Читтерлоу, — в самый раз.
Киппс достал сигареты, и вновь потекла беседа.
Читтерлоу расхаживал по комнате.
Решил денек передохнуть, объяснял он, вот и навестил Киппса. Всякий раз, как он задумывает коренные переделки в пьесе, он прерывает работу, чтобы денек передохнуть. В конечном счете это экономит время. Ведь если начать переделывать, не успев все хорошенько обдумать, того гляди, придется переделывать еще и еще. А что толку браться за работу, если все равно потом надо будет начинать сызнова?
Потом они пошли пройтись к Уоррену — излюбленному месту для прогулок в Фолкстоне, и Читтерлоу, пританцовывая, неторопливо шагал по ступеням и разглагольствовал без умолку.
Прогулка получилась отличная, недолгая, но поистине отличная. Они поднялись к санаторию, прошли над Восточным Утесом и оказались в причудливом, диком уголке: под меловыми холмами, среди скользкой глины и камней разрослись терновник, ежевика, дикие розы и калина-гордовина, которая много способствует очарованию Фолкстона. Они не сразу выбрались из этих зарослей и крутой тропкой поднялись наконец на холм, а Читтерлоу ухитрился придать всему этому такую прелесть и торжественность, словно они совершили опасное увлекательнейшее восхождение где-нибудь в Альпах. Он нет-нет да и взглядывал то на море, то на утесы глазами фантазера-мальчишки и говорил что-нибудь такое, отчего перед Киппсом сразу вставал Нью-Ромней и выброшенные на берег остовы потерпевших крушение кораблей, но по большей части Читтерлоу говорил о своей страсти к театру и сочинительству пьес и о пустопорожней нелепице, столь серьезной в своем роде, которая и есть его искусство. Он прилагал титанические усилия, чтобы сделать свою мысль понятной. Так они шли, иногда рядом, иногда друг за другом — узкими тропками, то спускались, то поднимались, то скрывались среди кустов, то выходили на гребень над побережьем; Киппс следовал за Читтерлоу, изредка пытаясь ввернуть какое-нибудь пустяковое замечание, а Читтерлоу размахивал руками, и голос его то гремел, то падал до шепота, он так и сыпал своими излюбленными «бац» и «хлоп» и нес уж такую околесицу, что Киппс скоро потерял надежду что-либо понять.
Предполагалось, что они принимаются — ни много ни мало — за преобразование английского театра, и Киппс оказался в одном ряду со многими именитыми любителями театра, в чьих жилах течет благородная и даже королевская кровь, с такими людьми, как достопочтенный Томас Норгейт, — одним словом, с теми, кто немало сделал для создания истинно высокой драмы. Только он, Киппс, куда тоньше разбирается во всем этом и к тому же не станет жертвой вымогателей из числа заурядных писак и актеришек — «а имя им легион, — прибавил Читтерлоу, — я-то знаю, не зря я колесил по свету», — нет, не станет, ибо у него есть Читтерлоу. Киппс уловил кое-какие подробности. Итак, он купил четвертую долю в фарсе — а это сущий клад (поистине, золотое дно), — и похоже, не худо бы купить половину. Мелькнуло предложение или намек на предложение, что не худо бы ему даже купить всю пьесу и тотчас ее поставить. Кажется, ему предстояло поставить ее при новой системе оплаты автору, какова бы ни была эта новая система. Только вот способен ли этот фарс сам по себе произвести переворот в современной английской драме, ведь она в столь плачевном состоянии… Для этого, пожалуй, лучше подойдет новая трагедия Читтерлоу, правда, она еще не окончена, но он выложит в ней все, что знает о женщинах, а главным героем сделает русского дворянина, и это будет двойник самого автора. Затем оказалось, что Киппсу предстоит поставить не одну, а несколько пьес. И даже великое множество пьес. Киппсу предстоит основать Национальный театр…
Умей Киппс спорить и протестовать, он, вероятно, запротестовал бы. Но он не умел, и лишь изредка по его лицу проходила тень — на большее он не был способен.
Очутившись в плену у Читтерлоу и всяческих неожиданностей, неизбежных при общении с ним, Киппс забрел в дом на Фенчерч-стрит, и ему пришлось принять участие в трапезе. Он совсем забыл кое-какие признания Читтерлоу и вспомнил о существовании миссис Читтерлоу (обладательницы лучшего в Англии контральто, хоть она никогда не брала уроки пения), лишь увидев ее в гостиной. Она показалась Киппсу старше Читтерлоу, хотя, возможно, он и ошибался; бронзовые волосы ее отливали золотом. На ней было одно из тех весьма удобных одеяний, которые при случае могут сойти и за капот, и за туалет для чаепития, и за купальный халат, и в крайности даже за оригинальное вечернее платье — смотря по обстоятельствам. Киппс сразу заметил, что у нее нежная округлая шея, руки красивой формы, которые то и дело мелькают в разрезе широких рукавов, и большие, выразительные глаза; он опять и опять встречал их загадочный взгляд.
На небольшом круглом столе в комнате с фотографиями и зеркалом был небрежно и непринужденно сервирован простой, но обильный обед, и когда по подсказке Читтерлоу жена достала из буфета тарелку из-под мармелада и поставила ее перед Киппсом и отыскала для него кухонные нож и вилку, у которых еще не разболталась ручка, началась шумная трапеза. Читтерлоу уплетал за обе щеки и при этом болтал без умолку. Он представил Киппса жене наскоро, без лишних церемоний; судя по всему, она уже слышала о Киппсе, и Читтерлоу дал ей понять, что с постановкой комедии дело на мази. Своими длинными руками он без труда дотягивался до любого блюда на столе и никого не утруждал просьбами что-либо передать. Миссис Читтерлоу поначалу, видно, чувствовала себя несколько связанной и даже упрекнула мужа за то, что он насадил картофелину на вилку и перенес ее через весь стол вместо того, чтобы придвинуть тарелку к блюду.
— Вышла за гения, так терпи, — ответил он, и по тому, как она приняла его слова, было совершенно ясно, что Читтерлоу отлично знает себе цену и не скрывает этого.
Они сидели в приятной компании со стариком Мафусаилом и содовой, миссис. Читтерлоу, видно, и не думала убирать со стола, она взяла у мужа кисет, свернула себе сигарету, закурила, выпустила струйку дыма и поглядела на Киппса большими карими глазами. Киппс и прежде видел курящих дам, но те только забавлялись, а миссис Читтерлоу явно курила всерьез. Он даже испугался. Нет, эту даму нипочем не следует поощрять, особенно при Читтерлоу.
После трапезы они совсем развеселились, и, так как дома нечего опасаться, не то, что на улице, на ветру, голос Читтерлоу гремел и сотрясал стены. Он громко и не скупясь на выражения превозносил Киппса. Да, он давно знает, что Киппс — парень что надо, он с первого взгляда это понял; Киппс тогда еще и подняться на ноги не успел, а он, Читтерлоу, уже знал, что перед ним за человек.
— Иной раз это мигом понимаешь, — сказал Читтерлоу. — Поэтому я…
Он замолчал на полуслове, но, кажется, собирался объяснить, что поэтому он и преподнес Киппсу целое состояние: понимал, что парень того стоит. Так по крайней мере показалось его собеседникам. Он обрушил на них поток длинных, не слишком связных, зато глубокомысленных философских рассуждений о том, что такое, в сущности, совпадение. Из его речей явствовало также, что театральная критика, на его взгляд, стоит на катастрофически низком уровне…
Около четырех часов пополудни Киппс вдруг обнаружил, что сидит на скамейке на набережной, куда его водворил исчезающий вдали Читтерлоу.
Читтерлоу — личность выдающаяся, это ясно как день. Киппс тяжело вздохнул.
Что ж, он, конечно, познавал жизнь, но разве он хотел познавать жизнь именно сегодня? Все-таки Читтерлоу нарушил его планы. Он собирался провести день совсем иначе. Он намеревался внимательно прочесть драгоценную книжицу под названием «Не полагается», которую ему вручил Филин. В книжице этой содержались советы на все случаи жизни, свод правил поведения англичанина; вот только кое в чем он слегка устарел.
Тут Киппс вспомнил, что хотел нанести Филину так называемый дневной визит; сие нелегкое предприятие он задумал как репетицию визита к Уолшингемам, к которому относился с величайшей серьезностью. Но теперь это придется отложить на другой день.
Киппс снова подумал о Читтерлоу. Придется ему объяснить, что он слишком размахнулся — хочешь не хочешь, а придется. За глаза это раз плюнуть, а вот сказать в лицо не так-то просто. Половинная доля, да снять театр, да еще что-то, — нет, это уж слишком.
Четвертая доля — еще куда ни шло, да и то!.. Сто фунтов! С чем же он останется, если выложит сто фунтов вот так, за здорово живешь?
Ему пришлось напомнить самому себе, что в известном смысле не кто иной, как Читтерлоу принес ему богатство; и только после этого он примирился с четвертой долей.
Не судите Киппса слишком строго. Ведь в таких делах ему пока еще неведомо чувство соразмерности. Сто фунтов для него — предел. Сто фунтов в его глазах — такие же огромные деньги, как тысяча, сто тысяч, миллион.
Филины жили на Бувери-сквер в маленьком домике с верандой, увитой диким виноградом.
По дороге к ним Киппс мучительно решал, как следует постучать: два раза или один — ведь именно по таким мелочам и видно человека, но, к счастью, на двери оказался звонок.
Маленькая чудная служанка в огромной наколке отворила дверь, откинула бисерные портьеры и провела его в маленькую гостиную — здесь стояло черное с золотом фортепьяно и книжный шкаф с дверцами матового стекла, один угол был уютно обставлен в мавританском стиле, над камином висело задрапированное зеркало, а вокруг него виды Риджент-стрит и фотографии различных светил. За раму зеркала было заткнуто несколько пригласительных билетов и таблица состязаний крикетного клуба, и на всех красовалась подпись вице-президента — Филина. На шкафу стоял бюст Бетховена, а стены были увешаны добросовестно исполненными маслом и акварелью, но мало интересными «видами» в золотых рамах. В самом конце стены напротив окна висел, как сперва показалось Киппсу, портрет Филина в очках и женском платье, но, приглядевшись, Киппс решил, что это, должно быть, его мамаша. И тут вошел оригинал собственной персоной — старшая и единственная сестра Филина, которая вела у него хозяйство. Волосы она стягивала пучком на затылке. «Вот почему Филин так часто похлопывает себя по затылку!» — вдруг подумалось Киппсу. И тотчас он спохватился: экая нелепость!
— Мистер Киппс, полагаю, — сказала она.
— Он самый, — с любезной улыбкой ответил Киппс.
Она сообщила ему, что «Честер» отправился в художественную школу присмотреть за отправкой каких-то рисунков, но скоро вернется. Потом спросила, рисует ли Киппс, и показала развешанные на стенах картины. Киппс поинтересовался, какие именно места изображены на каждой картине, и когда она показала ему Лиизские склоны, сказал, что нипочем бы их не узнал. Прямо даже интересно, как на картинах все бывает непохоже, сказал он. И прибавил:
— Но они страх какие красивые! Это вы сами рисовали?
Он старательно выгибал и вытягивал шею, откидывал голову назад, склонял набок, потом вдруг подходил чуть не вплотную к картине и усердно таращил глаза.
— Очень красивые картинки. Вот бы мне так!
— Честер тоже всегда об этом жалеет, — сказала она. — А я ему говорю, что у него есть дела поважнее.
Что ж, Киппс как будто не ударил перед ней лицом в грязь.
Потом пришел Филин, и они покинули хозяйку дома, поднялись наверх, потолковали о чтении и о том, как следует жить на свете. Вернее, говорил Филин: о пользе размышлений и чтения он мог говорить не умолкая…
Вообразите кабинет Филина — спаленка, приспособленная для занятий науками; на каминной полке множество предметов, которые, как ему когда-то внушили, должны свидетельствовать о культуре и утонченном вкусе хозяина: автотипии «Благовещения» Россетти и «Минотавра» Уоттса[5], швейцарская резная трубка со сложным составным чубуком и фотография Амьенского собора (и то и другое — трофеи, вывезенные из путешествия), макет человеческой головы — для поучения, и несколько обломков каких-то окаменелостей из Уоррена. На вращающейся этажерке Британская энциклопедия (издание десятое), на верхней полке — большой, казенного вида, пожелтевший от времени пакет с таинственной надписью «Военная канцелярия его Величества», несколько номеров «Книжника» и ящик с сигаретами. На столе у окна — микроскоп, блюдце с пылью, несколько грязных узких и треснувших стеклышек для образцов — сразу видно: Филин интересуется биологией. Одна из длинных стен сплошь уставлена книжными полками, аккуратно накрытыми сверху клеенкой в зубчиках; здесь уживались рядом самые разнообразные книги, прямо как в какой-нибудь городской библиотеке, — отдельные произведения классиков в старых изданиях, в подборе которых не чувствовалось никакой системы; нашумевшие современные книги; Сто Лучших Книг (включая «Десять тысяч в год» Сэмюэля Уоррена), старые школьные учебники, справочники, атлас, выпущенный приложением к «Таймс», множество томов Рескина, полное собрание сочинений Теннисона в одном томе, Лонгфелло, Чарльз Кингсли, Смайлс, два или три путеводителя, несколько брошюрок на медицинские темы, разрозненные номера журналов и еще немало всякого неописуемого хлама — словом, как в мозгу современного англичанина. И на эти богатства в благоговейном испуге взирает Киппс — недоучка, с неразвитым умом, исполненный желания, в эту минуту во всяком случае, учиться и познавать мир, а Филин толкует ему о пользе чтения и о мудрости, заключенной в книгах.
— Ничто так не расширяет кругозор, как путешествия и книги, — вещал Филин. — А в наши дни и то и другое так доступно, так дешево!
— Я сколько раз хотел налечь на книги, — сказал Киппс.
— Вы даже не представляете, как много можно из них извлечь, — сказал Филин. — Разумеется, я имею в виду не какие-нибудь дрянные развлекательные книжонки. Вы должны взять себе за правило, Киппс, прочитывать каждую неделю одну серьезную книгу. Романы, конечно, тоже поучительны, я имею в виду добропорядочные романы, но все-таки это не то, что серьезное чтение. Вот я непременно прочитываю одну серьезную книгу и один роман в неделю — ни больше и ни меньше. Вон там на столе несколько серьезных книг, которые я читал в последнее время: Сартор Резартус, «Жизнь в пруду» миссис Болтотреп, «Шотландские вожди», «Жизнь и письма преподобного Фаррара».
Наконец прозвучал гонг, и Киппс спустился к чаю, мучась тревожной неуверенностью в себе, которую всегда испытывал перед трапезой — видно, ему век не забыть, как доставалось от тетушки, когда он в детстве ел или пил не так, как принято. Через плечо Филина он заметил, что в мавританском уголке кто-то сидит, и, так и не закончив довольно бессвязную фразу (он пытался объяснить мисс Филин, как он уважает книги и как мечтает приобщиться к чтению), он обернулся и увидел, что новый гость не кто иной, как мисс Элен Уолшингем — она была без шляпы и явно чувствовала себя здесь как дома.
Чтобы помочь ему, она поднялась и протянула руку.
— Вы снова в Фолкстоне, мистер Киппс?
— Я по делам, — ответил Киппс. — А я думал, вы в Брюгге.
— Мы уедем позднее, — объяснила мисс Уолшингем. — Ждем брата, у него еще не начались вакации, и потом мы пытаемся сдать наш дом. А где вы остановились?
— У меня теперь свой дом… на набережной.
— Да, мне как раз сегодня рассказали о счастливой перемене в вашей жизни.
— Вот повезло, верно? — сказал Киппс. — Мне до сих пор не верится. Когда этот… как его… мистер Бин сказал мне, я прямо ошалел… Ведь это, как говорится, колоссальная перемена.
Тут он услыхал, что мисс Филин спрашивает, как он будет пить чай — с сахаром, с молоком?
— Все равно, — ответил Киппс. — Как желаете.
Филин деловито передавал гостям чай и хлеб с маслом. Хлеб был совсем свежий, нарезан тонко, и стоило Киппсу взять ломтик, как половинка его шлепнулась на пол. Киппс держал хлеб за самый краешек, он еще не привык к такому бродячему чаепитию — не за столом, да еще без тарелочек. Это маленькое происшествие на время отвлекло его от разговора, а когда он оправился от смущения и прислушался, речь шла о чем-то вовсе не понятном — будто приезжает какой-то артист, что ли, и зовут его как-то вроде Падрусски! Пока суд да дело, Киппс тихонько присел на стул, доел хлеб с маслом, сказал «нет, спасибо», когда ему предложили еще хлеба с маслом, и благодаря столь благоразумной умеренности теперь освободил себе обе руки, чтобы управляться с чашкой.
Он не просто конфузился, как всегда за едой, но трепетал и волновался вдвойне из-за того, что здесь оказалась мисс Уолшингем. Он взглянул на мисс Филин, потом на ее брата и, наконец, на Элен. Он рассматривал ее, глядя поверх чашки с чаем. Вот она перед ним, не во сне, а наяву. Это ли не чудо! Он отметил уже не в первый раз, как легко и свободно ложатся ее темные волосы, отброшенные с красиво очерченного лба назад на уши, как хороши белые руки, схваченные у запястий простыми белыми манжетками.
Немного погодя она вдруг посмотрела на него и улыбнулась легко, спокойно, дружески.
— Вы ведь тоже пойдете, правда? — спросила она и пояснила: — На концерт.
— Если буду в Фолкстоне, пойду, — ответил Киппс, деликатно откашлявшись, — от волнения он даже охрип. — Я не больно разбираюсь в музыке, но что слыхал, то мне нравится.
— Падеревский вам непременно понравится, я уверена, — сказала мисс Уолшингем.
— Ясно понравится, раз вы так говорите, — сказал Киппс.
Тут оказалось, что Филин любезно берет у него из рук чашку.
— Вы собираетесь обосноваться у, нас в Фолкстоне? — стоя у камина, спросила мисс Филин таким тоном, словно она была хозяйкой не только этого дома, но и всего города.
— Нет, — ответил Киппс. — То-то и оно, что… я и сам еще не знаю.
Он прибавил, что хочет сперва осмотреться.
— Тут надо многое принять во внимание, — сказал Филин, поглаживая затылок.
— Я, наверно, ненадолго съезжу в Нью-Ромней, — сказал Киппс, — у меня там дядя с тетей. Право слово, не знаю.
— Непременно навестите нас, пока мы еще не уехали в Брюгге, — сказала Элен, остановив на нем задумчивый взгляд.
— А можно?! — обрадовался Киппс. — Я бы с удовольствием.
— Приходите, — сказала она, и не успел еще Киппс спросить, когда же ему позволят нанести этот визит, как она поднялась.
— Вы в самом деле можете обойтись без этой чертежной доски? — спросила она мисс Филин; и они заговорили о чем-то своем.
Когда мисс Уолшингем распрощалась с Киппсом, повторив свое приглашение навестить их, он снова поднялся с Филином к нему в комнату, чтобы взять для начала несколько книг, о которых они говорили. Потом решительным шагом отправился домой, унося под мышкой, во-первых, «Сезам и лилии», во-вторых, «Сэра Джорджа Триседи» и, в-третьих, книгу неизвестного автора под названием «Жизненная энергия», которую Филин ценил особенно высоко. Дома Киппс уселся в гостиной, раскрыл «Сезам и лилии» и некоторое время с железной решимостью читал.
Вскоре он откинулся в кресле и попытался представить себе, что о нем подумала мисс Уолшингем, увидев его сегодня у Филинов. Достаточно ли хорош был его серый фланелевый костюм? Он повернулся к зеркалу над камином, потом встал на стул, чтобы проверить, как сидят брюки. Вроде все в порядке. Хорошо, что она не видела его панаму. Он наверняка загнул поля не так, как полагается, это ясно. А вот как полагается? Кто их разберет! Ну да ладно, она не видела. Может, спросить в магазине, где он покупал эту самую панаму?
Некоторое время Киппс задумчиво рассматривал в зеркале свое лицо — он сам не знал, нравится он себе или нет, — потом слез со стула и поспешил к буфету, где лежали две книжечки, одна в дешевой, но броской, красной с золотом обложке, другая в зеленом коленкоровом переплете. Первая называлась «Как вести себя в обществе» и была написана настоящим аристократом; в самом низу яркой, легкомысленной, но вполне подходящей к случаю обложки, под выведенным золотом названием большие буквы гласили: «двадцать первое издание». Вторая была знаменитое «Искусство вести беседу», служившее верой и правдой многим поколениям. С обеими этими книжками Киппс снова уселся в кресло, положил их перед собой, со вздохом раскрыл «Искусство вести беседу» и пригладил ладонью страницу.
Потом озабоченно сдвинул брови и, шевеля губами от усердия, принялся читать с отмеченного абзаца.
«Усвоив таким образом суть темы, не следует направлять свой скромный корабль сразу в глубокие воды, пусть он сперва неторопливо и плавно скользит по мелководью; иными словами, начиная беседу, не следует что-либо решительно утверждать или сразу высказывать свое мнение или, того хуже, поучать; в этом случае может получиться, что предмет сразу окажется полностью исчерпанным, беседа не завяжется, либо вам только и ответят кратко, односложно: „В самом деле“ или „Вот как“. Ведь если человек, которому вы адресовали свои категоричные слова, с вами незнаком и притом придерживается другого мнения, он может не пожелать прямо возразить вам или вступить с вами в спор. Надо научиться вступать в беседу незаметно, понемногу, не привлекая поначалу к себе внимания»…
Тут Киппс озадаченно запустил пальцы в волосы и принялся перечитывать все с самого начала.
Когда Киппс явился наконец с визитом к Уолшингемам, все получилось настолько непохоже на сценку из руководства «Как вести себя в обществе» (раздел «Визиты»), что он с самого начала совершенно растерялся. Дверь ему отворил не дворецкий или горничная, как полагалось по руководству, а сама мисс Уолшингем.
— Очень рада вас видеть, — сказала она и улыбнулась, а ведь она улыбалась нечасто!
И посторонилась, пропуская гостя в узкий коридорчик.
— Вот, решил зайти, — сказал Киппс, не выпуская из рук шляпу и палку.
Она затворила дверь и провела его в маленькую гостиную, которая показалась ему еще меньше и скромнее гостиной Филинов и в которой ему прежде всего бросилась в глаза медная ваза с белыми маками на столе, покрытом коричневой скатертью.
— Заходите, мистер Киппс. Правда, мамы нет дома, — сказала она. — Но ведь вас это не смущает?
— Мне все равно, коли вы не против, — ответил он, простодушно улыбаясь.
Элен обошла стол и теперь глядела на Киппса с выражением то ли задумчивого любопытства, то ли одобрения, которое ему запомнилось с их последней встречи на уроке резьбы по дереву.
— А я все думала, зайдете вы до отъезда из Фолкстона или не зайдете.
— Я покуда не уезжаю, а и уезжал бы — все равно бы зашел.
— Мама будет огорчена, что не повидала вас. Я ей о вас рассказывала, и она будет рада с вами познакомиться.
— А я ее видал… тогда… в магазине… Это она была? — спросил Киппс.
— Да, в самом деле… Она отправилась с деловыми визитами, а я не пошла. Мне надо писать. Вы знаете, я ведь пописываю.
— Вон как! — промолвил Киппс.
— Ничего особенного, — сказала она, — и, конечно, ничего из этого не выйдет. — Она взглянула на письменный столик, на небольшую стопку бумаги. — Но надо же что-то делать… Смотрите, какой у нас тут вид, — неожиданно перевела она разговор и прошла к окну, Киппс стал рядом. — Наши окна выходят прямо на пустырь. Но ведь бывает и хуже. Правда, перед самым окном тележка соседа-носильщика и этот ужасный забор, но все-таки это лучше, чем вечно видеть напротив точную копию твоего дома, правда? Ранней весной здесь славно — кустарник покрывается яркой зеленью… и осенью тоже славно.
— Мне нравится, — сказал Киппс. — Вон та сиренька симпатичная, правда?
— Ребятишки то и дело совершают на нее набеги, — ответила Элен.
— Это уж как водится, — сказал Киппс.
Он оперся на свою палку и с видом знатока выглянул из окна, и в эту минуту она кинула на него быстрый взгляд. Наконец он придумал, о чем заговорить — видно, недаром он читал «Искусство вести беседу».
— А сад у вас есть? — спросил он.
Элен передернула плечами.
— Крохотный, — сказала она и прибавила: — Хотите посмотреть?
— Я люблю копаться в саду, — ответил Киппс, вспомнив, как однажды вырастил на помойке у дяди дешевенькие настурции.
Она с явным облегчением пошла из комнаты.
Через двойную дверь цветного стекла они вышли на маленькую железную веранду и по железным ступенькам спустились в обнесенный стеной игрушечный садик. Здесь еле-еле уместилась клумба и клочок газона величиной с носовой платок; в углу рос единственный кустик неприхотливого пестрого бересклета. Но ранние июньские цветы — крупные белоснежные нарциссы и прелестная желтофиоль — веселили глаз.
— Вот и наш сад, — сказала Элен. — Не велик, правда?
— Мне нравится, — ответил Киппс.
— Совсем маленький, — сказала Элен. — Но такое уж теперь время: все измельчало.
Киппс не понял и заговорил о другом.
— Я, верно, помешал, — сказал он, — вы ведь писали, когда я пришел.
Она обернулась к нему и, стоя спиной к перилам, взялась за них обеими руками.
— Я кончила, — сказала она, — мне сегодня что-то не пишется.
— Вы прямо сами сочиняете? — спросил Киппс.
— Я пытаюсь… тщетно пытаюсь… писать рассказы, — не сразу ответила она и улыбнулась. — Надо же что-то делать. Не знаю, достигну ли я чего-нибудь… во всяком случае на этом поприще. По-моему, это совершенно безнадежно. И, конечно, надо изучать вкусы читателей. Но сейчас брат уехал в Лондон, и у меня вдоволь досуга.
— А я его видал, вашего брата?
— Да, вероятно, видели. Он раза два приходил к нам на занятия. Сейчас он уехал в Лондон сдавать экзамены, чтобы стать адвокатом. После этого, я думаю, перед ним откроются кое-какие возможности. Только, наверно, все равно очень скромные. Но он удачливее меня.
— Так ведь у вас есть эти курсы и еще много всего.
— Да, работа должна бы давать мне удовлетворение. Но не дает. Наверно, я честолюбива. Мы оба такие. Но нам негде расправить крылья. — И она кивком показала на убогий садик в тесных четырех стенах.
— По-моему, вы все можете, лишь бы захотели, — сказал Киппс.
— А между тем мне ничего не удается сделать.
— Вы уже вон сколько сделали.
— Что же именно?
— Так ведь вы прошли это… как его… ну, в университете.
— А, вы хотите сказать — меня приняли в университет!
— Уж, верно, если б меня приняли, я бы так задрал нос — ой-ой! Это уж как пить дать.
— А вы знаете, мистер Киппс, сколько народу поступает в Лондонский университет каждый год?
— Нет, а сколько?
— Около трех тысяч человек.
— Ну и что ж, а сколько не поступает!
Элен вновь улыбнулась, потом не выдержала и засмеялась.
— О, эти не в счет, — сказала она, но тотчас спохватилась, что слова ее могут задеть Киппса, и поспешно продолжала: — Так или иначе, мистер Киппс, но я недовольна своей жизнью. Вы сами знаете, Фолкстон — город приморский, коммерческий, здесь оценивают людей просто и грубо: по их доходам. Ну, а у нас доходы весьма скромные, вот мы и живем на задворках. Нам приходится здесь жить, ведь это наш собственный дом. Еще слава богу, что нам не нужно его сдавать внаем. В общем, нет благоприятных возможностей. Когда они есть, ими, может быть, и не пользуешься. И все-таки…
Киппс был тронут ее доверием и откровенностью.
— Вот то-то и оно, — сказал он.
Он весь подался вперед, опираясь на палку, и сказал проникновенно:
— А я верю, вы сможете все, лишь бы захотели.
Элен только руками развела.
— Уж я знаю, — и Киппс глубокомысленно покивал головой. — Я иногда на вас нарочно смотрел, когда вы нас учили.
Это ее почему-то насмешило, она рассмеялась очень мило и ничуть не обидно, и Киппс воспрянул духом: вот какой он остроумный, как успешно ведет светскую беседу.
— Видимо, вы один из тех немногих, кто в меня верит, мистер Киппс, — сказала она.
— А как же! — поспешно отозвался Киппс.
И тут они увидели миссис Уолшингем. Вот она уже прошла через двойную стеклянную дверь, точно такая же, как тогда в магазине, — настоящая леди, в шляпке и слегка увядшая. Несмотря на все успокоительные заверения Филина, при ее появлении у Киппса упало сердце.
— Нас навестил мистер Киппс, — сказала Элен.
И миссис Уолшингем сказала, что это очень, очень мило с его стороны, и прибавила, что в нынешние времена у них почти никто не бывает, кроме старых друзей. При виде Киппса миссис Уолшингем явно не была неприятно удивлена или шокирована, как тогда в магазине: наверно, она уже слышала, что он теперь джентльмен. Тогда она показалась ему заносчивой и спесивой, но сейчас, едва ощутив ее дружеское рукопожатие, он понял, что глубоко ошибался. Она сказала дочери, что не застала миссис Уэйс дома, и, снова обернувшись к Киппсу, спросила, пил ли он уже чай. Киппс сказал, нет, не пил, и Элен пошла к дому.
— Но послушайте, — сказал Киппс, — не хлопочите вы из-за меня…
Элен исчезла, и он оказался наедине с миссис Уолшингем. В первое мгновение у него захватило дух, и лицо стало чернее тучи.
— Вы ведь ученик Элен, занимались у нее резьбой по дереву? — спросила миссис Уолшингем, спокойно, как ей и подобало, разглядывая гостя.
— Да, — ответил Киппс, — поэтому, значит, я имел удовольствие…
— Она очень увлекалась этими уроками. Она ведь, знаете, такая деятельная, а это какой-то выход для ее энергии.
— По-моему, она учила нас, ну, прямо лучше некуда.
— Да, так все говорят. Мне кажется, за что бы Элен ни взялась, у нее все получится превосходно. Она такая умница. И чем бы ни занялась, она отдается делу всей душой.
Тут миссис Уолшингем с милой бесцеремонностью развязала ленты своей шляпки.
— Она все-все рассказывала мне про свой класс. Она была полна этим. И рассказывала, как вы поранили руку.
— Господи! — выдохнул Киппс. — Да неужто?
— Да-да. И как мужественно вы держались!
(По правде говоря, Элен рассказывала больше о том, каким своеобразным способом Киппс пытался остановить кровь.)
Киппс залился краской.
— Она говорила, вы и виду не подали, что вам больно.
Киппс почувствовал, что ему придется не одну неделю покорпеть над «Искусством вести беседу».
Пока он подыскивал подходящий ответ, вернулась Элен, неся на подносе все, что требуется для чаепития.
— Вам не трудно, мистер Киппс, подвинуть этот столик? — сказала миссис Уолшингем.
Это тоже было совсем по-домашнему. Киппс пристроил в углу шляпу и палку и с грохотом выдвинул железный в ржавчине зеленый столик, а потом вполне непринужденно отправился с Элен за стульями.
Когда он наконец, выпил чай и поставил чашку на стол — от еды он, разумеется, отказался, и дамы, слава богу, не настаивали, — он почувствовал себя на удивление легко и свободно. Вскоре он даже разговорился. Скромно, без затей он говорил о том, как переменилась его жизнь, о своих затруднениях, о планах на будущее. Он раскрыл перед ними всю свою бесхитростную душу. Скоро они почти перестали замечать его неправильную речь и начали понимать то, что уже давно поняла девушка с веснушками: в этом Киппсе есть много хорошего. Он доверился им, ждал их совета, и обеим льстили его явное благоговение и почтительность.
Он пробыл у них чуть не два часа, начисто забыв, что сидеть так долго не полагается. Но мать и дочь ничего не имели против столь затянувшегося визита.
Не прошло и двух месяцев, а Киппс почти достиг всего, о чем мечтал.
Это произошло потому, что Уолшингемы, — видимо, их уговорил Филин — в конце концов раздумали ехать в Брюгге. Они остались в Фолкстоне, и этот счастливый случай открыл перед Киппсом все возможности, которых ему так не хватало.
Счастливейшим днем для него оказалась поездка в Лимпн, задолго до того, как лето пошло на убыль, ибо август выдался на редкость жаркий. Кто-то предложил отправиться на лодках на плес старого военного канала в Хайте, устроить пикник у кирпичного мостика, а потом подняться к Лимпнскому замку. И с самого начала было ясно, что хозяин сегодня Киппс, все же прочие — его приглашенные.
Все веселились на славу. Канал зарос водорослями, то и дело попадались мели, и компания разместилась в плоскодонках. Киппс еще прежде научился грести; то был первый вид спорта, которым он овладел; а вторым будет велосипед — он уже взял несколько уроков езды, остается еще три-четыре урока. Греб Киппс совсем не плохо, руки его привыкли перетаскивать тяжелые рулоны кретона, его мышцы были не чета Филиновым, и девушка с веснушками, та самая, что так хорошо его понимала, села к нему в лодку. Они поплыли наперегонки с братом и сестрой Уолшингем, а позади усиленно работал веслами Филин — весь мокрый, он тяжело дышал, но не желал сдаваться и при этом, как всегда, был безупречно учтив и внимателен. Его пассажиркой была миссис Уолшингем. Никто, конечно, не ждал, что она станет грести (хотя она, разумеется, предложила свою помощь), и, облокотившись на приготовленные специально для нее подушки, под черно-белым солнечным зонтиком, она наблюдала за Киппсом и дочерью и время от времени заботливо спрашивала Филина, не жарко ли ему.
По случаю пикника все приоделись; глаза девушек поблескивали в тени широкополых шляп; даже веснушчатая подружка Элен была сегодня очень мила, а сама Элен с такой грацией разбивала веслом солнечные лучи, что Киппс едва ли не впервые за время их знакомства заметил, какая у нее прелестная фигурка. На Киппсе был безукоризненный спортивный костюм, и когда он снял модную панаму и волосы его растрепались на ветру, он оказался не хуже большинства молодых людей, да и цвет лица у него был отличный.
Обстоятельства, погода, спутники и спутницы — все были к нему благосклонны. Молодой Уолшингем, девушка с веснушками. Филин, миссис Уолшингем любезно подыгрывали ему, и сама судьба словно сговорилась с ними: на прелестном лужке между тем местом, где они пристали к берегу, и Лимпном заботливо поместила молодого бычка. То был не матерый грозный бык, но и не телок; молодой бычок, с еще неопределившимся нравом, вроде Киппса, пасся на лужке, «где ручей впадает в речку». И наша компания, ничего не подозревая, держала путь прямо на него.
Когда они пристали к берегу, молодой Уолшингем с братской непринужденностью бросил сестру на Киппса и присоединился к девушке с веснушками, предоставив Филину нести шерстяную шаль миссис Уолшингем. Он тут же пустился в путь — ему хотелось как можно скорее остаться наедине со своей спутницей и притом избежать неотвязной опеки Филина. Я, кажется, уже упоминал, что у молодого Уолшингема были темные волосы и наполеоновский профиль — естественно, он дерзко мыслил и язвительно острил и давно приметил, что девушка с веснушками способна понять и оценить его таланты и остроумие. В тот день он был в ударе, ибо Киппс только-только сделал его своим поверенным (старик Вин был отставлен без всяких объяснений), а это совсем не плохо для начала, ведь молодой адвокат всего несколько месяцев назад закончил учение. Кроме того, он недавно прочитал Ницше и полагал, что он тоже сверхчеловек, стоящий по ту сторону добра и зла, из тех, кого имеет в виду писатель. Шляпа у него, во всяком случае, была куда больше, чем следовало. Ему хотелось подробно рассказать девушке с веснушками о сверхчеловеке, для которого не писаны законы морали, хотелось поверить ей свои мысли, и, чтобы никто не помешал, они сошли с тропинки и удалились в рощу, избежав таким образом встречи с молодым бычком. Им удалось скрыться от остальной компании, да и то случайно, ибо за ними по пятам следовали Филин и миссис Уолшингем, оба прирожденные и искусные менторы, не склонные сегодня, по мотивам весьма серьезным, мешать Киппсу и Элен. Они дошли по тропинке до перехода в живой изгороди, за которой пасся бык, и при виде животного в Филине тотчас заговорило присущее ему отвращение ко всему грубому и жестокому. Он решил, что перелаз слишком высок, лучше им обойти кругом, и миссис Уолшингем охотно с ним согласилась.
Тем самым они оставили путь открытым для Киппса и Элен, и эти двое и повстречались с быком. Элен его не заметила, но Киппс заметил; однако сегодня он готов был сразиться хоть со львом. Бык пошел прямо на них. То не был настоящий боевой бык, он не делал отчаянных выпадов, не бодался, но просто шел на них, и глядел на них большими, злобными синеватыми глазами, пасть у него была открыта, влажный Нос блестел, и если он не ревел, то, уж во всяком случае, мычал и злобно тряс головой и всем своим видом говорил, что не прочь поднять их на рога. Элен испугалась, но чувство собственного достоинства ей не изменило. Киппс побелел, как полотно, но сохранил полное спокойствие, и в эти минуты она совсем забыла, что он неправильно говорит и робеет в обществе. Он велел ей спокойно отходить к перелазу, а сам сбоку пошел на быка.
— Убирайся прочь! — прикрикнул он.
Когда Элен оказалась за изгородью, Киппс спокойно и неторопливо отступил. Он ловко отвлек внимание быка и перелез через изгородь; дело было сделано — он не совершил ничего особенного, но и этого было достаточно, чтобы Элен рассталась с ложным представлением, будто человек, который так постыдно трусит перед чашкой с чаем, и во всем остальном жалкий трус. В эту минуту она, пожалуй, даже впала в другую крайность. Прежде она считала, что Киппс не слишком крепок душой и телом. И вдруг оказалось, что на него можно положиться. И есть у него еще немало других достоинств. В конце концов и за такой спиной вполне можно укрыться!..
Все эти мысли нетрудно было прочесть в ее глазах, когда они проходили мимо поросших травой развалин Portus Lemanus и поднимались по крутым склонам на гребень горы, к замку.
Каждый, кто попадает в Фолкстон, рано или поздно непременно отправляется в Лимпн. Замок давным-давно превратился в ферму, почтенная ферма эта и сама уже в годах, а древние стены, окружающие ее, — точно пальто на дитяти с чужого, взрослого плеча. Добрейшая фермерша принимает бесчисленных посетителей, показывает им огромный каток для белья и просторную кухню, ведет их в залитый солнцем садик, разбитый на плоской вершине, откуда видны крутые склоны, на которых пасутся овцы, а вдалеке, за каналом, под деревьями, покоятся вечным сном рассыпавшиеся в прах останки Римской империи. По извилистой каменной лесенке, по избитым, стоптанным ступеням поднимаешься на главную башню — и вокруг распахивается неоглядная ширь, и кажется, нет ей ни конца, ни края. Далеко внизу, у самого подножия горы, начинается вересковая равнина и стелется, стелется вольным полукружьем, и простирается до самого моря, и переходит в невысокие синие холмы Уинчелси и Гастингса, и по всей равнине, то здесь, то там, поднимаются церкви забытых и заброшенных средневековых городков, на востоке между морем и небом маячит Франция; а на севере, за бесчисленными фермами, домами, рощами, поднимаются Меловые холмы с крутыми срезами выработок и каменоломен, и по ним то и дело проходят тени плывущих мимо облаков.
И здесь, вознесенные высоко над будничным миром, перед лицом пленительных далей Элен и Киппс очутились только вдвоем; сначала как будто все шестеро собирались подняться на главную башню, но миссис Уолшингем испугалась узких, неровных ступенек, а потом почувствовала легкую дурноту, так что и она, а с ней и девушка с веснушками остались внизу и стали прохаживаться в тени дома; а Филин вдруг обнаружил, что ни у кого нет ни одной сигареты, и, прихватив с собой молодого Уолшингема, отправился в деревню. Элен и Киппсу покричали и все это объяснили, но вот крики стихли, они снова остались наедине с окрестными далями, повосхищались красотами и умолкли.
Элен храбро уселась в амбразуре, Киппс стал рядом.
— Мне всегда нравилось глядеть, когда вид красивый, — немного погодя (и уже не в первый раз) вымолвил Киппс.
И вдруг мысль его сделала неожиданный скачок.
— По-вашему, Филин все правильно говорил?
Она вопросительно на него взглянула.
— Про мое фамилие.
— Что на самом деле это испорченное Квипс? Не уверена. Вначале я тоже так подумала… С чего он взял?
— Да кто ж его знает? — Киппс развел руками. — Просто я думал…
Она быстро испытующе взглянула на него и стала смотреть вдаль, на море.
Киппс растерялся. Он хотел перейти от этого вопроса к рассуждениям о фамилиях вообще, о том, что фамилию можно и переменить; ему казалось, это самый легкий и остроумный способ высказать то, что было у него на уме, — и вдруг он почувствовал, что все это ужасно грубо и глупо. Недоумение Элен спасло его, заставило вовремя остановиться. Он замолчал, любуясь профилем Элен в рамке изъеденного временем камня, на голубом фоне моря и неба.
Нет, не стоит больше толковать про свое имя. И он снова заговорил о красотах природы.
— Вот погляжу на красивый вид… и вообще на… на какую ни то красоту — ну, и чувствую себя… как-то так…
Элен быстро взглянула на него и увидела, с каким трудом он подыскивает нужное слово.
— Дурак дураком, — докончил он.
Она окинула его взглядом собственницы, впрочем, пожалуй, даже ласковым. И заговорила голосом столь же недвусмысленным, как и ее взгляд.
— Вы не должны так чувствовать, — сказала она. — Право же, мистер Киппс, вы слишком дешево себя цените.
Ее взгляд, ее слова ошеломили Киппса. Он посмотрел на нее, словно пробуждаясь от глубокого сна. Она опустила глаза.
— А по-вашему… — начал он. И вдруг выпалил: — А вы цените меня не дешево?
Она подняла глаза и покачала головой.
— Но… к примеру… вы же не считаете меня… за ровню.
— Ну отчего же?
— Господи! Так ведь…
Сердце его бешено колотилось.
— Кабы я думал… — начал он. Потом сказал: — Вы такая образованная.
— Какие пустяки! — возразила она.
Потом, — так показалось обоим, — они долго-долго молчали, но молчание это многое договорило и довершило.
— Я ведь знаю, кто я есть, — сказал наконец Киппс. — Кабы я думал, что это возможно… Кабы я надеялся, что вы… Да я бы горы своротил…
Он замолчал, и Элен вдруг как-то притихла, опустила глаза.
— Мисс Уолшингем, — сказал он, — неужто… неужто вы относитесь ко мне так хорошо, что… что захотите помочь мне? Мисс Уолшингем, неужели вы вправду хорошо ко мне относитесь?
Ему казалось, прошла вечность. Наконец она заговорила.
— По-моему, — сказала она и подняла на него глаза, — вы самый великодушный человек на свете… Только подумайте, как вы поддержали моего брата! Да, самый великодушный и самый скромный. А сегодня… сегодня я поняла, что вы и самый храбрый тоже.
Она отвернулась, глянула вниз, помахала кому-то и встала.
— Мама зовет, — сказала она. — Пора спускаться.
Киппс по привычке вновь стал вежлив и почтителен, но чувства его были в полном смятении.
Он шел впереди нее к маленькой дверце, что открывалась на винтовую лестницу. «Вверх и вниз по лестнице всегда иди впереди дамы». И вдруг на второй ступеньке решительно обернулся.
— Но… — сказал он, глядя на Элен снизу вверх; в тени белел его спортивный костюм, блестели глаза на побледневшем лице, никогда еще он не казался ей таким взрослым — настоящим мужчиной.
Элен остановилась, держась за каменную притолоку, и посмотрела на него.
Он протянул руку, словно хотел ей помочь.
— Вы только скажите, — продолжал он. — Уж верно, вы знаете…
— О чем вы?
— Вы хорошо ко мне относитесь?
Элен долго молчала. Казалось, мир неотвратимо движется к катастрофе и вот сейчас взорвется.
— Да, — вымолвила она наконец, — я знаю.
Шестым чувством он вдруг разгадал, каков будет ее ответ, и замер.
Она наклонилась к нему, и прелестная улыбка смягчила и озарила ее лицо.
— Обещайте мне, — потребовала она.
Его замершее лицо было само обещание.
— Раз уж я вас ценю высоко, вы и сами должны ценить себя по достоинству.
— Цените меня? Так, значит, по-вашему…
На сей раз она наклонилась совсем близко.
— Да, я вас ценю, — перебила она и закончила шепотом: — И вы мне очень дороги.
— Это я?
Элен громко рассмеялась.
Киппс был потрясен. Но, может быть, он все-таки чего-то не понял! Нет, тут надо все выяснить до конца.
— И вы пойдете за меня замуж?
Она смеялась, переполненная чудесным сознанием своей силы, своей власти и торжества. Он славный, такого приятно покорить.
— Да, пойду, — со смехом ответила она. — Что же еще я могла этим сказать? — И повторила: — Да.
Киппс обомлел. У него было такое чувство, точно у отшельника, которого вдруг схватили посреди тихой молитвы, в рубище, с главой, посыпанной пеплом, и ввергли в сияющие врата рая, прямо в объятия ясноглазого праздничного херувима. Он чувствовал себя точно смиреннейший праведник, вдруг познавший блаженство…
Он изо всех сил вцепился в веревку, которая служила перилами на этой каменной лестнице. Хотел поцеловать руку Элен и не отважился.
Он не прибавил ни слова. Повернулся — лицо у него было застывшее, чуть ли не испуганное — и стал медленно спускаться впереди Элен в поджидавшую их тьму…
Казалось, все понимали, что произошло. Не было никаких слов, никаких объяснений, достаточно было взглянуть на обоих. Киппс потом вспоминал: едва все собрались у ворот замка, Филин как бы невзначай крепко сжал ему локоть. Конечно же, он знал. Он ведь так и лучился благожелательством, он поздравлял, конечно же, он был очень доволен, что хорошее дело пришло к благополучному концу. Миссис Уолшингем, еще недавно столь утомленная подъемом в гору, явно оправилась и почувствовала необычайный прилив любви к дочери. И мимоходом потрепала ее по щеке. Спускаясь с горы, она пожелала опереться на руку Киппса, и он, как во сне, повиновался. Совершенно безотчетно он пытался быть внимательным к ней и скоро в этом преуспел.
Миссис Уолшингем и Киппс шли неторопливо и беседовали, как умудренные жизнью солидные люди, а остальные четверо бежали вниз бойкой, легкомысленной стайкой. Интересно, о чем они говорят? Но тут с ним заговорила миссис Уолшингем. А где-то, бог весть в каких глубинах, никому и ему самому неведомых, оглушенное и притихшее, затаилось, замерло его сокровенное «я». Эта первая их беседа, похоже, была интересная и дружеская. Прежде он побаивался миссис Уолшингем, — наверно, она над ним смеется, — а оказалось, она женщина понимающая и душевная, и, несмотря на все свое смятение, Киппс, как ни странно, не оплошал. Они поговорили об окружающих красотах, о том, что древние развалины всегда навевают грусть, о минувших поколениях.
— Быть может, здесь когда-то сходились в поединке рыцари, — сказала миссис Уолшингем.
— Чего только не вытворяли в те времена, — подхватил Киппс.
А потом оба заговорили об Элен. Миссис Уолшингем говорила о том, как дочь увлекается литературой.
— Из нее выйдет толк, я уверена. Вы знаете, мистер Киппс, на мать ложится огромная ответственность, когда у нее такая дочь… такая одаренная.
— А как же, — согласился Киппс. — Это уж как водится.
Миссис Уолшингем говорила и о своем сыне — они так схожи с Элен, словно близнецы, и все же очень разные. И Киппс вдруг ощутил доселе неведомые ему отеческие чувства к детям миссис Уолшингем.
— Они такие сообразительные и такие артистические натуры, — говорила она, — у них головы полны всяких идей. Иногда даже страшно за них. Им нужны широкие возможности — просто как воздух.
Она говорила о пристрастии Элен к сочинительству.
— Она была еще совсем крошка, а уже сочиняла стихи.
(Киппс потрясен.)
— Она вся в отца… — Миссис Уолшингем сочла необходимым пролить трогательный свет на их прошлое. — В душе он был не деловой человек, а художник. В этом-то вся беда… Компаньон ввел его в заблуждение, а когда случился крах, все стали винить его… Ну, полно, стоит ли вспоминать все эти ужасы… тем более сегодня. В жизни, мистер Киппс, бывают и хорошие времена и плохие. И у меня в прошлом далеко не все безоблачно.
На лице Киппса выразилось глубокое сочувствие, достойное самого Филина.
Теперь миссис Уолшингем заговорила о цветах, а перед глазами Киппса все стояла Элен, склонившаяся к нему там, на Главной башне…
Чай расположились пить под деревьями, у маленькой гостиницы, и в какое-то мгновение Киппс вдруг ощутил, что все украдкой на него поглядывают. Если бы не спасительный такт Филина да не осы, налетевшие как раз вовремя, все почувствовали бы себя неловко и напряженно. Но Филин хотел, чтобы этот памятный день прошел без сучка без задоринки, и неутомимо шутил и острил, развлекая всю компанию. А потом молодой Уолшингем заговорил о римских развалинах под Лимпном и уже собирался перейти к своей излюбленной теме — сверхчеловеку.
— Эти древние римляне… — начал было он, но тут налетели осы. В одном только варенье завязли три и были убиты.
И Киппс, точно во сие, убивал ос, передавал что-то не тому, кто просил, и вообще с величайшим трудом соблюдал кое-как усвоенные правила поведения в обществе. Мгновениями окружавшую его тьму вдруг точно рассекала молния, и он видел Элен. Элен старательно не глядела в его сторону и держалась на удивление спокойно и непринужденно. Ее выдавал лишь едва заметный румянец, чуть ли не впервые ожививший матовую бледность щек…
Не сговариваясь, Киппсу предоставили право плыть домой в одной лодке с Элен; он помог ей сойти в лодку, взялся за весло и стал грести так медленно, не спеша, что скоро они оказались позади всех. Теперь душа его очнулась. Но он ничего не сказал Элен. Да и осмелится ли он когда-нибудь еще с нею заговорить? Она изредка показывала ему на отражения в воде, на цветы, на деревья и что-то говорила, и он молча кивал в ответ. Но мысленно он все еще был там, на Главной башне, все не мог прийти в себя от счастливого потрясения и понять, что все это не сон. Даже в самой глубине души он еще не верил, что она теперь принадлежит ему. Одно только он понял: каким-то чудом богиня спустилась со своего пьедестала и взяла его за руку!
Бездонное синее небо раскинулось над ними, их хранили и укрывали темные деревья, а за бортом мерцали покойные, тихие воды. Элен видела лишь прямой темный силуэт Киппса; он не без ловкости погружал в воду широкое весло то слева, то справа, — и позади змеился серебристый переливчатый след. Нет, не так уж он плох! Молодое тянется к молодому, как бы ни была широка разделяющая их пропасть, и Элен радовалась и торжествовала победу. И ведь победа над Киппсом означала еще и деньги, широкие возможности, свободу, Лондон, свершение многих хоть и неясных, но соблазнительных надежд. Киппс же смутно различал ее лицо — оно нежно светлело в сумерках. Он, конечно, не мог видеть ее глаза, но, околдованный любовью, воображал, будто видит, и они светили ему точно далекие звезды.
В этот вечер весь мир — и темное небо, и вода, и окунувшиеся в нее ветви — казался Киппсу всего лишь рамкой для Элен. Словно он обрел какое-то внутреннее зрение и ясно, как никогда, увидел, что в ней сосредоточены все прелести мира. Сбылись его самые заветные мечты. Для него настал час, когда перестаешь думать о будущем, когда время останавливается и кажется, мы — у предела всех желаний. В этот вечер Киппс не думал о завтрашнем дне; он достиг всего, дальше этого он не заходил даже в мечтах. Душа его покойно и тихо наслаждалась блаженным часом.
В тот же вечер, около девяти, Филин зашел к Киппсу на его новую квартиру на Аппер-Сандгейт-роуд — дедовский дом на набережной Киппс собирался продать, а пока что сдал внаем со всей обстановкой. Не зажигая лампы, Киппс тихо сидел у растворенного окна и пытался осмыслить происшедшее. Растроганный Филин крепко сжал пальцы юноши, положил ему на плечо узловатую бледную руку и вообще всячески постарался выразить подобающие случаю нежные чувства. Киппс тоже сегодня был растроган и встретил Филина как родного брата.
— Она восхитительна, — с места в карьер заявил Филин.
— Ведь правда? — подхватил Киппс.
— Какое у нее было лицо! — сказал Филин. — Дорогой мой Киппс, это поважнее наследства.
— Я ее не заслужил, — сказал Киппс.
— Не надо так говорить.
— Нет, не заслужил. Все никак не поверю. Прямо не верится мне. Ну, никак!
Наступило выразительное молчание.
— Чудеса, да и только! — сказал Киппс. — Никак в себя не приду.
Филин надул щеки и почти бесшумно выпустил воздух, и оба снова помолчали.
— И все началось… до того, как вы разбогатели?
— Когда я учился у нее на курсах, — торжественно ответил Киппс.
Да, это прекрасно, объявил Филин из тьмы, в которой таинственно вспыхивали огоньки: он пытался зажечь спичку. Лучшего Киппсу и не пожелаешь…
Наконец он закурил сигарету, и Киппс, с лицом задумчивым и важным, последовал его примеру.
Скоро беседа потекла легко и свободно.
Филин принялся превозносить Элен, ее мать, брата; рассчитывал, на какой день может быть назначено великое событие, и Киппс начинал верить, что свадьба и вправду состоится.
— Они ведь в известном смысле графского рода, — сказал Филин, — в родстве с семейством Бопре… слышали, наверно, — лорд Бопре?
— Да ну! — воскликнул Киппс. — Неужто?
— Родство, конечно, дальнее, — сказал Филин. — А что ни говори…
И в полутьме сверкнули в улыбке его прекрасные зубы.
— Нет, это уж слишком, — сказал Киппс, сраженный. — Что же это такое делается?
Филин шумно перевел дух. Некоторое время Киппс слушал, как он расхваливает Элен, и его решимость крепла.
— Послушайте, Филин, — сказал он. — Чего ж мне теперь полагается делать?
— То есть? — удивился Филин.
— Да вот, наверно, надо явиться к ней с визитом, и все такое? — Киппс задумался, потом прибавил: — Я ведь хочу, чтоб все было как полагается.
— Ну, конечно, — сказал Филин.
— А то вдруг возьмешь да и сделаешь что-нибудь шиворот-навыворот, вот ужас-то.
Филин размышлял, и огонек его сигареты мерцал в полутьме.
— Визит нанести, разумеется, нужно, — решил он. — Вам следует поговорить с миссис Уолшингем.
— А как?
— Скажете ей, что хотите жениться на ее дочери.
— Да ведь она, небось, и сама знает, — сказал Киппс: страх придал ему прозорливости.
В полутьме видно было, как Филин рассудительно покачал головой.
— Да еще кольцо, — продолжал Киппс. — Как быть с кольцом?
— Какое кольцо?
— Которое для помолвки. «Как вести себя в обществе» про это не пишет ни словечка.
— Ну, разумеется, надо выбрать кольцо… со вкусом выбрать. Да.
— А какое?
— Какое-нибудь поизящнее. В магазине вам покажут.
— Это верно. И я его принесу, а? И надену ей на палец.
— Ох, нет! Пошлите его. Это гораздо лучше.
— А-а! — В голосе Киппса впервые послышалось облегчение. — Ну, а визит как же? К миссис Уолшингем, стало быть… Как я к ней пойду?
— Да, это особо торжественный случай, — с важностью молвил Филин.
— Стало быть, как же? В сюртуке?
— Надо полагать, — со знанием дела произнес Филин.
— Светлые брюки и все такое?
— Да.
— Роза?
— Да, пожалуй. По такому случаю можно и розу в петлицу.
Завеса, что скрывала от Киппса будущее, стала менее плотной. Уже можно думать о завтрашнем дне и о тех, что придут за ним, — уже можно их различить. Сюртук, цилиндр, роза! В мыслях он почтительно созерцал сам себя — вот он медленно, но верно превращается в настоящего джентльмена. Артур Киппс, облаченный по торжественным случаям в сюртук, коротко знакомый с леди Паннет, жених дальней родственницы самого графа Бопре.
Поистине судьба неслыханно добра к нему — даже страшно. Золотой волшебной палочкой он коснулся мира — и мир стал раскрываться перед ним, точно заколдованный цветок. И в пламенеющей сердцевине цветка ждет его прекрасная Элен. Всего два с половиной месяца назад он был только жалкий младший приказчик, с позором уволенный со службы за беспутство — он как бы ждал в безвестности своего триумфа, — ничтожное зернышко, у которого весь этот пышный расцвет был еще впереди. Да, кольцо — залог помолвки — должно и качеством своим и видом соответствовать его чувствам, иными словами, оно должно быть самое что ни на есть лучшее.
— А цветы надо ей послать? — вслух подумал он.
— Не обязательно, — ответил Филин. — Хотя, конечно, это знак внимания.
Киппс задумался о цветах.
— При первой же встрече вы должны попросить ее назначить день, — сказал Филин.
Киппс в испуге чуть не подскочил.
— Как, уже? Прямо сейчас?
— Не вижу причин откладывать.
— Как же это… ну хоть на год.
— Слишком большой срок.
— Да неужто? — резко обернулся к нему Киппс. — Но…
Наступило молчание.
— Послушайте, — заговорил наконец Киппс, и голос у него дрогнул, — помогите мне со свадьбой.
— С величайшей радостью! — отозвался Филин.
— Оно конечно, — сказал Киппс. — Разве ж я думал?.. — Но тут у него мелькнула другая мысль. — Филин, а что это такое тета-те?
— Тета тей[6], — поправил Филин, — это разговор наедине.
— Господи! — воскликнул Киппс, — а я думал… Там строго-настрого запрещается увлекаться этими тетами, сидеть рядышком, и гулять вдвоем, и кататься верхом, и вообще встречаться днем. А повидаться когда же?
— Это в книге так написано? — спросил Филин.
— Да вот перед тем, как вам прийти, я все это наизусть выучил. Вроде чудно, но, видать, ничего не попишешь.
— Нет, миссис Уолшингем не будет придерживаться таких строгостей, — сказал Филин. — По-моему, это уж слишком. В наше время этих правил придерживаются лишь в самых старинных аристократических семействах. Да потом Уолшингемы такая современная… можно сказать, просвещенная семья. У вас будет вдоволь возможностей поговорить друг с другом.
— Ужас сколько теперь надо всего обдумать да решить, — с тяжелым вздохом сказал Киппс. — Стало быть, по-вашему… прямо уже через несколько месяцев мы поженимся?
— Непременно, — ответствовал Филин. — А почему бы и нет?..
Полночь застала Киппса в одиночестве, вид у него был усталый, но он прилежно листал страницы книжечки в красном переплете.
На странице 233 его внимание привлекли слова:
«Траур по тете или дяде мужа (жены) носят шесть недель: платье черное, с плерезами».
«Нет, — поднатужившись, сообразил Киппс, — это не то!»
И опять зашуршали страницы. Наконец он дошел до главы «Бракосочетания» и ладонью расправил книгу.
На его лице отразилась мучительная работа мысли. Он уставился на фитиль лампы.
— Сдается мне, надо поехать и все им объявить, — вымолвил он наконец.
Облаченный в костюм, подобающий столь торжественному случаю, Киппс отправился с визитом к миссис Уолшингем. На нем был глухой сюртук, лакированные башмаки и темно-серые брюки, в руках блестящий цилиндр. Широкие белые манжеты с золотыми запонками так и сверкали, в руке он небрежно держал серые перчатки (один палец лопнул по шву, когда он их надевал). Небольшой зонтик был свернут искуснейшим образом.
Счастливое ощущение, что он одет безукоризненно, переполняло его и боролось в его душе с сознанием чрезвычайной важности его миссии. Он то и дело проверял, на месте ли шелковый галстук-бабочка. А роза в петлице наполняла весь мир своим благоуханием.
Киппс сел на краешек заново обитого ситцем кресла и облокотился на его ручку рукой, в которой держал цилиндр.
— Я уже знаю, все знаю, — неожиданно и великодушно пришла ему на помощь миссис Уолшингем. Недаром ему и раньше казалось, что она женщина здравомыслящая и все понимает. Она смотрела так ласково, что Киппс совсем растрогался.
— Для матери это великий час, — сказала миссис Уолшингем и на мгновение коснулась рукава его безупречного сюртука. — Для матери, Артур, дочь значит куда больше сына! — воскликнула она.
Брак, говорила она, — это лотерея, и если нет любви и терпимости, супруги будут очень несчастливы. Ее собственная жизнь тоже состояла не из одних только радостей: были у нее и темные дни, были и светлые. Она ласково улыбнулась.
— Сегодня у меня светлый день, — сказала она.
Она сказала Киппсу еще много добрых и лестных слов и поблагодарила его за великодушное отношение к ее сыну. («Чего там, пустяки это все!» — возразил Киппс.) Но, заговорив о своих детях, она уже не могла остановиться.
— Они оба просто совершенство, — сказала она. — А какие одаренные! Я их называю «мои сокровища».
Она вновь повторила слова, сказанные в Лимпне: да, она всегда говорила — благоприятные возможности нужны ее детям как воздух, и вдруг остановилась на полуслове: в комнату вошла Элен. Наступило неловкое молчание: видно, Элен была поражена великолепием наряда Киппса в будний день. Но уже в следующую минуту она пошла к Киппсу с протянутой рукой.
Оба они были смущены.
— Я вот зашел… — начал Киппс и замялся, не зная, как кончить фразу.
— Не хотите ли чаю? — предложила Элен.
Она подошла к окну, окинула взглядом знакомый пустырь, обернулась, бросила на Киппса какой-то непонятный взгляд, сказала: «Пойду приготовлю чай» — и исчезла.
Миссис Уолшингем и Киппс поглядели друг на Друга, и на губах ее появилась покровительственная улыбка.
— Ну что это вы, дети, робеете да стесняетесь? — сказала она, и Киппс чуть не провалился сквозь землю.
Она принялась рассказывать, какая Элен деликатная натура, и всегда была такая, с малых лет, это заметно даже в мелочах, но тут прислуга принесла чай; за ней появилась Элен, заняла безопасную позицию за бамбуковым чайным столиком и зазвенела посудой, нарушив воцарившееся в комнате молчание. Немного погодя она упомянула о предстоящем спектакле на открытом воздухе: — «Как вам это понравится!» — и скоро они уже не чувствовали себя так неловко и связанно. Заговорили о лжи и правде на сцене.
— А я не больно люблю, когда пьесы представляют, — сказал Киппс. — Какое-то все получается ненастоящее.
— Но ведь пьесы в основном пишутся для театра, — сказала Элен, устремив взгляд на сахарницу.
— Оно конечно, — согласился Киппс.
Наконец чай отпили.
— Что ж, — сказал Киппс и поднялся.
— Куда вы спешите? — сказала миссис Уолшингем, вставая и взяв его за руку. — Еще рано, а вам с Элен уж, наверно, есть о чем поговорить. — И пошла к двери.
В это великое мгновение Киппс окончательно растерялся. Что делать? Пылко заключить Элен в объятия, едва мать выйдет из комнаты? Очертя голову выпрыгнуть из окна? Но тут он сообразил, что надо растворить дверь перед миссис Уолшингем, а когда исполнил сей долг вежливости и обернулся, Элен все еще стояла за столом, прелестная и недоступная. Он притворил дверь и, подбоченясь, пошел к Элен. Он вновь почувствовал себя угловатым и неловким и правой рукой потрогал усики. Ну, зато уж одет-то он как надо. Откуда-то, из самой глубины его сознания, всплыла робкая, неясная и очень странная мысль: а ведь у него сейчас к Элен совсем иное чувство: там, на Лимпнской башне, что-то между ними развеялось в прах.
Элен окинула его критическим оком, как свою собственность.
— Мама курила вам фимиам, — сказала она с полуулыбкой. И прибавила: — Это очень мило, что вы ее навестили.
Минуту они молча глядели друг на друга, словно каждый ожидал найти в другом что-то иное и, не найдя, был слегка озадачен. Киппс заметил, что стоит у стола, покрытого коричневой скатертью, и, не зная, чем заняться, ухватился за небольшую книжку в мягком переплете.
— Я сегодня купил вам кольцо, — сказал он, вертя в руках книжку (надо же хоть что-нибудь сказать!). И вдруг наружу прорвалось то, что было на душе: — Знаете, я прямо никак не поверю.
Ее лицо снова смягчилось.
— Вот как?
И, может быть, она прибавила про себя: и я тоже.
— Ага, — продолжал Киппс. — Все теперь вроде перевернулось. Даже больше, чем от наследства. Это ж надо — мы с вами собираемся пожениться! Будто я не я. Хожу сам не свой…
Он был такой серьезный, весь красный от смущения. И она увидела его в эту минуту совсем иными глазами.
— Я ничегошеньки не знаю. Ничего во мне нет хорошего. Я ж неотесанный. Вот познакомитесь со мной поближе и сами увидите: ничего я не стою.
— Но ведь я хочу вам помочь.
— Вам страх сколько придется помогать.
Элен прошла к окну, выглянула на улицу, что-то, видно, решила и, заложив руки за спину, направилась к Киппсу.
— Все то, что вас тревожит, — сущие пустяки. Если вы не против, если позволите, я буду вас поправлять…
— Да я буду рад до смерти.
— Ну, вот и хорошо.
— Для вас это пустяки, а вот мне…
— Все зависит от того, согласны ли вы, чтобы вас поправляли.
— Вы?
— Конечно. Я ведь не хочу, чтобы вам делали замечания посторонние.
— О-о! — В этот возглас Киппс вложил многое.
— Понимаете, речь идет о сущих пустяках. Ну, вот, вы, например, не очень правильно говорите. Вы не сердитесь, что я делаю вам замечание?
— Мне даже приятно.
— Прежде всего ударения.
— Это я знаю, — сказал Киппс и прибавил для убедительности: — Говорили мне. Тут вон какое дело: есть у меня один знакомый, из артистов, он все про это твердит. Даже учить обещался.
— Вот и хорошо. Надо просто за собой следить.
— Ну да, они ведь представляют, им без этого нельзя. Их этому учат.
— Разумеется, — несколько рассеянно сказала Элен.
— Уж это я одолею, — заверил ее Киппс.
— И как одеваться — тоже важно, — продолжала Элен.
Киппс залился краской, но по-прежнему слушал с почтительным вниманием.
— Вы не сердитесь, что я об этом говорю? — снова спросила Элен.
— Нет-нет.
— Не нужно так… так наряжаться. Нехорошо, когда все так с иголочки, сразу видно — только что от портного. Это уж чересчур. Кажется, вы прямо сошли с витрины… как самый обыкновенный богач. В платье должна чувствоваться непринужденность. Настоящий джентльмен всегда одет, как следует и при этом выглядит так, словно это произошло само собой.
— Будто надел чего под руку попалось? — огорченно спросил ученик.
— Не совсем так, просто нужна некоторая непринужденность.
Киппс кивнул с понимающим видом. Он готов был разорвать, уничтожить свой цилиндр — так он был огорчен.
— И вам надо привыкнуть держаться непринужденно на людях, — сказала Элен. — Просто надо поменьше стесняться и не тревожиться из-за пустяков…
— Я постараюсь, — сказал Киппс, мрачно уставясь на чайник. — Буду стараться изо всей мочи.
— Я на это надеюсь, — сказала Элен; и на секунду коснулась рукой его плеча.
Киппс и не заметил этой ласки.
— Буду учиться, — сказал он немного рассеянно. Он был поглощен непосильной работой, которая совершалась у него в мозгу: надо же перевести на непринужденный и изящный язык корявый вопрос, который все не дает ему покоя: «Ну, а свадьбу-то когда сыграем?» Но до самого ухода он так ничего и не придумал…
Потом он долго сидел в своей гостиной у растворенного окна и напряженно вспоминал весь этот разговор с Элен. Наконец глаза его чуть ли не с упреком остановились на новеньком цилиндре. «Ну откуда же мне все это знать?» — вопросил он пустоту. Тут он заметил, что в одном месте шелк потускнел, и, хоть мысли его все еще были далеко, он ловко свернул в комочек мягкий носовой платок и стал наводить глянец.
Мало-помалу выражение его лица изменилось.
— Ну откуда ж мне все это знать, будь оно неладно? — сказал он и сердито поставил цилиндр на стол.
Потом встал, подошел к буфету, раскрыл все ту же книжицу «Как вести себя в обществе» и сразу же, не садясь, принялся читать.
Итак, собираясь жениться на девушке, стоящей выше него по рождению, Киппс стал готовиться к этой трудной задаче. На следующее утро он совершал туалет в суровом молчании, а за завтраком, на взгляд прислуги, был непривычно важен. В глубокой задумчивости он поглощал копченую рыбу, почки и бекон. Он собирался в Нью-Ромней — поведать своим старикам о великом событии. Причем любовь Элен придала ему смелости, и он решился на поступок, подсказанный ему Баггинсом; тот однажды уверял, что на месте Киппса непременно так бы и поступил, а именно — на полдня нанял автомобиль. Он не стал дожидаться обеда, перекусил пораньше на скорую руку, хладнокровно и решительно надел кепи и пальто, купленные нарочно для этого случая, и, пыхтя, зашагал к гаражу. Все устроилось неожиданно легко, и уже через час, в огромных очках, укутанный пледом, он мчался в автомобиле через Димчерч.
Машина с шиком подкатила к дядиной лавке.
— Погудите малость, будьте так любезны, — попросил Киппс.
Автомобиль дал гудок. Потом еще один — подлиннее, погромче.
— Во-во. Это мне и надо.
Из лавки вышли дядя с тетей.
— Батюшки, да это никак Арти! — воскликнула миссис Киппс.
Для Киппса настала минута торжества.
Он пожал им руки, откинул плед, снял очки и сказал шоферу, что «отпускает его на часок».
Дядя придирчиво оглядел автомобиль и на миг смутил Киппса, спросив тоном знатока, сколько с него содрали за эту штуковину. На зависть соседям дядя и племянник постояли, разглядывая автомобиль со всех сторон, и пошли через лавку в крошечную гостиную промочить горло.
— Нет, эти машины еще не первый сорт, — сказал старик Киппс в расчете на соседей. — Мудрят над ними, мудрят, а хорошего-то пока не видать. В каждой какой ни то изъян. Послушайся совета, мой мальчик, не спеши покупать, лучше обожди годик-другой.
(А Киппс-младший и не помышлял о такой покупке.)
— Ну как, понравилось вам виски, что я прислал? — спросил Киппс, привычно увертываясь от пирамиды детских ведерок, по-прежнему стоящих на самом ходу.
— Виски первый сорт, мой мальчик, — тактично ответил старик Киппс. — Виски что надо, отличное, и выложил ты за него, небось, немалые денежки. Да только не тешит оно меня, будь оно неладно. В него подбавляют шипучку, мой мальчик, и оно меня вон где мучит. — И он ткнул пальцем себя под ложечку. — Изжога у меня от этого, — прибавил он и горестно покачал головой.
— Виски первый сорт, — сказал Киппс. — Я слыхал, его даже пьют директора, какие в Лондоне заправляют театрами.
— А как же, мой мальчик, конечно, пьют, — согласился старик Киппс, — так ведь они все печенки себе посжигали, а я нет. У них натура будет погрубее. А у меня сроду желудок больно нежный. Бывало, ну прямо ни капли не принимает. Но это я так, между прочим. А вот сигары твои больно хороши. Вот сигар этих, пожалуй, пришли еще…
Нельзя же заговорить о любви сразу после разговора о пагубном действии шипучки на желудок, и Киппс принялся благосклонно рассматривать литографию со старой гравюры Морленда (в отличном состоянии, если не считать дыры посредине), которую дядюшка недавно приобрел для него на торгах; потом заговорил о переезде стариков.
Как только Киппс разбогател, он задумал позаботиться о них, и они втроем часто и подолгу это обсуждали. Порешили, что племянник обеспечит их до конца дней, и в воздухе витало предложение «удалиться на покой». В воображении Киппса вставал премиленький домик, увитый цветущей жимолостью, в тихом уголке, где неизменно светит солнце, и не дуют ветры, и двери домика всегда гостеприимно раскрыты. Очень приятное видение! Но когда дошло до дела и старикам стали предлагать на выбор разные домики и коттеджи, Киппс с удивлением убедился, что они цепляются за свой домишко, который всегда казался ему никудышным.
— Нечего нам пороть горячку, — сказала миссис Киппс.
— Уж переезжать, так раз и навсегда, — поддержал ее Киппс-старший. — Я и так на своем веку наездился с места на место.
— Вон сколько здесь терпели, можно и еще чуток потерпеть, — сказала миссис Киппс.
— Ты уж дай мне перво-наперво оглядеться, — сказал Киппс-старший.
Он оглядывался, приглядывался и получал от этого, пожалуй, куда больше удовольствия, чем если бы уже владел самым распрекрасным домиком на свете. В любой час он закрывал лавку и отправлялся бродить по улицам в поисках нового предмета для своих мечтаний; пусть дом был явно слишком велик либо чересчур мал, — все равно он с видом заправского знатока дотошно его осматривал. Дома занятые были ему милее пустующих, и, если разгневанные жильцы возмущались, когда он совал нос в самые интимные помещения, он замечал:
— Ведь не век же вам здесь жить, все одно не заживетесь.
Возникали и совершенно неожиданные затруднения.
— Если у нас будет дом побольше, — вдруг с горечью сказала тетушка, — без служанки не обойтись. А мне все эти вертихвостки без надобности. Станет надо мной хихикать, да фыркать, да во все совать свой нос, да насмешничать! Нет уж, не бывать этому! А купим дом поменьше, так и плюнуть негде, — прибавила она.
Да, тут уж ничего не попишешь. Это очень важно, чтобы в доме было где плюнуть. Необходимость в этом приходит нечасто, но все же приходит…
— Хорошо бы поблизости было где поохотиться… — мечтательно сказал Киппс-старший. — И я не желаю отдавать дом и лавку за гроши, — продолжал он. — Сколько лет обзаводился… Я вот выставил в окошке билетик «Продается», а толку чуть. За весь вчерашний день только и пришел один покупатель, чтоб им пусто было, — духовое ружье ему, видите ли, понадобилось. Уж я-то их насквозь вижу: пришел разнюхать, что к чему, а ушел и, небось, еще хихикает над тобой в кулак. Нет уж, спасибочки! Вот как я смотрю на это дело, Арти.
Они еще и еще толковали о том, где и как они заживут, и чем дальше, тем трудней было Киппсу найти удобный повод и перевести разговор на величайшее событие в его жизни. Правда, в какую-то минуту, желая уйти от опасного разговора о переезде, Киппс-старший спросил:
— Ну, а ты там чего поделываешь у себя в Фолкстоне? Вот скоро приеду и погляжу на твое житье-бытье.
Но Киппс и рта не успел раскрыть, а дядя уже вещал, как надо обращаться с квартирными хозяйками, какие они все хитрющие, как ловко обсчитывают, и удобный случай был упущен. Киппс решил, что ему только и остается пойти прогуляться, на досуге придумать, с чего бы начать, а вернувшись, с места в карьер объявить им все со всеми подробностями. Но даже на улице, оставшись один, он никак не мог собраться с мыслями.
Он бессознательно свернул с Главной улицы на дорожку, ведущую к церкви, постоял у калитки, до которой когда-то бегал наперегонки с Энн Порник, и не заметил, как уселся на ограду. Надо поуспокоиться, думал он; душа его была сейчас, точно потревоженная ветерком гладь озера. Образ Элен и великолепное будущее разбились на мелкие кусочки, к ним примешались отражения далекого прошлого, и добрый старый Мафусаил — три звездочки, и давно уснувшие воспоминания, которые пробудила в нем Главная улица игрой предвечернего света…
И вдруг совсем рядом раздался приятный, звучный голос:
— Здорово, Арт!
Вот те на, да это Сид Порник! Облокотился на калитку, ухмыляется во весь рот и дружески протягивает Киппсу руку.
Он был вроде совсем прежний Сид — и какой-то другой. Все то же круглое лицо, усыпанное веснушками, тот же большой рот, короткий нос, квадратный подбородок и все то же сходство с Энн, только нет ее красы; но голос совсем новый — громкий, грубоватый, и над верхней губой жесткие белобрысые усики.
Они пожали друг другу руки.
— А я-то сижу и думаю про тебя, — сказал Киппс. — Сижу и думаю: свидимся ли еще когда… доведется ли? И вдруг ты тут как тут!
— Надо же иной раз понаведаться в родные места, — сказал Сид. — Как поживаешь, старик?
— Лучше некуда, — ответил Киппс. — Я ведь получил…
— Ты не больно изменился, — перебил Сид.
— Да ну? — Киппс даже растерялся.
— Я как вышел из-за угла, сразу признал тебя по спине. Хоть на тебе и шикарная шляпа. Провалиться мне на этом месте, если это не Арт Киппс, говорю. И впрямь ты.
Киппс повернул было голову, словно хотел проверить, каков он со спины. Потом поглядел на Сида.
— Ишь, какие усы отрастил! — сказал он.
— Ты чего, на побывку, что ли? — спросил Сид.
— Да вроде того. Я еще тут получил…
— Я вот тоже гуляю, — продолжал Сид. — Только я теперь сам себе хозяин. Когда хочу, тогда и гуляю. Свое дело открыл.
— Здесь, в Нью-Ромней?
— Еще чего! Дурак я, что ли! У меня предприятие в Хэммерсмите, — небрежно, будто он вовсе и не раздувался от гордости, пояснил Сид.
— Магазин тканей?
— Еще чего! Я механик. Делаю велосипеды.
Сид похлопал себя по грудному карману и вытащил оттуда пачку розовых рекламных листков. Вручил один листок Киппсу и, не давая времени прочесть, принялся объяснять и тыкать пальцем:
— Вот это наша марка… верней сказать, моя. Красный флажок… вон, гляди. Вот и документ на мое фамилие. С покрышками Пантократа — восемь фунтов… да, а вот, гляди — системы Клинчера — десять, Данлопа — одиннадцать, дамский — на фунт дороже — вот он. За такую дешевую цену лучше машины не сыщешь. Никаких тебе гиней и никаких скидок — дело чистое. Я их делаю на заказ. У меня на счету… — он задумался, глядя в сторону моря, — уже семнадцать штук. Считая еще не выполненные заказы. А сейчас вот приехал пошататься по родным местам, — перебил себя Сид. — Мамаша нет-нет да и пожелает на меня поглядеть.
— А я думал, вас всех и след простыл…
— Это после смерти папаши? Где там! Мамаша вернулась обратно и живет в коттеджах Маггета. Ей морской воздух на пользу. Ей тут нравится, не то, что в Хэммерсмите… ну, а мне это по карману. У ней тут подружки закадычные… Языки чешут… Чайком балуются… Слышь, Киппс, а ты, часом, не женился?
Киппс помотал головой.
— Я вот… — снова начал он.
— А я женатый, — сказал Сид. — Третий год пошел, и малец уже есть. Парень — лучше некуда.
— А я позавчерашний день обручился, — наконец удалось вставить Киппсу.
— Да ну! — беззаботно воскликнул Сид. — Вот и хорошо. Кого осчастливил?
Киппс очень старался говорить небрежным тоном. Он засунул руки в карманы и начал!
— Она адвокатская дочь. Живет в Фолкстоне. Из хорошей семьи. В родстве с графами. С графом Бопре…
— Врешь! — воскликнул Сид.
— Понимаешь, Сид. Мне повезло. Я получил наследство.
Сид невольно скользнул взглядом по костюму Киппса.
— Сколько?
— Тыщу двести в год, — еще небрежнее сказал Киппс.
— Ух ты! — чуть ли не со страхом воскликнул Сид и даже отступил на шаг.
— Это мне дед завещал! — прибавил Киппс, изо всех сил стараясь говорить спокойно и просто. — А я и знать не знал про этого деда. И вдруг — бац! Когда старина Бин — это поверенный его — сказал мне про это, я прямо ошалел.
— Так сколько, говоришь? — резко переспросил Сид.
— Тыщу двести в год… вроде этого.
Сиду потребовалось не больше минуты, чтобы совладать с завистью и изобразить на лице искреннюю радость. С неправдоподобной сердечностью он пожал Киппсу руку и заявил, что ужасно рад.
— Вот это повезло так повезло, — сказал он. И повторил: — Везет же людям! — Его улыбка быстро увяла. — Хорошо, что эти денежки достались не мне, а тебе. Нет, я не завидую, старик. Мне бы их все равно не удержать.
— Это почему же? — спросил Киппс; явная досада Сида огорчила его.
— Видишь, какое дело: я социалист, — ответил Сид. — Богатство я не одобряю. Что есть богатство? Труд, украденный у бедняков. В лучшем случае оно дано тебе на хранение. Я по крайней мере так считаю.
Он призадумался.
— Нынешнее распределение богатств… — начал он и вновь замолчал. Потом заговорил с нескрываемой горечью: — Где ж тут смысл? Все устроено по-дурацки. Кто станет работать да еще думать о пользе общества? Вот работаешь, работаешь какую-никакую работу, а получаешь вроде как шиш, а потом вдруг говорят: можешь сидеть сложа ручки… и платят за это тыщу двести в год. Ведь это разве настоящие законы да порядки? Глупость одна. Какой дурак станет их уважать?
И, переведя дух, повторил:
— Тыща двести в год!
Поглядел на расстроенное лицо Киппса и смягчился.
— Да ты тут ни при чем, старик, это система виновата. Уж лучше пускай тебе досталось, а не кому еще. А, все равно… — Он взялся обеими руками за калитку и повторил:
— Тыща двести в год… Ну и ну! Ай да Киппс! Заважничаешь, небось!
— Нет, — без особой убежденности сказал Киппс. — Еще чего!
— При таких-то деньгах как не заважничать? Ты, гляди, скоро и разговаривать со мной не станешь. Я ведь кто? Как говорится, простой механик.
— Еще чего! — на сей раз убежденно возразил Киппс. — Я не из таких. Сиди.
— Э! — недоверчиво отмахнулся Сид. — Деньги сильней тебя. И потом… ты вон уже заважничал.
— Это как же?
— А девчонка, твоя невеста, это как называется? Мастермен говорит…
— Это кто ж такой?
— Один знакомый, парень первый сорт… снимает у меня комнату на втором этаже. Мастермен говорит, тон всегда жена задает. Всегда. Жене всегда надо лезть вверх: хочется занять положение получше.
— Ну, ты ее не знаешь! — с чувством произнес Киппс.
Сид покачал головой.
— Видали! — сказал он. — Арт Киппс — и вдруг на тебе… тыща двести в год!
Киппс попытался перекинуть мост через эту зияющую пропасть.
— Сид, а помнишь гуронов?
— Спрашиваешь! — откликнулся Сид.
— А помнишь тот разбитый корабль на берегу?
— Да уж вонища была… и сейчас в нос ударяет!
Киппс, захваченный воспоминаниями, глядел на все еще озабоченное лицо Сида.
— Сид, слышь-ка, а Энн как поживает?
— Что ей делается! — сказал Сид.
— Где она сейчас?
— В услужении она… в Ашфорде.
— Вон что!..
Лицо Сида еще больше потемнело.
— Понимаешь, какое дело, — сказал он. — Не больно мы с ней ладим. Не по душе мне, что она живет в прислугах. Конечно, мы люди простые, а все равно мне это не по душе. Почему это моя сестра должна прислуживать чужим людям? Не желаю я этого. Будь у них хоть тыща двести в год.
Киппс попытался направить его мысли по другому руслу.
— А помнишь, мы тут бегали с ней наперегонки и ты сюда заявился?.. Она хоть и девчонка, а неплохо бегала.
И при этих словах он вдруг ясно увидел Энн; он и не ждал, что она встанет перед ним вот так, совсем как живая; и образ ее не потускнел даже через час-другой, когда Киппс вернулся в Фолкстон.
Но никакие воспоминания об Энн не в силах были отвлечь Сида от горьких и ревнивых мыслей, которые породило в нем богатство Киппса.
— И что ты будешь делать с этакими деньжищами? — вслух размышлял он. — Что хорошего ты с ними сделаешь? И вообще можно ли с деньгами сделать что-нибудь путное? Вот бы тебе послушать Мастермена! Он бы тебя надоумил. К примеру, достались бы они мне, что бы я сделал? Государству возвращать их при нынешнем устройстве нечего: добра от этого не будет. Фабрику, что ли, завести бы, как у Оуэна, а прибыли чтоб всем поровну. Или новую социалистическую газету открыть. Нам нужна новая социалистическая газета.
В этих давно взлелеянных идеях он пытался утопить свою досаду…
— Мне пора идти к моему автомобилю, — сказал наконец терпеливо слушавший его Киппс.
— Чего?! У тебя автомобиль?
— Нет, — виновато ответил Киппс. — Просто нанял на денек.
— Сколько отдал?
— Пять фунтов.
— Пяти семьям хватило бы на неделю! Тьфу, пропасть! — Сид был возмущен безмерно.
И, однако, не устоял перед искушением — пошел поглядеть, как Киппс садится в автомобиль. Он с удовольствием отметил про себя, что машина не из самых последних моделей, но это было слабое утешение. Киппс судорожно подергал звонок при лавке, чтобы предупредить стариков, что отбывает, и поспешно взобрался в автомобиль. Сид помог ему завернуться в отделанное мехом автомобильное пальто и с интересом осмотрел очки.
— Бывай здоров, старик, — сказал Киппс.
— Бывай здоров, — эхом отозвался Сид.
Дядя и тетя вышли проститься. Киппс-старший весь так и сиял.
— Ей-богу, Арти, мне и самому охота прокатиться! — крикнул он. И вдруг вспомнил: — Да ты же можешь прихватить ее с собой!
Он заковылял в лавку и скоро вернулся с дырявой литографией с гравюры Морленда.
— Береги ее, сынок, — наказывал он. — Отдай в хорошие руки, пускай зачинят. Это штука ценнейшая, ты мне поверь.
Автомобиль взревел, зафыркал, попятился и чихнул, а Киппс-старший беспокойно вертелся на тротуаре, словно ожидая неведомых бедствий, и твердил шоферу: «Все в порядке, сейчас пойдет».
Он помахал своей толстой палкой вслед племяннику и обернулся к Сиду.
— Ну-с, молодой Порник, если бы ты завел себе такое, ты бы уж звонил по всему свету!
— Я еще и не того добьюсь, — буркнул Сид и засунул руки поглубже в карманы.
— Где уж тебе! — с презрением отозвался Киппс-старший.
Автомобиль истошно взвыл и скрылся за углом. Сид долго стоял неподвижно, словно не слышал, что там еще язвил Киппс-старший. В этот час молодой механик понял, что собрать семнадцать велосипедов, считая еще не выполненные заказы, не такая уж большая удача, как ему казалось, а подобные открытия — тяжкое испытание для мужчины…
— А, ладно! — сказал он наконец и зашагал к дому матери.
Она приготовила для него сдобные булочки и обиделась, что сын едва ли замечает их вкус — такой он хмурый и озабоченный. А ведь он сызмальства любил сдобные булочки, и она-то старалась, пекла, а он и не рад даже.
Сид ни словом не обмолвился матери — да и никому другому — о встрече с Киппсом-младшим. Ему пока вовсе не хотелось говорить о Киппсе.
Когда Киппс задумался обо всем, что произошло в этот день, он впервые начал догадываться, как много несообразностей и помех оказалось на пути его любви. Он ощутил, еще не понимая, как несовместимо с представлениями дяди и тети то, о чем он хотел им сообщить. Он ведь хотел поделиться с ними своей радостью, а промолчал, пожалуй, как раз оттого, что почувствовал: приехав из Фолкстона в Нью-Ромней, он из круга людей, которые считают его помолвку с Элен поступком вполне разумным и естественным, попал к людям, которые отнесутся к этому шагу подозрительно и недоверчиво и иначе отнестись не могут. Думать об этом было очень неприятно, а тут еще и Сид — ведь старый друг, а как сразу переменился, услыхав о богатстве Киппса, как враждебно сказал: «Ты, небось, скоро так заважничаешь, что и разговаривать не захочешь с простым механиком вроде меня!» Для Киппса была горькой неожиданностью прискорбная истина, что путь из низов в верхи общества усыпан обломками разбитых дружб, и это неизбежно, иначе не может быть. Впервые столкнувшись с этой истиной, он пришел в смятение. А ему скоро предстояли куда более неприятные столкновения с нею — из-за приятелей по магазину и милейшего Читтерлоу.
Со дня прогулки к Лимпнскому замку его отношения с Элен стали другими. Вначале он мечтал о ней, точно верующий о рае, и, как все верующие, не очень понимал предмет своих мечтаний. Но время, когда он униженно прятался в тени алтаря в храме своей богини, осталось позади; сбросив покрывало таинственности, богиня спустилась к нему с высот, завладела им, завладела прочно и безраздельно и пошла с ним рядом. Он ей нравился. Самое поразительное, что она в скором времени трижды поцеловала его и, что забавно, — в лоб (так ей вздумалось), а он не поцеловал ее ни разу. Киппс не умел разобраться в своих ощущениях, он только чувствовал, что весь мир вокруг чудесно изменился; но хоть он по-прежнему боготворил ее и трепетал, хоть он безмерно, до смешного гордился своей помолвкой, невесту свою он больше не любил. То неуловимое, чем полна была его душа и что сплетается из тончайших нитей себялюбия, нежности, желания, незаметно исчезло, чтобы уже никогда больше не возвращаться. Но ни Элен, ни сам Киппс и не подозревали об этом.
Она добросовестно взялась за его воспитание. Она учила его правильно говорить, правильно держать себя, правильно одеваться, правильно смотреть на мир. Острой рапирой своего ума она проникала в самые чувствительные местечки его души, в заповедные уголки тайного киппсова тщеславия, и на гордости его оставались кровавые раны.
Он пытался предвидеть хоть часть ее выпадов, всячески используя Филина, и не подставлять себя под удары, но это удавалось далеко не всегда…
Элен находила особую прелесть в простодушной готовности Киппса учиться всему на свете. Да, чем дальше, тем он все больше ей нравился. В ее отношении к нему было что-то материнское. Но его воспитание и окружение были, по ее мнению, просто ужасны. Нью-Ромней едва ли ее заботил: это дело прошлое. Но при инвентаризации — а Элен делала опись душевных качеств и свойств Киппса так хладнокровно и основательно, точно ей достался не человек, а дом — она обнаружила более поздние влияния: ее поразило, что Киппс по вечерам с увлечением распевает песенки. Какой стыд — петь под банджо! А чего стоят пошлые сентенции, позаимствованные у какого-то Баггинса! «Да кто он, собственно, такой, этот Баггинс?» — спрашивала Элен; а эти неясные, но определенно вульгарные фигуры — Пирс, Каршот и в особенности страшный бич общества — Читтерлоу!
В первый же раз, как Элен и Киппс вышли вместе на улицу, он обрушился на них как снег на голову во всем своем назойливом великолепии.
Они шли по набережной в Сандгейт на школьный спектакль — в последнюю минуту оказалось, что миссис Уолшингем не может их сопровождать, — и тут над новым миром, в котором ныне обитал Киппс, угрожающе навис Читтерлоу. На нем был костюм из полосатой фланели и соломенная шляпа, купленные на аванс, который он получил у Киппса за курс красноречия; руки он глубоко засунул в карманы и поигрывал полами пиджака, и по тому, с каким вниманием он разглядывал прохожих, по улыбке, чуть тронувшей губы, по дерзкому носу, ясно было, что он изучает характеры — для какой-нибудь новой пьесы, надо полагать.
— Эй, там! — воскликнул он, увидев Киппса, и, снимая шляпу, так широко размахнулся своей ручищей, что перепуганная Элен вообразила, будто он фокусник и на ладони у него сейчас окажется монетка.
— Привет, Читтерлоу, — стесненно ответил Киппс, не снимая шляпу.
Читтерлоу замялся было, потом сказал:
— Секундочку, мой мальчик, — и придержал Киппса, упершись рукой ему в грудь. — Прошу прощения, дорогая, — прибавил он, отвешивая Элен изысканнейший поклон (так кланялся в его пьесе русский князь), и одарил ее улыбкой, которая могла бы и за милю поразить женщину в самое сердце.
Он отошел немного с Киппсом, доверительно наклонился к нему — ясно было, что у них свои секреты, — а Элен, ошарашенная, осталась в стороне.
— Я насчет той пьесы, — сказал Читтерлоу.
— Как она? — спросил Киппс, всей кожей ощущая присутствие Элен.
— Дело на мази, — заверил его Читтерлоу. — О пьесе пронюхал синдикат и создает ей рекламу. Похоже, что ею заинтересуются, очень похоже.
— Вот и хорошо, — сказал Киппс.
— Только пока незачем болтать об этом всем и каждому, — сказал Читтерлоу, приложив палец к губам, и выразительно повел бровью в сторону Элен, так что совершенно очевидно было, кто это «все и каждый». — Но, по-моему, дело верное. Да, но что ж это я вас задерживаю? До скорого! Заглянете ко мне?
— Беспременно, — ответил Киппс.
— Сегодня вечерком?
— В восемь.
И, отвесив церемонный поклон, достойный уже не какого-нибудь там князя, а самого наследника русского престола, Читтерлоу удалился. Он бросил быстрый, победительный и вызывающий взгляд на Элен и сразу признал в ней аристократку.
Некоторое время наши влюбленные молчали.
— Это Читтерлоу, — сказал наконец Киппс.
— Он… он ваш друг?
— Вроде того… Видите, какое дело: я на него налетел. Вернее, он на меня налетел. Велосипедом на меня наехал, ну мы и разговорились.
Киппс старательно делал вид, что ничуть не смущен. Элен сбоку испытующе смотрела на него.
— Чем же он занимается?
— Он из артистов. Вернее сказать, пьесы сочиняет.
— И продает их?
— Кое-что.
— Кому же?
— Разным людям. Он паи продает… Тут все по-честному, вот ей-ей!.. Я давно собирался вам про него рассказать.
Элен обернулась, чтобы взглянуть на удаляющуюся спину Читтерлоу. Нет, эта спина не внушала ей особого доверия.
И спокойно, властно, тоном, не допускающим возражений, она сказала жениху:
— Расскажите мне об этом Читтерлоу. Сейчас же, не откладывая.
И Киппс принялся объяснять…
Когда они наконец подошли к школе, Киппс вздохнул с облегчением. В суетне и толкотне при входе он мог на время забыть о своих титанических, но безнадежных попытках объяснить, что же его связывает с Читтерлоу, а во время антрактов он тоже изо всех сил старался не помнить об этом. Однако на обратном пути Элен мягко, но настойчиво возобновила свои расспросы.
А попробуйте объяснить, что за человек Читтерлоу. Вы даже и не представляете, каково это!
Но Элен упорно допытывалась, что же все-таки связывает Киппса с Читтерлоу, допытывалась чуть ли не с материнской тревогой и в то же время с неумолимой твердостью классной дамы. Вскоре уши Киппса пылали огнем.
— А вы видели хоть одну его пьесу?
— Он мне одну рассказывал.
— А на сцене видели?
— Нет. Их еще не представляют. Но беспременно будут представлять.
— Обещайте мне, — сказала в заключение Элен, — что вы ничего не предпримете, не посоветовавшись со мной.
И Киппс, конечно же, горячо обещал.
Некоторое время они шли молча.
— Надо быть разборчивее в своих знакомствах, — подытожила Элен.
— А ведь без него я, может, и не узнал бы про наследство.
И Киппс путано и смущенно поведал Элен историю с объявлением.
— Мне не хотелось бы так сразу взять и раззнакомиться, — прибавил он.
— Мы переедем в Лондон, — помолчав, неожиданно ответила Элен. — Так что все это ненадолго.
То были ее первые слова об их совместном будущем.
— Снимем славную квартирку где-нибудь в западной части Лондона, не слишком далеко от центра, и там у нас будет свой круг знакомых.
Весь конец лета Киппс оставался воспитанником-влюбленным. Он не скрывал, что стремится к самоусовершенствованию, напротив, Элен даже пришлось намекнуть ему разок-другой, что его скромность и откровенность чрезмерны, а все новые знакомые Киппса каждый на свой лад старались облегчить задачу Элен и помочь Киппсу обрести непринужденность, освоиться в том более цивилизованном обществе, куда он теперь стал вхож. Главным учителем-наставником по-прежнему оставался Филин — на свете столько всяких мелочей, о которых мужчине гораздо легче справиться у мужчины, нежели у любимой женщины, — но и Филин и все прочие добровольные помощники были уже, так сказать, сверх штата. Даже девушка с веснушками сказала Киппсу однажды, мило улыбаясь: «Надо говорить не так, как пишется: не „антре нус“, а „антр ну“[7], — а ведь он позаимствовал это выражение из «Правил хорошего тона».
Придравшись к случаю, она попыталась дать ему урок правильного произношения и долго толковала о разных хитроумных тонкостях грамматики, так что он окончательно запутался.
…Мисс Филин занялась художественным образованием Киппса. Она чуть не с первой встречи решила, что он обладает незаурядным художественным чутьем; его суждения о ее собственных работах показались ей на редкость разумными, и всякий раз, как он навещал Филинов, она непременно показывала ему какое-либо произведение искусства: то иллюстрированное издание, то цветную репродукцию Ботичелли, то Сто лучших картин, то «Академическую школу», то немецкий справочник по искусству, то какой-либо журнал с рисунками и чертежами мебели.
— Я знаю, вы любитель таких вещей, — говорила она.
— Оно конечно, — отвечал Киппс.
Вскоре у него образовался кое-какой запас хвалебных присловий. Когда Уолшингемы взяли его с собой на выставку Искусств и Ремесел, он вел себя безупречно. Сперва осторожно помалкивал, потом вдруг остановился у какой-то цветной репродукции.
— Очень миленькая штучка, — сказал он миссис Уолшингем. — Вон та, поменьше.
Он всегда предпочитал высказывать подобные суждения не дочери, а матери; к Элен он обращался, лишь когда был совершенно в себе уверен.
Миссис Уолшингем нравилась Киппсу. Его подкупали ее несомненные такт и утонченность; она казалась ему воплощением истинного аристократизма. В этом его убеждала педантичная тщательность ее туалета, не допускавшая ни малейшей небрежности, и даже то, что ее лицо, волосы, манера держаться, проявления чувств — все словно тронуто было увяданием. Киппс был невелик ростом и никогда не чувствовал себя крупным мужчиной, но рядом с миссис Уолшингем ощущал себя огромным и неуклюжим, точно землекоп или дровосек, который еще и отравился каким-то непонятным ядом и раздувается прямо на глазах — вот-вот лопнет! И ему все чудилось, будто он вывалялся в глине и волосы у него слиплись от смолы. И голос-то у него скрипучий и резкий, и говорит-то он бестолково, неправильно и нескладно — ни дать ни взять ворона каркает. От всего этого он еще сильнее уважал и почитал будущую тещу. И рука ее, которая частенько мимоходом касалась его руки, была такая прохладная и такой удивительно красивой формы. И с самого начала она называла его просто «Артур».
Она не столько учила и наставляла его, сколько тактично им руководила и служила ему образцом, не столько поучала, сколько приводила полезные примеры для подражания. Обычно она говорила: «Мне нравится, когда человек поступает так-то и так-то!» и рассказывала ему истории о том, как люди бывают любезны и милы, изящно предупредительны, совершают истинно джентльменские поступки; она делилась с ним наблюдениями над каким-нибудь соседом по омнибусу или поезду; вот, к примеру, человек по ее просьбе передал деньги кондуктору. «Совсем простой на вид, — говорила миссис Уолшингем, — а снял шляпу». С ее легкой руки Киппс так прочно усвоил привычку снимать шляпу в присутствии дам, что обнажал голову даже в железнодорожной кассе, завидев особу женского пола, и так и стоял, церемонно держа шляпу в руке, но приходилось все-таки получать сдачу, и тогда, хоть на время, виновато и сконфуженно он снова нахлобучивал злополучный головной убор. Миссис Уолшингем так искусно преподносила эти свои притчи, словно в них не таилось для Киппса никаких намеков, и щедро пересыпала их рассказами о своих детях — своих двух сокровищах. Она говорила об их дарованиях и характерах, о том, к чему они стремятся и как они нуждаются в широких возможностях. Широкие возможности нужны им как воздух, опять и опять повторяла она.
Киппс всегда предполагал, да и она, казалось, предполагала, что она поселится с ними в Лондоне, в квартирке, которую облюбует Элен, но однажды он с удивлением узнал, что ошибается.
— Это не годится, — решительно заявила Элен. — Мы должны завести свой собственный круг знакомств.
— Но ведь вашей матушке, верно, будет скучно одной, — сказал Киппс.
— Тут у нее масса знакомых: миссис Преббл, миссис Биндон Боттинг, и Уэйсы, и еще много народу.
Иными словами, Элен желала поселиться отдельно от матери…
Роль молодого Уолшингема в воспитании и образовании Киппса была не столь значительна. Зато когда они приехали в Лондон, на выставку Искусств и Ремесел, он затмил всех. Этот подающий надежды молодой делец обучил Киппса, в каких еженедельниках больше пишут о театре — за это их и стоит покупать для чтения в пригородных поездах, — как, где и какие покупать сигареты с золотым обрезом и сигары по шиллингу штука, обучил заказывать рейнвейн ко второму завтраку и искрящееся мозельское к обеду, научил рассчитываться с извозчиком: пенни за каждую минуту езды, научил делать понимающее лицо, когда проглядываешь счет в гостинице, и молчать в поезде с глубокомысленным видом, а не выкладывать первому встречному всю свою подноготную. И он тоже порой предвкушал, какое славное время настанет, когда они наконец переселятся в Лондон.
Эта перспектива все больше завладевала их воображением и обрастала подробностями. Элен теперь почти ни о чем другом не говорила. В разговорах с Киппсом она никогда не опускалась до пошлых изъявлении чувств; говорить о чувствах оба стеснялись; но строить планы предстоящей жизни в Лондоне Киппсу была много увлекательнее и гораздо приятнее, чем выслушивать обстоятельный разбор своих промахов, что поначалу очень мешало ему наслаждаться обществом невесты. Из довольно откровенных разговоров Уолшингемов будущее вставало как завоевание мира «сокровищами» миссис Уолшингем, а Киппсу отводилась роль обоза и интендантства, без которых ведь армии завоевателей тоже не обойтись. Считалось, что пока «братик» не начнет преуспевать, они, разумеется, будут еще очень-очень бедствовать. (Это безмерно удивляло Киппса, но он не возражал.) Однако если они будут разумны и если повезет, они добьются многого.
Стоило Элен заговорить о Лондоне, и взгляд у нее становился задумчивый и мечтательный, словно ей виделся далекий-далекий край. Собственно, у них уже наметилось ядро будущего кружка. Братик стал членом «Театральных судий», — небольшого, но влиятельного и первоклассного клуба журналистов и иных литераторов, и он знаком с Шаймером, Старгейтом и Уифлом из «Красного дракона», и к тому же в Лондоне живут Ривелы. С Ривелами они на короткой ноге. До того, как Сидней Ривел стремительно выдвинулся и стал автором остроумных эссе, доступных пониманию лишь избранного круга читателей, он был помощником директора одной из лучших фолкстонских школ. Братик несколько раз приводил его домой к чаю, и не кто другой, как Ривел, посоветовал Элен попробовать свое перо.
— Это очень легко, — сказал он.
Он уже тогда пописывал для вечерних газет и еженедельников. Потом он уехал в Лондон — и как же ему было не стать театральным критиком! Он напечатал несколько блестящих эссе, а потом роман «Бьются алые сердца», который и принес ему известность. Роман повествовал о захватывающе смелом приключении, о юности, красоте, наивной страсти, великодушной преданности, был подчас дерзким и откровенным (так отзывался о нем «Книгопродавец»), но отнюдь не натуралистичным. Ривел познакомился с одной американкой-вдовой, и притом богатой, и они заняли весьма видное место в лондонских кругах, причастных к искусству и литературе. Элен часто заговаривала о Ривелах; это был один из ее любимых рассказов, и, говоря о Сиднее — а она нередко именно так его и называла, — она становилась задумчива. Она говорила главным образом о Сиднее, и это естественно, ибо с миссис Ривел ей еще только предстояло познакомиться… Да, они очень скоро войдут в круг избранных, даже если отдаленное родство с семейством Бопре и немногого стоит.
Из ее речей Киппс понял, что в связи с женитьбой и переездом в Лондон ему придется несколько изменить фамилию — как в самом начале предлагал Филин. Они станут Квипсами: мистер и миссис Квипс — это звучит куда изысканнее. Или, может, Квип?
— Ух, и чудно будет спервоначалу! — сказал Киппс. — Но ничего, приобыкну…
Итак, все по мере сил старались обогатить, усовершенствовать и развить ум Киппса. И за всем этим строго и придирчиво наблюдал ближайший друг Киппса и своего рода церемониймейстер — Филин. Вообразите: вот он, слегка пыхтя от озабоченности, серыми глазами, выпуклыми и холодноватыми, но добрыми, следит за каждым шагом нашего героя. По его мнению, все идет как нельзя лучше. Он тщательно изучал характер Киппса. Он готов обсуждать его со своей сестрой, с миссис Уолшингем, с девушкой в веснушках, с каждым, кому не надоело слушать.
— Интереснейший характер, — говорил он, — очень привлекательный… прирожденный джентльмен. Очень восприимчив, уроки не проходят для него даром. Он совершенствуется прямо на глазах. Он скоро обретет sang froid[8]. Мы взялись за него как раз вовремя. Теперь… ну, может быть, на будущий год… ему надо прослушать курс хороших популярных лекций по литературе. Ему очень полезно заняться чем-нибудь в этом роде.
— Сейчас он увлекается велосипедом, — сказала миссис Уолшингем.
— Ну что ж, летом и это неплохо, — сказал Филин, — но ему недостает серьезного умственного занятия, чего-то такого, что поможет ему избавиться от застенчивости. Savoir faire и непринужденность — вот главное, научишься этому — обретешь и sang froid.
Мир Филина был все тот же, немного подправленный, подчищенный и расширенный мир, в котором обитал Киппс, — сперва у четы нью-ромнейских стариков, потом в магазине; то был, в сущности, мир заурядного английского обывателя. Здесь так же остро было развито чувство общественных различий, в силу которого миссис Киппс запрещала племяннику дружить с детьми «из простых», и так же сильна была боязнь всего, что может показаться «простонародным», — боязнь, благодаря которой процветало шикарное заведение мистера Шелфорда. Но теперь Киппса уже не тревожили неприятные сомнения о его собственном месте в мире: наравне с Филином он прочно вошел в круг джентльменов. Здесь тоже существуют свои различия, но все это люди одного сословия; тут есть и вельможи и утонченные, но скромные джентльмены вроде Филина, которые даже вынуждены трудиться ради хлеба насущного; но только они, конечно, служат не за прилавком, а на каком-нибудь более благородном поприще; тут есть лорды и магнаты, а есть и небогатые дворяне, которым не так-то легко сводить концы с концами, но они могут бывать друг у друга, у них у всех отменные манеры; иными словами, это — государство в государстве, свет, высшее общество.
— Так ведь у нас тут нет высшего общества?
— Ну почему же, — возразил Филин. — У нас, конечно, светской публики немного, но все-таки есть свое местное общество. И законы и правила здесь те же самые.
— Как являться с визитами и все такое?
— Совершенно верно, — ответил Филин.
Киппс задумался, засвистал было и вдруг заговорил о том, что не давало ему покоя:
— Я вот никак не пойму, надо мне переодеваться к обеду, когда я один, или не надо?
Филин вытянул губы и задумался.
— Не полный парад, — вынес он наконец приговор. — Это было бы уж чересчур. Просто следует переменить костюм. Надеть, скажем, сюртук, ну, или что-нибудь в этом роде, но только проще, чем при гостях. Во всяком случае, если бы я не был вечно занят и не нуждался бы, я бы поступал именно так.
Он скромно кашлянул и пригладил волосы на затылке.
После этого разговора счет киппсовой прачки вырос в четыре раза, и время от времени наш герой появлялся у эстрады, где играл оркестр, в расстегнутом светлом пальто, чтобы все видели его отличный белый галстук. Юни с Филином курили сигареты с золотым обрезом — «самый шик», по словам молодого Уолшингема, — и наслаждались музыкой.
— Это… пф… миленькая штучка, — говорил Киппс. Или просто; — Очень мило.
При первых же внушительных звуках государственного гимна они поднимались и, обнажив головы, почтительно застывали. Обвиняйте их в чем угодно, но, уж во всяком случае, они верные подданные Его величества.
Филин и Киппс стояли очень близко к границе, отделявшей избранное общество от простых смертных, и, естественно, джентльмену в таком положении прежде всего надлежит остерегаться, чтобы не завести недостойных знакомств, держать на подобающем расстоянии тех, кто стоит ступенькой ниже его на общественной лестнице.
— Вот это мне страх как тяжело, — говорил Киппс.
Ему приходилось овладевать искусством соблюдать «расстояние» и отучать от панибратства, отваживать самонадеянных невеж и старых друзей. Да, соглашался Филин, это нелегко.
— Уж больно мы долго в одном котле варились, — сказал Киппс. — Вот в чем вся загвоздка.
— Можно им намекнуть, — посоветовал Филин.
— А как?
— Ну, какой-нибудь случай подвернется.
Случай представился в один из дней, когда магазин закрывался пораньше. Киппс восседал в парусиновом кресле неподалеку от раковины оркестра в летнем пальто нараспашку и в новом надвинутом на лоб складном цилиндре и поджидал Филина. Они собирались часок послушать оркестр, а потом помочь мисс Филин и девушке с веснушками разучивать бетховенские дуэты (если окажется, что они хоть что-либо помнят). Киппс удобно откинулся в кресле и, как всегда в такие вечера, предавался любимому своему занятию — воображал, что все вокруг заинтересованы его особой и гадают, кто он такой; и вдруг кто-то бесцеремонно хлопнул по спинке кресла, и над ухом Киппса раздался знакомый голос Пирса.
— Недурно быть джентльменом, как я погляжу, — сказал Пирс и поставил рядом с Киппсом грошовый складной стульчик, а с другой стороны появился приятно улыбающийся Баггинс и оперся на свою палку. И — о ужас! — он курил вульгарную вересковую трубку!
Две самые настоящие леди, одетые по последней моде, которые сидели совсем рядом с Киппсом, мельком взглянули на Пирса, отвернулись и, уж будьте уверены, потеряли к Киппсу всякий интерес.
— А он живет не тужит, — изрек Баггинс; он вынул трубку изо рта и с любопытством разглядывал Киппса.
— А, Баггинс! — не слишком приветливо отозвался Киппс. — Как живешь-можешь?
— Да ничего. На той неделе в отпуск. Гляди, Киппс, я еще закачусь в эту самую Европу пораньше твоего!
— Нацелился на Булонь?
— А как же! Парлей вус франсе. Будь спокоен.
— Я тоже на днях туда скатаю, — сказал Киппс.
Наступило молчание. Прижав ко рту ручку трости, Пирс раздумчиво смотрел на Киппса. Потом бегло оглядел тех, кто сидел поближе.
— Слышь, Киппс, — громко и отчетливо сказал он, — ты давно видал ее милость?
Уж, наверно, вопрос этот произвел впечатление на публику, но Киппс ответил не очень охотно.
— Давно.
— Она позавчерашний день была у сэра Уильяма, — все так же громко и ясно продолжал Пирс, — и велела тебе кланяться.
Киппсу показалось, что по лицу одной из его соседок скользнула улыбка, она что-то сказала второй даме, и они обе мельком взглянули на Пирса. Киппс покраснел до ушей.
— Вон как? — спросил он.
Баггинс добродушно рассмеялся, не вынимая трубку изо рта.
— Сэра Уильяма допекла подагра, — не смущаясь, продолжал Пирс.
(Баггинс молча покуривал, сразу видно — доволен!)
И тут в нескольких шагах Киппс увидел Филина.
Филин подошел и довольно холодно кивнул Пирсу.
— Надеюсь, я вас не заставил долго ждать, Киппс, — сказал он.
— Я занял для вас кресло, — сказал Киппс и снял ногу с перекладины.
— Но вы, я вижу, с друзьями.
— Ну и что ж, — радушно вмешался Пирс, — чем больше народу, тем веселей. — И прибавил, обращаясь к Баггинсу: — А ты чего не берешь стул?
Баггинс мотнул головой: пошли, мол, — а Филин деликатно кашлянул, прикрыв рот ладонью.
— Что, хозяин задержал? — спросил Пирс.
Филин весь побелел и сделал вид, что не слышит. Он стал шарить глазами по рядам, увидал наконец какого-то случайного знакомого и торопливо приподнял шляпу.
Пирс тоже слегка побледнел.
— Это ведь мистер Филин? — понизив голос, спросил он Киппса.
И тут Филин заговорил, обращаясь исключительно к Киппсу. Он был холоден и напряженно спокоен.
— Я запоздал, — сказал он. — Мне кажется, нам не следует терять ни минуты.
Киппс тотчас поднялся.
— Ладно, идемте, — сказал он.
— Вам в какую сторону? — спросил Пирс, тоже вставая и отряхивая с рукава пепел.
У Филина даже дух захватило.
— Благодарю вас, — молвил он наконец. Чуть запнулся и нанес неизбежный удар: — Мы, видите ли, не нуждаемся в вашем обществе.
Он круто повернулся и пошел прочь. Киппс, спотыкаясь о кресла и стулья, поспешил за ним; через минуту они уже выбрались из толпы.
Некоторое время Филин молчал, потом с несвойственной ему резкостью сердито бросил:
— Какая потрясающая наглость!
Киппс промолчал.
Этот случай был прекрасным наглядным уроком искусства соблюдать «расстояние», и он надолго врезался в память Киппса. Перед глазами его стояло лицо Пирса — и удивленное и вместе гневное. Словно он, Киппс, дал Пирсу пощечину, заведомо зная, что тот сейчас не сможет ответить тем же. Бетховенские дуэты он слушал довольно рассеянно и после одного из них даже забыл воскликнуть, что это очень мило.
Но не воображайте, пожалуйста, будто идеального джентльмена, в понимании Филина, создает лишь умение себя держать и избегать дурного общества, то есть быть осторожным в выборе знакомых и друзей. У истого джентльмена есть и более серьезные достоинства. Но они не бросаются в глаза. Истый джентльмен не выставляет напоказ свои чувства. Так, например, он глубоко религиозен, подобно самому Филину, подобно миссис Уолшингем, но вне стен храма они этого не показывают, разве что изредка это можно угадать в каком-то особом молчании, сосредоточенном взгляде, в неожиданно уклончивом ответе. Киппс тоже очень скоро постиг искусство молчания, сосредоточенного взгляда, уклончивого ответа — все то, что свидетельствует о тонкой, впечатлительной и глубоко верующей натуре.
Истый джентльмен к тому же еще и патриот. Когда видишь, как при первых же звуках национального гимна Филин обнажает голову, начинаешь понимать, сколь глубокие патриотические чувства могут таиться за бесстрастным видом и поведением джентльмена. А как грозно звучат в его устах стихи против врагов Мидийских, когда он присоединяется к хору в церкви св.Стилитса, — в эти минуты постигаешь всю глубину его духовного «я».
Но все это можно подметить лишь случайно, изредка. Ибо о религии, нации, страсти, финансах, политике, а еще того более, о таких важнейших предметах, как рождение и смерть, истый джентльмен предпочитает молчать, в этом он непреклонен, он умолкает на полуслове и только отдувается.
— О подобных вещах не говорят, — объяснял Филин и отстраняющим жестом поднимал узловатую руку.
— Оно конечно, — со столь же многозначительным видом откликнулся Киппс.
Джентльмен всегда поймет джентльмена.
О подобных вещах молчат, зато в поступках надо быть крайне щепетильным. Поступки говорят сами за себя. И хотя Уолшингемов никак нельзя было назвать ревностными прихожанами, Киппс, который еще так недавно слушал воскресную службу каждый раз в новой церкви, теперь обзавелся собственным местом в церкви св.Стилитса и, как полагается, за него платил. Тут его всегда можно найти во время вечерней службы, а иногда и по утрам; одет он скромно и тщательно и не сводит глаз со стоящего у алтаря Филина. Теперь он без труда отыскивает нужное место в молитвеннике. Вскоре после конфирмации, когда его названая сестра — молодая девица из пошивочной мастерской — покинула магазин, он охладел было к религии, но теперь вновь ходит к причастию, а когда служба кончается, нередко поджидает Филина у церкви. Однажды вечером Филин представил его достопочтенному и преподобному Десмору, тому самому, о котором упоминал, когда впервые зашел к Киппсу. Киппс так смешался, что не мог вымолвить ни слова, и святому отцу тоже нечего было сказать, но, как бы то ни было, знакомство состоялось.
Нет! Не воображайте, пожалуйста, что истинному джентльмену несвойственно серьезное отношение к некоторым сторонам жизни, — есть вещи, в которых он и суров и непримирим. Трудно, разумеется, вообразить Филина, показывающего чудеса храбрости на поле брани, но и в мирной жизни иной раз приходится быть суровым и неумолимым. Даже самая добрая душа не может не признать, что есть на свете люди, которые совершают неблаговидные поступки, ужасные поступки; люди, которые самыми разными способами ставят себя «вне общества»; более того, есть люди, которым на роду написано оказаться вне общества; и чтобы уберечь своих Филинов от подобных людей, общество изобрело жестокую защиту; оно их не замечает. Не думайте, что от этого можно отмахнуться. Это — своего рода отлучение. Вас может не замечать какой-то один человек или круг лиц, а может не замечать и ваш родной край — тогда это уже трагедия, недаром этому посвящены великолепные романы. Представьте себе Филина, исполняющего этот последний долг. Прямой, бледный, он проходит мимо, глядя на вас, как на пустое место, серо-голубые глаза смотрят безжалостно, нижняя челюсть чуть выдвинута, губы поджаты, лицо холодное, непроницаемое…
Киппсу и в голову не приходило, что настанет день, когда он столкнется с этим ужасным ликом, когда для Филина он будет все равно, что мертвец, да, да, как наполовину разложившийся труп, и при встрече Филин поглядит сквозь него и пройдет мимо, не замечая, и он будет предан анафеме и станет отверженным на веки вечные. Нет, ни Киппсу, ни Филину это и в голову не приходило.
А между тем этого не миновать!
Вы, конечно, уже понимаете, что великолепный взлет Киппса неминуемо кончится падением. До сих пор вы видели его восхождение. Вы видели, как день ото дня он вел себя изысканнее и обходительнее, все тщательней одевался, все более непринужденно чувствовал себя в новом окружении. Вы видели, как ширилась пропасть между ним и его прежними приятелями. И, наконец, я показал вам его, безупречно одетого, исполненного благочестия, на его собственном месте — собственном! — среди свечей и песнопений в одном из самых аристократических храмов Фолкстона… До сих пор я старался не касаться, даже слегка, трагических струн, которые неминуемо зазвучат отныне в моем повествовании, ибо прежние недостойные связи были точно сети, раскинутые у самых его ног, а иные нити проникли в самую ткань его существа…
В один прекрасный день Киппс взобрался на свой велосипед, на котором совсем недавно научился ездить, и покатил в Нью-Ромней, чтобы решительно и бесповоротно объявить старикам о своей помолвке. Он был уже законченный велосипедист, правда, еще недостаточно опытный; на вересковых равнинах ехать навстречу юго-западному ветру, даже летом, когда он не так свиреп, все равно, что взбираться на довольно крутую гору, и время от времени Киппс слезал с велосипеда и, чтобы передохнуть, шел немного пешком. Перед самым Нью-Ромней, готовясь к триумфальному въезду в город (он покажет, на что способен, — будет править лишь одной рукой), он решил еще немного пройти пешком, и вдруг откуда ни возьмись — Энн Порник.
И, представьте, как раз в эту минуту он о ней думал. Удивительные мысли бродили у него в голове: может быть, здесь, на вересковой равнине, в Нью-Ромней, какой-то иной дух, что-то здесь есть неощутимое, чего недостает там, за холмом, в большом и светском Фолкстоне. Здесь все так знакомо и близко, так по-домашнему. Вот калитка старика Клиффердауна подвязана новой веревкой. А в Фолкстоне — да появись там хоть сотня новых домов — он и то не заметит, ему это все равно. Как-то даже чудно. Тысяча двести в год — чего уж лучше; и очень приятно разъезжать в трамваях и омнибусах и думать, что из всех пассажиров ты самый богатый; очень приятно покупать и заказывать все, что душе угодно, и не работать, и быть женихом девушки, которая состоит в родстве, хоть и отдаленном, с самим графом Бопре; но в прежние времена, бывало, как радуешься, когда уедешь на вакации, или в отпуск, или просто на дворе вовсю светит солнце, или можно побегать по берегу моря, пройтись по Главной улице, а теперь ничего такого уже не чувствуешь. Какими счастливыми были яркие, сияющие окна — школьные вакации, когда он вспоминал их в дни ученичества в магазине. Чудно, ей-богу: стал богат, чего-чего не достиг, а те далекие дни и сейчас кажутся воистину счастливыми!
Теперь былые радости ушли безвозвратно — может, все дело в этом? Что-то случилось с миром: будто погасили лампу — и уж никогда не будет светло, как прежде. Он ведь и сам переменился, и Сид переменился, да еще как. Энн тоже, верно, переменилась.
А какая она была, когда они бежали наперегонки, а потом стояли у калитки… волосы растрепались, щеки горят…
Да, она наверняка переменилась, и уж, конечно, не стало той колдовской прелести, которой дышал каждый ее волосок, каждая складочка ее короткого платьишка. И только он успел про это подумать — а может, еще даже и не подумал, а только по своему обыкновению кое-как, ощупью пробирался в этих мыслях, как в лесу, путаясь и спотыкаясь, — он поднял голову, а Энн — вот она!
Она стала на семь лет старше и сильно изменилась, но в ту минуту ему показалось, что она совсем такая, как прежде.
— Энн! — выдохнул он.
И она радостно откликнулась:
— Господи, Арт Киппс!
И тут он заметил, что она стала другая — лучше. Она, как и обещала, стала очень хорошенькая, глаза все такие же темно-синие и так же мгновенно вспыхивают румянцем щеки; но теперь Киппс стал выше ее ростом. На ней было простое серенькое платье, облегавшее ее стройную, крепко сбитую фигурку, и воскресная шляпка с розовыми цветочками. От нее исходило тепло, нежность, радушие. Лицо ее так и сияло навстречу Киппсу, сразу видно — обрадовалась.
— Господи, Арт Киппс! — воскликнула она.
— Он самый, — ответил Киппс.
— В отпуск приехал?
И тут Киппса осенило: значит, Сид не рассказал ей про наследство. После той встречи он много и горько раздумывал над тем, как вел себя Сид, и понял, что сам во всем виноват: слишком тогда расхвастался… но уж на этот раз он не повторит ту ошибку. (И он совершил другую, прямо противоположную.)
— Да, отдыхаю малость, — ответил он.
— И я тоже, — сказала Энн.
— Погулять вышла? — спросил Киппс.
Энн показала ему букет скромных придорожных цветов.
— Давно мы с тобой не виделись, Энн. Сколько ж это лет прошло? Семь… нет, скоро уж все восемь.
— Чего ж теперь считать, — сказала Энн.
— Прямо не верится! — с некоторым волнением сказал Киппс.
— А у тебя усики, — сказала Энн; она нюхала свой букет и не без восхищения поглядывала поверх него на Киппса.
Киппс покраснел.
Но вот они дошли до развилки.
— Мне сюда, — сказала Энн. — Я к мамаше.
— Я тебя малость провожу, ладно?
Едва попав в Нью-Ромней, он начисто забыл о сословных различиях, которые играли такую важную роль в его фолкстонской жизни, и ему казалось вполне позволительным прогуливаться в обществе Энн, хоть она и была всего лишь служанка. Они болтали с завидной непринужденностью и незаметно перешли к общим и дорогим для обоих воспоминаниям. Скоро, однако, Киппс с изумлением понял, куда завела их эта беседа…
— А помнишь половинку шестипенсовика? Ну, который мы разрезали?
— Да, а что?
— Она все у меня. — Энн запнулась было, потом продолжала: — Чудно, правда? — И прибавила: — Арти, а твоя половинка у тебя?
— Где ж ей быть, — ответил Киппс. — А ты как думала? — И в глубине души подивился, отчего это он так давно не глядел на эту монетку.
Энн открыто ему улыбнулась.
— Я и думать не думала, что ты ее сберег, — сказала она. — Я сколько раз себе говорила: и чего ее хранить, все это одни глупости. И потом, — вслух размышляла она, — все равно ж это ничего не значит.
Она подняла глаза на Киппса, и взгляды их встретились.
— Ну, почему ж, — чуть запоздало возразил Киппс и сразу понял, что, говоря такие слова, предает Элен.
— Во всяком случае, это не очень много значит, — сказала Энн. — Ты все в магазине?
— Я живу в Фолкстоне, — начал Киппс и тут же решил ни о чем больше не распространяться. — А разве Сид не говорил тебе, как мы с ним повстречались?
— Нет. В Нью-Ромней?
— Ага. Совсем недавно. С неделю назад, даже больше.
— А я приехала — недели нет.
— А-а, понятно, — сказал Киппс.
— Сид у нас выбился в люди, — сказала Энн. — Слышь, Арти, у него своя мастерская.
— Он мне говорил.
Они уже почти дошли до маггетовых коттеджей, где жила теперь миссис Порник.
— Ты домой? — спросил Киппс.
— Наверно, — ответила Энн.
И оба замолчали. Энн решилась первая.
— Ты часто приезжаешь в Нью-Ромней? — спросила она.
— Да все ж таки навещаю своих, — ответил Киппс.
И опять они замолчали. Энн протянула руку.
— Я рада, что повстречала тебя, — сказала она.
Необычайное волнение всколыхнуло все его существо.
— Энн, — сказал он и умолк.
— Ну? — отозвалась она и вся так и просияла.
Они поглядели друг на друга.
Все чувства, какие он питал к ней в отрочестве, и еще другие, каких он прежде не знал, разом нахлынули на него. Одним своим присутствием она мгновенно заставила его забыть все, что их разделяло. Ему нужна Энн, только Энн, еще нужнее, чем прежде. Она стояла перед ним, ее нежные губы были чуть приоткрыты (казалось, он даже ощущал ее дыхание), и в глазах, обращенных к нему, светилась радость.
— Я страх как рад, что тебя повстречал, — сказал Киппс. — Сразу вспомнились прежние времена.
— Правда?
И опять молчание, Хорошо бы вот так говорить с ней, говорить долго-долго или пойти погулять, что ли, только бы стать поближе к ней, хоть как-нибудь, а самое главное — глядеть и глядеть ей в глаза, в которых светится неприкрытое восхищение… но тень Фолкстона еще маячила над Киппсом и подсказывала, что все это ему не пристало.
— Ну, ладно, — сказал он, — мне пора.
Он нехотя повернулся и заставил себя пойти прочь…
На углу он обернулся: Энн все еще стояла у калитки. Она, верно, огорчилась, что он так вдруг ушел. Ясно, огорчилась. Он приостановился, полуобернулся к ней, постоял и вдруг, сорвав с головы шляпу, изо всех сил замахал ею. Ай да шляпа! Замечательное изобретение нашей цивилизации!..
А через несколько минут он уже беседовал с дядей на привычные темы, но только был при этом непривычно рассеян.
Дядя жаждал купить для Киппса несколько штук кабинетных часов, с тем чтобы впоследствии их продать, — прекрасный способ поместить деньги без риска! Кроме того, в одной лавке в Лидде он присмотрел два недурных глобуса, один земной, а другой небесный: они послужат прекрасным украшением гостиной, и ценность их со временем, безусловно, возрастет… Потом Киппс так и не мог вспомнить, дал ли он согласие на эти покупки.
На обратном пути юго-западный ветер ему, видно, помогал, во всяком случае, он даже и не заметил, как миновал Димчерч. И вот он уже подъезжает к Хайту — тут Киппсом овладело странное чувство. Холмы, что вздымались слева от него, и деревья, что росли справа, будто сошлись совсем близко, надвинулись на него, и ему осталась лишь прямая и узкая дорожка впереди. Киппс не мог обернуться назад: еще свалишься с этой предательской, покуда плохо прирученной машины, — но он знал, твердо знал, что позади расстилается, сияя под лучами предвечернего солнца, бескрайняя ширь Вересковой равнины. И это почему-то влияет на ход его мыслей. Но, проезжая через Хайт, он уже думал, что в жизни джентльмена мало может быть общего с жизнью Энн Порник — они принадлежат к разным мирам.
А у Сибрука стал подумывать, что, пожалуй, гуляя с Энн, унизил свое достоинство… Ведь как-никак она простая прислуга.
Энн!
Она пробудила в нем самые неджентльменские инстинкты. Во время разговора с ней была даже минута, когда он совершенно отчетливо подумал, как, наверно, приятно поцеловать ее прямо в губы… Что-то в ней было такое, от чего быстрей колотилось сердце — по крайней мере его сердце. И после этой встречи ему казалось, что за долгие годы разлуки она каким-то образом стала гораздо ближе и теперь принадлежит ему, и он уже не представлял, как сможет обойтись без нее.
Надо же столько лет хранить половинку шестипенсовика!
Это ли не лестно! Такого с Киппсом никогда еще не случалось.
В тот же вечер, листая «Искусство беседы», Киппс поймал себя на странных мыслях. Он встал, походил по комнате, застыл было у окна, однако скоро встряхнулся и, чтобы немножко рассеяться, открыл «Сезам и лилии». Но и на этой книге не сумел сосредоточиться. Он откинулся в кресле. Мечтательно улыбнулся, потом вздохнул. А немного погодя встал, вытащил из кармана ключи, поглядел на них и отправился наверх. Он открыл желтый сундучок, главную свою сокровищницу, вытащил из него маленькую, самую скромную на свете шкатулку и, не вставая с колен, раскрыл ее. Там, в уголке, лежал бумажный пакетик, запечатанный на всякий случай красной сургучной печатью, чтоб не заглянул в него нечаянно чужой любопытный глаз. Долгие годы его не трогали, не вспоминали о нем. Киппс осторожно, двумя пальцами вытащил пакетик, оглядел его со всех сторон, потом отставил шкатулку и сломал печать…
И только ложась спать, впервые за весь день вспомнил еще кое о чем.
— О, чтоб тебе! — в сердцах воскликнул он. — Опять я не сказал старикам… Надо же!.. Придется сызнова катить в Нью-Ромней!
Он забрался в постель и долго сидел, задумавшись, на подушке.
— Вот чудеса, — вымолвил он наконец.
Потом вспомнил, что она заметила его усики. И погрузился в самодовольные размышления.
Он представлял, как сообщает Энн о своем богатстве. Вот она удивится!
Наконец он глубоко вздохнул, задул свечу, свернулся поуютнее и немного погодя уже спал крепким сном…
Но на следующее утро да и весь следующий день он все время ловил себя на мыслях об Энн — сияющей, желанной, приветливой, и ему то до смерти хотелось опять съездить в Нью-Ромней, то до смерти хотелось никогда больше там не бывать.
После обеда он сидел на набережной, и тут его осенило: «Как же это я ей не сказал, что помолвлен!»
Энн!
Все мечты, все волнения и надежды, которые за все эти годы выветрились бесследно и прочно забылись, вновь вернулись к нему, но теперь они стали иными, ибо иной стала Энн, а она-то и была средоточием грез и волнений. Киппс вспоминал, как однажды приехал в Нью-Ромней на рождество с твердым решением поцеловать ее и как уныло и пусто стало все вокруг, когда оказалось, что она уехала.
Просто не верится, а ведь он плакал тогда из-за нее самыми настоящими слезами… А быть может, и не так уж трудно этому поверить… Сколько же лет прошло с тех пор?
Я должен бы каждый день благодарить Создателя за то, что он не препоручил мне возглавить Страшный суд. Пытаясь умерить пыл несправедливости, я поддавался бы порой приступам судорожной нерешительности, которая не смягчала бы, а лишь продлила муки в День Страшного суда. К обладателям чинов, званий, титулов, к тем, кто ставит себя выше других, я был бы чужд всякого снисхождения: к епископам, к преуспевающим наставникам, к судьям, ко всем высокоуважаемым баловням судьбы. В особенности к епископам, на них у меня зуб — ведь мои предки были викингами. Я и сейчас нередко мечтаю приплыть, высадиться, прогнать, завоевать с мечом в руках — и чтобы цвет этого зловредного сословия удирал от меня что есть мочи, а я судил бы его не по заслугам, пристрастно, чересчур сурово. Другое дело — такие, как Киппс… Тут от моей решительности не останется и следа. Приговор замрет у меня на устах. Все и вся замрут в ожидании. Весы будут колебаться, колебаться, и едва только они станут крениться в сторону неблагоприятного суждения, мой палец подтолкнет их, и они вновь закачаются. Короли, воины, государственные мужи, блестящие женщины — все сильные и славные мира сего, задыхаясь от негодования, будут ждать, не удостоенные приговора, даже незамеченные, либо я вынесу им суровый приговор походя, лишь бы не приставали, а я буду озабочен одним: что бы такое сказать, где бы найти хоть какой-нибудь довод в защиту Киппса… Хотя, боюсь, ничем нельзя оправдать его по той простой причине, что через два дня он уже опять говорил с Энн.
Человек всегда ищет себе оправдания. Накануне вечером Читтерлоу встретился у Киппса с молодым Уолшингемом, и между ними произошла стычка, которая несколько поколебала кое-какие представления Киппса. Оба пришли почти одновременно и, проявив чисто мужской, повышенный интерес к старику Мафусаилу — три звездочки, быстро потеряли равновесие, после чего, не стесняясь присутствия радушного хозяина, завели свару. Поначалу казалось, что победа на стороне Уолшингема, но потом Читтерлоу стал орать во все горло и просто-напросто заглушил противника; поначалу Читтерлоу стал распространяться об огромных доходах драматургов, и молодой Уолшингем тут же перещеголял его, бесстыдно, но внушительно выставив напоказ свои познания по части финансовой политики. Читтерлоу хвастался тысячами, а молодой Уолшингем — сотнями тысяч и, потрясая богатствами целых народов, остался бесспорным победителем. От деятельности финансовых воротил он уже перешел к своим излюбленным рассуждениям о сверхчеловеке, но тут Читтерлоу оправился от удара и снова ринулся в наступление.
— Кстати, о женщинах, — вдруг прервал он Уолшингема, который рассказывал кое-какие подробности об одном недавно умершем столпе общества, неизвестные за пределами тесного круга коллег Уолшингема. — Кстати, о женщинах и о том, как они умеют прибрать к рукам нашего брата.
(А между тем разговор шел вовсе не о женщинах, а о спекуляции — этой язве, разъедающей современное общество.)
Очень скоро стало ясно, что и на сей раз победителем в споре выйдет Читтерлоу. Он знал столь много и столь многих, что его мудрено было перещеголять. Молодой Уолшингем сыпал злыми эпиграммами и многозначительными недомолвками, но даже неискушенному Киппсу было ясно, что мудрость этого знатока всех пороков почерпнута из книг. Очевидно, сам он не испытал настоящей страсти. Зато Читтерлоу поражал и убеждал. Он безумствовал из-за женщин, и они из-за него безумствовали, он бывал влюблен в нескольких сразу — «не считая Бесси», — он любил и терял, любил и сдерживал свою страсть, любил и покидал возлюбленных. Он пролил яркий свет на мораль современной Америки, где его турне прошло с шумным успехом. Он поведал историю в духе одной из самых известных песен Киплинга. То был рассказ о простой и романтической страсти, о неправдоподобном счастье, о любви я красоте, которые он познал на пароходе во время поездки по Гудзону с субботы до понедельника, и в заключение он процитировал:
— Это она мне раскрыла глаза, я женское сердце постиг.
И он повторил рефрен известного стихотворения Киплинга, а потом принялся превозносить самого поэта.
— Милый, славный Киплинг, — с фамильярной нежностью говорил Читтерлоу, — уж он-то знает. — И вдруг стал читать киплинговские стихи.
(Такие строки, на мой взгляд, могут расшатать чьи угодно моральные устои.)
— Жаль, что это не я сочинил, — сказал Читтерлоу. — Ведь это сама жизнь! Но попробуйте изобразить это на сцене, попробуйте изобразить на сцене хоть крупицу истинной жизни — и увидите, как все на вас набросятся! Только Киплинг мог отважиться на такое. Эти стихи меня ошарашили! То есть, конечно, его стихи меня и прежде поражали и после тоже, но эти строки положили меня на обе лопатки. А между тем, знаете… там ведь есть и такое… вот послушайте:
Так вот. Что касается меня… Не знаю, быть может, это еще ничего не доказывает, ибо я во многих отношениях натура исключительная, и нет смысла это отрицать, но если уж говорить обо мне… признаюсь только вам двоим, и вам незачем распространяться об этом… С тех пор, как я женился на Мюриель, я свято храню верность… Да! Ни разу я не изменил ей. Даже случайно ни разу не сказал и не сделал ничего такого, что хоть в малейшей степени…
Такое доверие лестно слушателям — и его карие глазки стали задумчивы, а раскатистый голос зазвучал серьезнее и строже. — Это она мне раскрыла глаза! — выразительно продекламировал он.
— Да, — сказал Уолшингем, воспользовавшись этой многозначительной паузой, — мужчина должен знать женщин. И единственно разумный путь познания — это путь эксперимента.
— Если вас привлекает эксперимент, мой мальчик, могу сообщить вам… — снова заговорил Читтерлоу.
Так они беседовали. И когда поздней ночью Киппс отправился спать, в голове у него шумело от речей и от выпитого виски, и он долго, непозволительно долго сидел на краю постели и горестно размышлял о своей постыдной, недостойной мужчины моногамии и все чаще, все определеннее возвращался к мысли, что, пожалуй, можно бы и не порывать с Энн.
Несколько дней Киппс упорно противился желанию снова удрать в Нью-Ромней…
Не знаю, можно ли этим в какой-то мере оправдать его поступок. Настоящий мужчина, волевой, сильный, с твердым характером, остался бы глух к болтовне легкомысленных приятелей, но я никогда и не пытался ставить Киппса столь высоко. Так или иначе, вторую половину следующего дня он провел с Энн и без зазрения совести вел себя так, словно готов влюбиться без памяти.
Он повстречался с ней на Главной улице, остановил ее и, еще ни о чем не успев подумать, храбро предложил прогуляться «в память о прежних временах».
— Я-то не против, — ответила Энн.
Ее согласие, пожалуй, даже испугало Киппса. В своем воображении он не заходил так далеко.
— Вот будет весело, — сказал он и огляделся по сторонам. — Пошли прямо сейчас.
— Я с удовольствием, Арти. Я как раз вышла прогуляться, дай, думаю, пройду к святой Марии.
— Что ж, пошли той дорогой, что за церковью, — сказал Киппс.
И вот они уже идут к берегу моря и в отличном настроении беседуют о том, о сем. Сперва поговорили о Сиде. И поначалу Киппс совершенно забыл, что ведь и Энн тоже «девчонка», как выражался Читтерлоу, он помнил только, что она — Энн. Но некоторое время спустя он словно ощутил отрыжку того ночного разговора и стал смотреть на свою спутницу какими-то другими глазами. Они вышли к морю и сели на берегу, выбрав усыпанное галькой местечко, где среди камней пробивалась худосочная травка и даже морские маки; Киппс оперся на локоть и подбрасывал и ловил камешки, а Энн тихонько сидела рядом, освещенная солнцем, и не сводила с него глаз. Изредка они перекидывались словечком-другим. Они уже переговорили обо всех делах Сида и об Энн, но Киппс старательно умалчивал о свалившемся на него богатстве.
И теперь Киппс начал слегка заигрывать с Энн.
— А я еще берегу ту монетку, — сказал он.
— Право слово?
С этой минуты беседа потекла по новому руслу.
— А я свою всегда хранила… — сказала Энн и умолкла.
Они говорили о том, как часто вспоминали друг друга все эти годы. Тут Киппс, пожалуй, немножко приврал, но Энн, вероятно, говорила правду.
— Я встречала разных людей, Арти, — сказала она. — Да только такого, как ты, ни одного не видала.
— А хорошо, что мы опять повстречались, — сказал Киппс. — Гляди, пароход. Уже совсем близко…
Киппс задумался, запечалился было, но скоро попробовал перейти в наступление. Он стал подкидывать камешки, чтобы они, будто случайно, попадали на руки Энн. И тогда он в раскаянии гладил ушибленное местечко. Будь на месте Энн другая девушка, ну, к примеру, Фло Бейтс, уж она бы не упустила случая пококетничать, но поведение Энн смутило и даже остановило Киппса: она не уклонялась, не отодвигалась от него, она лишь мило улыбалась, полузакрыв глаза (ее слепило солнце). Она словно считала, что так и должно быть.
Киппс снова заговорил — наставления Читтерлоу опять зазвучали у него в ушах, — и он сказал, что никогда-никогда ее не забывал.
— И я не забывала тебя, Арти, — сказала Энн. — ЧуднО, правда?
Киппсу тоже это показалось чуднО.
Он унесся мыслями в прошлое и вдруг вспомнил далекий теплый летний вечер.
— Слышь, Энн, а помнишь майских жуков?
Но вспомнился ему тот вечер вовсе не из-за жуков. Самое главное, о чем они оба тотчас подумали, — что он так ни разу ее и не поцеловал. Киппс поднял глаза и увидел губы Энн.
И опять ему нестерпимо захотелось поцеловать ее. Словно не было долгих лет разлуки. И вот он снова, как прежде, одержим этим желанием, а все иные желания и решения вылетели у него из головы. И ведь с той мальчишеской поры он кое-чему научился. На этот раз он не стал спрашивать позволения. Он как ни в чем не бывало продолжал болтать, но каждый нерв его трепетал, как струна, а мысль работала быстро и четко.
Он огляделся по сторонам и, убедившись, что вокруг никого нет, подсел к Энн поближе и сказал — какой прозрачный сегодня воздух; кажется, до Дандженесского маяка рукой подать.
И снова они оба замолчали. Проходили минуты.
— Энн, — прошептал Киппс и обнял ее дрожащей рукой.
Она не произнесла ни слова, не противилась, и (ему суждено было потом об этом вспомнить) лицо у нее стало очень серьезное.
Он повернул это лицо к себе и поцеловал ее в губы, и она ответила ему поцелуем — бесхитростным и нежным, как поцелуй ребенка.
Как ни странно, но, вспоминая об этом поцелуе, Киппс не испытывал ни малейшего удовлетворения от своей, как он полагал, измены. Конечно, это разврат, да, да, разврат, достойный Читтерлоу, — заигрывать с «девчонкой» в Литтлстоуне, сидеть с нею на берегу, даже добиться от нее поцелуя, когда помолвлен с другой «девчонкой» в Фолкстоне; но почему-то для Киппса они были не «девчонки», они были для него Энн и Элен. К Элен в особенности не шло понятие «девчонка». И в тихом дружелюбном взгляде Энн, в ее бесхитростной улыбке, в том, как наивно, не таясь, она сжимала его руку, была какая-то беззащитность и доброта, которая сообщила этому приключению совсем неожиданную прелесть. Это она мне раскрыла глаза… Строчка эта кружилась у него в голове и не давала думать ни о чем другом, но на самом деле он узнал только самого себя.
Непременно надо еще раз повидать Энн и объяснить ей… Но что ж тут объяснишь? Этого он и сам толком не знал.
Ничего он теперь толком не знал. Осмыслить всю свою жизнь, все душевные движения и поступки как нечто единое и закономерное, когда одно неизбежно вытекает из другого, — это может далеко не всякий, это — высшее, на что способен человеческий разум, а Киппс просто жил, как живется, бездумно и безотчетно — как трава растет. Его жизнь была просто сменой настроений: то найдет стих, то сойдет, то вновь нахлынет.
Когда он думал об Элен, или об Энн, или о ком-либо из своих друзей, он видел их то в одном, то в другом свете, не понимая, какие они на самом деле, не замечая, что его представления о людях нелогичны и противоречивы. Он любил Элен, боготворил ее. И вместе с тем уже начинал ее люто ненавидеть. Когда он вспоминал поездку к Димпнскому замку, его охватывали глубокие, смутные и прекрасные чувства; но стоило ему подумать о неизбежных визитах, которые придется проделать вместе с нею, или о ее последнем замечании по поводу его манер, — и в душе закипал гнев и на язык просились разные колкости, облеченные в отнюдь не изысканную форму. Но об Энн, которую он видел так недолго, вспоминать было гораздо проще. Она такая милая, такая на удивление женственная; о ней можно думать так, как никогда не подумаешь об Элен. Быть может, всего милее в Энн, что она так его уважает, каждый ее взгляд — словно бальзам для его самолюбия, которое ранят все, кому не лень.
Направление его мыслей определили случайные подсказки и намеки приятелей, немалую роль тут сыграло и то, что он был здоров, молод и жил теперь в довольстве и достатке, не зная нужды. И все же одно ему было ясно: ездить вторично в Нью-Ромней нарочно, чтобы повидаться с Энн, дать ей понять, будто все это время он думал только о ней, а главное, поцеловать ее, было дурно и подло с его стороны. Но, к сожалению, он понял это на несколько часов позже, чем следовало.
На пятый день после поездки в Нью-Ромней Киппс поднялся позднее обычного; во время бритья он порезал подбородок, когда умывался, зашвырнул шлепанец в таз и в сердцах выругался.
Вам, дорогой читатель, наверно, знакомы эти невыносимые утра, когда, кажется, нет ни сил, ни охоты встать с постели, и нервы напряжены, и все валится из рук, и весь белый свет ненавистен. В такое утро кажется, что ни на что не годен. Обычно такое утро наступает после бессонной ночи и означает, что вы не выспались, так как с вечера слишком плотно поужинали, а может быть, ваше душевное равновесие нарушилось оттого, что вы, по выражению Киппса-старшего, хлебнули шипучего сверх меры, а может быть, вас одолела какая-то тревога. И хотя накануне вечером у Киппса опять побывал в гостях Читтерлоу, больше всего на сей раз виновата была тревога. В последние дни заботы обступали его со всех сторон, а накануне вечером эти враги мидийские просто одолели его, и в хмурые предрассветные часы Киппс делал им смотр.
Главная неприятность надвигалась на него вот под каким флагом:
«Мистеру Киппсу.
Миссис Биндон Боттинг будет рада видеть Вас у себя в четверг, 16 сентября.
От 4 до 6:30 имеют быть анаграммы R.S.V.P.»[9]
Это вражеское знамя во образе пригласительного билета было засунуто за зеркало в гостиной. И из-за сего чрезвычайной важности документа они с Элен серьезно поговорили, а, точнее сказать, по мнению Киппса, поругались.
Давно уже стало ясно, что Киппс вовсе и не жаждет пользоваться теми возможностями привыкать к обществу, какие ему предоставлялись, и уж, конечно, не ищет новых возможностей — из-за этого они с Элен были постоянно недовольны друг другом и между ними назревал разлад. Киппса явно приводило в ужас это общепринятое развлечение — послеобеденные визиты, — и Элен недвусмысленно дала ему понять, что его страх — просто глупость и его надо побороть. Впервые Киппс проявил столь недостойную мужчины слабость в гостях у Филина накануне того дня, когда он поцеловал Энн. Они все сидели в гостиной и мило болтали, и вдруг вошла маленькая служанка в огромной наколке и возвестила о приходе мисс Уэйс-младшей.
На лице Киппса изобразилось отчаяние, он привстал со стула и пробормотал:
— Вот напасть! Можно, я пойду наверх?
И тут же снова опустился на стул, так как было уже поздно. Вполне вероятно даже, что, входя, мисс Уэйс-младшая слышала его слова.
Элен промолчала, хотя и не скрыла своего удивления, а потом сказала Киппсу, что он должен привыкать к обществу. Ей с матерью предстоит целый ряд визитов, так вот пусть он их сопровождает, Киппс нехотя согласился, но потом с неожиданной для Элен изобретательностью всячески от этого уклонялся. Наконец ей удалось заполучить его для визита к мисс Панчефер — визита весьма несложного: мисс Панчефер была глуха и при ней можно было говорить что вздумается; однако у самых дверей дома подле Рэднор-парка Киппс снова увильнул.
— Я не могу войти, — сказал он упавшим голосом.
— Вы должны. — Прекрасное лицо Элен стало суровым и непреклонным.
— Не могу.
Киппс торопливо вытащил носовой платок, прижал его к лицу и глядел на Элен поверх платка круглыми враждебными глазами.
— У меня… э-э… у меня кровь из носу, — хриплым чужим голосом пробормотал он сквозь платок.
Тем и кончилась его попытка взбунтоваться, и когда настал день чая с анаграммами, Элен безжалостно отмела все его протесты. Она настаивала.
— Я намерена как следует вас пробрать, — честно сказала она. И пробрала…
Филин, как мог, растолковал Киппсу, что такое анаграммы и каковы правила игры. Анаграмма, объяснял Филин, — это слово, состоящее из тех же букв, что и какое-нибудь другое слово, только порядок букв другой. Ну, вот, например, анаграмма к слову в-и-н-о — в-о-и-н.
— Воин, — старательно повторил Киппс.
— Или о-в-и-н, — сказал Филин.
— Или о-в-и-н, — повторил Киппс, при каждой букве помогая себе кивком своей бедной головушки. Он изо всех сил пытался постичь эту мудрость.
Когда Киппс усвоил, что такое анаграмма. Филин стал объяснять, что значит чай с анаграммами. Киппс наконец усвоил: собирается человек тридцать, а то и шестьдесят, и у каждого к платью пристегнута анаграмма.
— Вам дают карточку, ну, вроде той, куда на танцевальных вечерах записывают танцы, и вы ходите, смотрите и записываете на нее все свои догадки, — говорит Филин. — Это очень забавно.
— Еще как забавно! — с притворным увлечением отозвался Киппс.
— Такое поднимается непринужденное веселье, — сказал Филин.
Киппс улыбнулся и понимающе кивнул…
Среди ночи все его страхи воплотились в грозное видение чая с анаграммами; этот чай царил над всеми его неприятностями: тридцать, а то и шестьдесят человек, по преимуществу дамы и кавалеры, и великое множество букв, в особенности в-и-н-о и о-в-и-н, появлялись, и исчезали, и маршировали взад и вперед, и Киппс тщетно пытался составить хоть одно какое-нибудь слово из этой нескончаемой процессии…
И слово это, которое он наконец с чувством произнес в ночной тиши, было «Проклятье».
Вся эта буквенная вереница сплеталась вокруг Элен, и она была такая, как в ту минуту, когда они побранились: лицо строгое, немного раздраженное и разочарованное. И Киппс вдруг представил, как он ходит по комнате от гостя к гостю и строит догадки, а она не сводит с него строгих глаз…
Он пробовал подумать о чем-нибудь другом, избегая, однако, еще более тягостных раздумий, от которых неотделимы были золотистые морские маки, и тогда в ночи перед ним возникли хорошо знакомые лица — Баггинс. Пирс и Каршот — три погубленные дружбы, и под их укоризненными взглядами ужасные предчувствия сменились жесточайшими угрызениями совести. Вчера был четверг, в этот день они обычно собирались и распевали под банджо, и Киппс с робкой надеждой выставил на стол старика Мафусаила в окружении стаканов и открыл ящик отборных сигар. Напрасно старался. Теперь, видно, уже они не нуждались в его обществе. А вместо них заявился Читтерлоу — ему не терпелось узнать, не передумал ли Киппс вступать с ним в долю. Он не пожелал пить ничего, кроме самого слабого виски с содовой, «просто чтобы промочить горло», во всяком случае, пока они не обсудят дело, и он изложил Киппсу четко и ясно свои планы. Вскоре он ненароком налил себе еще виски, и могучий ткацкий станок у него а голове заработал быстрее, щедро окутывая Киппса прихотливой тканью слов. В этот узор вплетался рассказ о коренных изменениях, которые предстоит внести в «Загнанную бабочку» — жук опять заползет герою за шиворот, — и повесть о серьезном и затяжном споре с миссис Читтерлоу о том, где и как они заживут после шумного успеха пьесы; и мысли о том, почему достопочтенный Томас Норгейт никогда не финансировал ни одно товарищество, я всевозможные соображения о товариществе, которое они теперь основывают. Но хоть разговор был сумбурный, сразу обо всем, вывод из него был ясен я прост. Столпом товарищества будет Киппс, и его взнос составит две тысячи фунтов. Киппс застонал, перевернулся на другой бок, и тут перед ним снова предстала Элен. «Обещайте мне, — говорила она, — что вы ничего не станете предпринимать, не посоветовавшись со мной».
Киппс опять перевернулся на другой бок и некоторое время лежал не шевелясь. Он чувствовал себя желторотым птенцом, угодившим в силки.
И вдруг всем своим существом он отчаянно затосковал по Энн и увидел ее на берегу моря, среди желтых морских маков, и солнечный луч играл на ее лице. И он воззвал к ней из самой глубины души, как взывают о спасении. Он понял — и ему уже казалось, будто он всегда это понимал, — что Элен он уже не любит.
Энн — вот кто ему нужен! Обнять Энн, и пусть она обнимает его, и целовать ее снова и снова, а до всего остального ему нет дела…
Он поднялся поздно, но наваждение не сгинуло и при свете дня. Руки у него дрожали, и, бреясь, он порезал подбородок. Наконец он спустился в столовую, где, как всегда, ждал обильный и разнообразный завтрак, и позвонил, чтобы принесли горячие блюда. Потом стал просматривать почту. Среди неизбежных рекламных листков — электрического звонка, лотереи и расписания скачек — были и два настоящих письма. Одно — в довольно мрачном конверте, надписанное незнакомым почерком. Киппс тотчас распечатал его и вытащил записочку.
«Миссис Реймонд Уэйс имеет честь пригласить мистера Киппса отобедать в четверг, 21 сентября, в 8 часов.
R.S.V.P.»
Киппс схватился за второе письмо, как за якорь спасения. Оно было от дяди, непривычно длинное.
«Дорогой мой племянник, — писал Киппс-старший. — Прочитали мы твое письмо и сильно напугались, хотя и ждали чего-нибудь а этом роде, да только все уповали на лучшее. Ежели твоя нареченная и впрямь в родстве с графом Бопре, очень прекрасно, только гляди, как бы тебя не провели, а теперь, при твоем-то богатстве, на тебя всякая позарится. Я в прежнее время служил у графа Бопре, он был очень уж скупой на чаевые и маялся мозолями. Гневливый был хозяин, никак ему бывало не угодишь… Он уже меня, небось, забыл… да и чего старое ворошить. Завтра как раз будет омнибус в Фолкстон, а ты говоришь, девица живет поблизости, вот мы и порешили закрыть на денек лавку, все равно настоящей торговли нынче нет, нынешние гости все привозят с собой, даже детские ведерки, и приедем повидаем твою нареченную, и, коли она нам приглянется, поцелуем и скажем, чтоб ничего не боялась… Ей удовольствие будет поглядеть на твоего старика дядю. Надо бы нам, известное дело, поглядеть на нее пораньше, но ничего, беды нет. Остаюсь в надежде, что все обернется хорошо.
Твой любящий дядя, Эдвард Джордж Киппс.
Меня все донимает изжога. Я прихвачу с собой ревеню, я его сам собрал, в Фолкстоне такого нет, и если сыщу — хороший букет для твоей нареченной».
— Нынче и приедут, — растерянно произнес Киппс, все еще держа в руке письмо. — Да пропади оно все пропадом! Как же это мне теперь… Нет, не могу я. «Поцелуем ее»!
Он ясно представил себе это сборище несочетаемых людей и похолодел от ужаса, от предчувствия неминучей катастрофы.
— Нет, у меня и язык не повернется ей сказать!
В голосе его зазвучало настоящее отчаяние.
И уже поздно посылать им телеграмму, чтоб не ехали!
А минут через двадцать к носильщику с тележкой на Касл-хилл-авеню подошел бледный, чрезвычайно расстроенный молодой человек с щегольски свернутым зонтиком и тяжелым кожаным саквояжем.
— Свезите, пожалуйста, саквояж на станцию, — сказал молодой человек. — Мне надо поспеть на лондонский поезд… Да поторапливайтесь, как бы не опоздать.
Лондон был третьим миром, в котором очутился Киппс. Бесспорно, на свете существуют и другие миры, но Киппс знал только три: прежде всего Нью-Ромней и торговое заведение — они составляли его первый мир, тот, где он родился и в котором жила Энн; затем мир людей, образованных и утонченных — здесь его наставником был Филин и здесь после женитьбы ему предстояло прочно обосноваться, но этот мир (Киппс с каждым часом понимал это ясней) совершенно несовместим с тем, первым, и, наконец, мир, еще почти совсем не изведанный, — Лондон. Лондон предстал перед Киппсом точно неоглядный лес серого камня и несчетных людских толп, причем все это сосредоточено вокруг вокзала Черинг-кросс и Королевского гранд-отеля, и повсюду, в самых неожиданных местах рассыпаны удивительнейшие магазины, памятники, площади, рестораны (ловкие люди вроде молодого Уолшингема ухитряются спокойно и не торопясь заказать там обед, блюдо за блюдом, и официанты взирают на них почтительно и понимающе), выставки самых невероятных вещей (Уолшингемы водили его на выставку Искусств и Ремесел и в картинную галерею) и театры. В Лондоне можно жить только благодаря извозчикам. Молодой Уолшингем был мастер их нанимать; он человек ловкий, все умеет и за те два дня, что они прожили в Лондоне, возил Киппса в кэбе раз десять, так что Киппс на диво быстро к ним привык и ничуть не боялся. В самом деле, куда бы ты ни попал, едва почувствуешь, что заблудился, стоит крикнуть «Эй!» первому встречному кэбу, и, пожалуйста, вот он перед тобой — Королевский гранд-отель. В любое время дня и ночи эти надежные экипажи возвращают заблудившегося лондонца куда надо, а если б не они, все население города в два счета запуталось бы в хитром лабиринте улиц и закоулков. Во всяком случае, так представлялось Киппсу, и примерно то же самое говорили мне приезжавшие в Лондон американцы.
Поезд, в который попал Киппс, состоял из вагонов с крытыми тамбурами, и, восхищенный этим прогрессом техники, Киппс на время забыл все свои беды.
Он перешел из вагона для некурящих в вагон для курящих и выкурил сигарету, потом прошелся из своего вагона второго класса в первый класс и обратно. Но вскоре в поезд вошла злая забота и уселась рядом с Киппсом, Радости от того, что ему удалось сбежать, как не бывало, и воображение живо нарисовало Киппсу чудовищную картину: тетя с дядей приходят к нему домой, а его и след простыл. Правда, он наспех черкнул им записку — его, мол, срочно вызвали по делу, по очень важному делу, — и велел прислуге угостить их по-царски. Удрал он не подумавши, с перепугу, лишь бы не видеть, как превосходные, но отнюдь не обученные тонкому обхождению старики встретились с Уолшингемами, — а теперь, когда бояться уже нечего, ему так ясно представляются их гнев и обида.
— Как перед ними оправдаться?
И зачем только он им писал и сообщил о помолвке!
Надо было сперва жениться, а тогда уж им сообщить.
Надо было посоветоваться с Элен.
«Обещайте мне», — сказала она.
— Тьфу, пропасть! — воскликнул Киппс.
Потом встал, прошел в вагон для курящих и принялся курить одну сигарету за другой.
А вдруг старики разузнают адрес Уолшингемов и пойдут к ним!
Однако, прибыв на Черинг-кросс, Киппс опять отвлекся от своих забот. Он, совсем как молодой Уолшингем, подозвал кэб, велел ехать в Королевский гранд-отель и с удовольствием заметил, что извозчик сразу проникся к нему уважением. Он говорил и делал все в точности, как Уолшингем в их прошлый приезд, — и все шло гладко. В конторе отеля с ним были отменно любезны и отвели отличнейший номер — четырнадцать шиллингов в сутки.
Он поднялся наверх и долго разглядывал обстановку своей комнаты, потом изучал себя самого в многочисленных зеркалах, потом сидел на краешке постели и насвистывал. Комната первый сорт — большая, шикарная, за такую не жалко отдать четырнадцать шиллингов. Но тут Киппс почувствовал, что его мыслями вот-вот завладеет Энн, вышел из комнаты, потоптался у лифта и отправился вниз пешком. Хорошо бы перекусить. С этой мыслью он вошел в огромную гостиную и стал изучать список европейских отелей, и вдруг его взяло сомнение: а можно ли сидеть в этой роскошной зале без особой платы? Теперь аппетит разыгрался вовсю, но слишком велик был привычный с детства страх перед накрытым столом. Наконец Киппс набрался храбрости и отправился мимо важного швейцара в галунах прямо к ресторану, но, увидав еще с порога множество официантов и столики с бесчисленными ножами и бокалами, в ужасе попятился к двери и пробормотал подскочившему официанту, что ошибся дверью.
Он праздно слонялся по вестибюлю, пока ему не показалось, что главный портье поглядывает на него подозрительно, тогда он поднялся к себе в номер — опять по лестнице, не в лифте, — взял шляпу и зонтик и храбро пересек двор. Можно пойти и пообедать в каком-нибудь другом ресторане.
В воротах он приостановился гордый и довольный, — уж, конечно, весь многолюдный Стрэнд глядит, как он выходит из этого роскошного отеля. «Вон важная шишка, — говорят, наверно, прохожие. — Умеют жить эти богатые франты!»
Извозчик, поджидавший седока, прикоснулся рукой к шляпе.
— Не беспокойтесь, — любезно улыбнулся ему Киппс.
Тут голод снова напомнил о себе.
Однако вопреки требованиям желудка он решил, что нечего спешить с обедом, повернул к востоку и не спеша зашагал по Стрэнду. Уж, верно, подвернется какое-нибудь подходящее местечко. Вот только хорошо бы вспомнить, что заказывал Уолшингем. Не очень-то приятно сидеть в ресторане и смотреть на названия блюд, как баран на новые ворота. Есть такие заведения, — там тебя бессовестно обдерут да еще над тобой же и посмеются. Неподалеку от Эссекс-стрит внимание Киппса привлекла яркая витрина, где красовались очень аппетитные помидоры, салат и отбивные. Он постоял перед нею в раздумье, потом сообразил: видно, все это продается в сыром виде, а готовить надо дома. Нет, лучше пройти мимо. Скоро он заметил витрину поскромнее — тут были выставлены бутылки шампанского, тарелка спаржи и в рамке — меню обеда за два шиллинга. Он уже совсем было собрался зайти, да, по счастью, успел заметить за стеклом двух официантов, которые насмешливо на него поглядывали, и поспешно отступил. Посреди Флит-стрит его вдруг обдало восхитительным ароматом жаркого — перед ним был очень приятный на вид ресторанчик с несколькими дверями, но непонятно было, в какую же дверь следует войти. Самообладание начало ему изменять.
У поворота на Фаррингдон-стрит Киппс помедлил, потом свернул к собору св.Павла, обошел его, миновал магазины, где выставлены были все больше венки да гробы, и вышел на Чипсайд. Но теперь он уже совсем пал духом, и каждая новая закусочная казалась ему все более недоступной. Неизвестно, как войти, куда девать шляпу, неизвестно, что сказать официанту, и совершенно непонятно, какое кушанье как называется, и он наверняка начнет «мямлить», как говаривал Шелфорд, и будет выглядеть дурак дураком. И его, чего доброго, еще поднимут на смех! Чем сильней терзал Киппса голод, тем нестерпимей становилась мысль, что его поднимут на смех. А что, если схитрить и ловко воспользоваться своим невежеством? Войти и притвориться иностранцем — будто он не знает по-английски… А вдруг все откроется? Наконец он забрел в такие кварталы, где вовсе не видно было ни ресторанов, ни закусочных.
— Ах, чтоб тебе провалиться! — воскликнул Киппс, замученный собственной нерешительностью. — Теперь, как попадется что-нибудь подходящее, сразу возьму и войду.
Скоро ему попалась на боковой улочке лавчонка, где торговали жареной рыбой и прямо при покупателе поджаривали сосиски.
Киппс совсем уже собрался войти, но тут его опять взяло сомнение: уж слишком он хорошо одет, куда лучше всех посетителей, которых можно разглядеть за клубами пара и табачного дыма. Они сидят у стойки и наскоро, без всяких церемоний поглощают рыбу и сосиски.
Киппс уже решил было подозвать кэб, вернуться в Гранд-отель и, набравшись храбрости, пообедать в ресторане — ведь там никому не известно, куда и зачем он ходил, — как вдруг появился единственный человек, которого он знал в Лондоне, и хлопнул его по плечу (так всегда бывает: если во всем Лондоне у вас есть только один знакомый, вы непременно столкнетесь с ним на улице). Не в силах ни уйти от закусочной, ни войти в нее, Киппс топтался перед соседней витриной, с притворным интересом изучая необыкновенно дешевые розовые распашонки.
— Привет, Киппс! — окликнул его Сид. — Соришь своими миллионами?
Киппс обернулся и с радостью заметил, что у Сида не осталось и следа от досады, которая так огорчила его тогда в Нью-Ромней. Сид был серьезный, важный, одет довольно просто, кал подобает социалисту, но на голове — новенький шелковый цилиндр, как подобает владельцу мастерской. В первое мгновение Киппс безмерно обрадовался: перед ним друг, он выручит! Но сразу пришла другая мысль: ведь это же брат Энн…
И он забормотал какие-то дружеские приветствия.
— А я тут ходил по соседству, — объяснил Сид, — торговал подержанную сушилку для эмали. Буду свои велосипеды сам красить.
— Ух ты! — сказал Киппс.
— Ну да. Очень выгодная штука. Пускай заказчик выбирает, какой хочет цвет. Ясно? А тебя чего сюда принесло?
Перед глазами Киппса промелькнули озадаченные лица дядюшки с тетушкой, и он ответил.
— Да так, охота проветриться.
— Пошли ко мне в мастерскую, — не раздумывая, предложил Сид. — Там у меня есть один человек, тебе не вредно с ним поговорить.
И опять Киппс не подумал об Энн.
— Понимаешь, — промямлил он, подыскивая предлог, чтобы отказаться. — Я… я вот ищу, где бы позавтракать.
— У нас в это время уже обедают, — сказал Сид. — Да это все едино. В этом квартале не пообедаешь. А если ты не больно задрал нос и не откажешься зайти в трущобы, там у меня уже, небось, жарится баранинка…
У Киппса потекли слюнки.
— Отсюда до меня полчаса, и того не будет, — сказал Сид, и тут Киппс уже не мог устоять.
Теперь он познакомился с другим средством передвижения по Лондону — с метрополитеном и, с любопытством разглядывая его, понемногу пришел в себя.
— Поедем третьим классом, ладно? — спросил Сид.
— А чего ж, — с готовностью Отозвался Киппс.
В вагоне они сперва молчали: слишком много вокруг было чужого народу, — но вскоре Сид принялся объяснять, с кем он хочет познакомить Киппса.
— Отличный малый, звать Мастермен… его, знаешь, как полезно послушать.
Он снимает у нас залу на втором этаже. Да я не для выгоды сдаю, а для компании. Нам целый дом без надобности, это раз, а потом я этого парня еще раньше знал. Познакомился с ним на собрании, а в скором времени он и сказал: мол, ему не больно удобно на квартире, где он стоит. Ну вот, так оно и получилось. Он парень первый сорт… да… Ученый! Поглядел бы ты, какие у него книжки!
Вообще-то он вроде газетчика. У него много чего понаписано, да только он сильно болел, так что теперь ему нельзя налегать на писание. Стихи сочиняет какие хочешь. Дает статейки для «Всеобщего блага», а бывает, и отзывы на книжки пишет. Книг у него — горы, ну, прямо горы. А продал сколько…
Знает он всех и все на свете. Был и дантистом, и аптекарем, и читает немецкие да французские книжки, я своими глазами видел. Это он сам научился. Три года проторчал вон там… (Сид кивнул за окно — в это время как раз проезжали Южный Кенсингтон[10].) Изучал науку. Да вот погоди, сам увидишь. Уж коли он разговорится, сразу видать, какой он образованный.
Киппс одобрительно покивал, опираясь обеими руками на ручку зонтика.
— Он еще себя покажет! — пообещал Сид. — Он уже написал ученую книгу. Называется Фи-зи-о-гра-фия. Начальная физиография. Стало быть, для школьников. А потом еще напишет для студентов… когда у него будет время.
Сид помолчал, чтобы дать Киппсу время как следует оценить услышанное.
— Конечно, я не могу познакомить тебя со всякими лордами да франтами, — снова заговорил он, — зато знаменитого человека тебе покажу… который непременно станет знаменитым. Это я могу. Вот только… понимаешь… — Сид замялся, потом докончил: — Он больно кашляет.
— Так он, верно, и не захочет со мной говорить, — рассудил Киппс.
— Да нет, если ты не против, он-то с удовольствием. Говорить-то он любит. Он с кем хочешь станет говорить, — заверил Сид и в заключение ошеломил Киппса латинской цитатой, переправленной на лондонский манер: — Он не pute ничего alienum[11]. Ясно?
— Ясно, — с понимающим видом ответил Киппс, хотя на самом деле, разумеется, ровно ничего не понял.
На взгляд Киппса, мастерская Сида выглядела очень внушительно — он еще никогда в жизни не видел столько всяких велосипедов и велосипедных частей.
— Это я даю напрокат, — Сид обвел рукой всю эту кучу металла, — а вот это самая лучшая из дешевых машин во всем Лондоне. Марка — Красный флаг, я сам ее сделал. Вон гляди. — И он показал на стройный серо-коричневый велосипед, что красовался в витрине. — А вот это разные запасные части по оптовой цене. Страсть люблю моторы да рули, — прибавил Сид.
— Рулеты? — переспросил Киппс, не расслышав.
— Я говорю, рули… А рулеты не по моей части, это вон где.
И Сид показал на дверь, в верхней половине которой было прорезано окошко, затянутое шторкой; он отдернул шторку, и Киппс увидел маленькую веселую комнатку — на стенах красные обои, мебель обита зеленой материей, а стол накрыт белой скатертью и заставлен всякой всячиной.
— Фанни! — крикнул Сид. — Познакомься, это Арт Киппс.
Появилась женщина лет двадцати пяти, в розовом ситцевом платье и сама вся розовая — видно, только что от плиты; она вытерла руку фартуком, поздоровалась с гостем и, улыбаясь, попросила подождать еще только одну минуточку. И еще она сказала, что много слышала про Киппса и про то, какое ему счастье привалило, а тем временем Сид вышел нацедить пива и сейчас же возвратился, неся два полных стакана — для себя и для Киппса.
— Выпей-ка, — сказал он.
Киппс выпил и сразу почувствовал себя куда лучше.
— А мистеру Мастермену я уж час как снесла, — сказала миссис Порник. — Ему не годится так долго ждать обеда.
Каждый быстро и споро совершил все, что требовалось, и вот они уже все четверо сидят за столом — четвертым был Уолт Уитмен Порник, веселый джентльмен полутора лет от роду; ему вручили ложку, и он забавлялся, колотя ею по столу, он сразу же выучился говорить «Киппс» и весь обед повторял это имя с разными прибавлениями. «Какой важный Киппс!» — говорил Уолт, и все громко хохотали, а потом он повторял: «Еще баранинки, Киппс!»
— Мы прямо диву даемся, — сказала миссис Порник. — Только скажешь какое слово, — глядь, он уже подхватил!
В этом доме не в ходу были салфетки и всякие церемонии, и Киппсу казалось, он никогда еще не ел с таким удовольствием. Все были слегка взбудоражены встречей, и болтали, и смеялись всякому пустяку, и с самого начала чувствовали себя легко и непринужденно. Стоило взрослым на мгновение замолчать, и тут же подавал голос юный Уолт Уитмен. Супруга Сида явно восхищалась и умом, и социализмом, и деловой хваткой мужа, но восхищение это умерялось чисто материнской снисходительностью — ведь она была женщина и притом немного старше его; а потому она и мужа и сына называла «мальчики» и в те минуты, когда не уговаривала Киппса съесть еще немножко одного блюда и еще капельку другого, рассуждала все больше об этой самой разнице в годах.
— Нипочем бы не поверил, что вы его хоть на год старше, — сказал Киппс. — Вы с ним друг дружке как раз под пару.
— Уж я-то ему верно под пару, — объявила миссис Порник, и, кажется, ни одну остроту молодого Уолшингема не встречали с таким восторгом.
— Пара, — подхватил Уолт, он понял, что это слово всех насмешило, и сам хотел их еще раз повеселить.
Киппс давно забыл о своем богатстве и высоком положении и почтительно глядел на хозяев дома. Да, Сид и впрямь замечательный парень; ведь ему всего двадцать два, а он хозяин дома, глава семьи, вот он как важно сидит за столом и режет на куски баранину. Он прекрасно обходится безо всякого наследства! И жена у него такая добрая, веселая, душевная! А малыш-то, малыш! Да, старина Сид и сыном обзавелся и вообще изрядно его, Киппса, обскакал. И если бы не сознание своего богатства, которое все-таки не вовсе оставило Киппса, он почувствовал бы себя самым жалким человеком на свете. «При первом же удобном случае надо купить Уолту какую-нибудь неслыханную игрушку», — решил он.
— Еще пивка, Арт?
— Это можно.
— Отрежь мистеру Киппсу хлебца, Сид.
— Позволь и тебе кусочек?..
Да, старик Сид молодчина, тут уж ничего не скажешь!
Теперь Киппс уже вспомнил, что Сид — брат Энн, но по очень веским причинам не обмолвился о ней ни словом. Ведь тогда, в Нью-Ромней, Сид говорил о ней очень сердито — видно, с сестрой он не больно дружит. Тогда они с Сидом мало о чем успели поговорить. И потом, кто его знает, ладит ли еще Энн с женой Сида.
Да, а все-таки Сид — брат Энн.
Обед за щедро накрытым столом проходил так весело, что Киппсу недосуг было разглядывать в подробностях, как обставлена комната, но он решил, что все выглядит очень мило. Здесь был посудный шкафчик с веселенькими тарелками и парой кружек, на стене висела афишка Дня труда, а за шторкой, что на стеклянной двери мастерской, виднелись яркие рекламы велосипедных фирм и на полке ящики с этикетками: звонок «Идеал», звонок «Берегись» и «Патентованный Гудок Оми».
Неужто еще сегодня утром он был в Фолкстоне? Неужто в этот самый час дядя с тетей…
Бр-р. Нет, о дяде с тетей лучше не думать.
Наконец Сид предложил Киппсу пойти поговорить с Мастерменом, и Киппс, раскрасневшийся от пива и тушеной баранины с луком и картофелем, ответил: отчего ж, он с удовольствием; тогда Сид покричал, сверху раздался ответный крик и кашель — и два приятеля отправились наверх.
— Такого человека поискать, — прошептал Сид, оглянувшись на Киппса через плечо. — Ты бы слышал, как он выступает на собрании… Ну, понятно, когда в ударе.
Он постучал, и они вошли в большую неприбранную комнату.
— Это Киппс, — сказал Сид. — Тот самый, я вам про него рассказывал. У которого тыща двести в год.
Мастермен сидел у самого камина, как будто в камине пылал огонь и на дворе стояла зима, и посасывал пустую трубку. Киппс в первые минуты смотрел только на него и не сразу разглядел убогую обстановку комнаты: узкую кровать, наполовину скрытую шаткой ширмой (наверно, предполагалось, что кровать за нею вовсе не видна), плевательницу у каминной решетки, грязную посуду с остатками обеда на комоде и повсюду множество книг и бумаг. Мастермену на вид было лет сорок, а то и больше, виски запали, глаза ввалились, скулы торчат. Глаза лихорадочно блестят, на щеках горят красные пятна, жесткие черные усы под вздернутым красным носом неумело подстрижены щеточкой, видно, сам ножницами подстригал, зубы почерневшие, гнилые. Воротник куртки поднят, и за ним виден вязаный белый шарф, а вот манжет из-под рукавов пиджака не видать. Он не встал навстречу Киппсу, только протянул ему худую, костлявую руку, а другой рукой указал на стоявшее у постели кресло.
— Рад с вами познакомиться, — сказал он. — Присаживайтесь, будьте как дома. Курить хотите?
Киппс кивнул и достал портсигар. Совсем уже собрался взять сигарету, да вовремя спохватился и угостил прежде Мастермена и Сида. Мастермен сперва с притворным удивлением заметил, что его трубка пуста, и тогда только взял сигарету. Затем последовала интермедия со спичками. А потом Сид оттолкнул ширму, уселся на открывшуюся всем взорам постель и какой-то тихий и даже ублаготворенный приготовился наблюдать, как Мастермен обойдется с Киппсом.
— Ну, и каково это иметь тысячу двести в год? — спросил Мастермен, смешно задрав сигарету к самому кончику носа.
— Чудно, — подумавши, признался Киппс. — Не по себе как-то.
— Никогда ничего подобного не испытывал, — сказал Мастермен.
— Сперва никак не привыкнешь, — сказал Киппс. — Это я вам верно говорю.
Мастермен курил и с любопытством разглядывал гостя.
— Я так и думал, — сказал он не сразу. Потом спросил в упор: — И вы теперь совершенно счастливы?
— Да, право, не знаю, — промямлил Киппс.
Мастермен улыбнулся.
— Нет, я не так спросил. Вы стали от этого много счастливее?
— Спервоначалу да.
— Вот-вот. А потом вы привыкли. Ну, и сколько же времени примерно вы на радостях ног под собой не чуяли?
— А-а, это! Ну, может, неделю, — ответил Киппс.
Мастермен кивнул.
— Вот это и отбивает у меня охоту копить деньги, — сказал он Сиду. — Привыкаешь. Эта радость недолгая. Я всегда так и предполагал, но любопытно получить подтверждение. Да, видно, я еще посижу у вас на шее.
— Ничего вы и не сидите, — возразил Сид. — Вот еще выдумали.
— Двадцать четыре тысячи фунтов, — сказал Мастермен и выпустил облако дыма. — Господи! И у вас от них не прибавилось забот?
— Да временами скверно. Случается всякое.
— Собираетесь жениться?
— Да!
— Гм. И невеста, надо полагать, благородного происхождения?
— Да, — подтвердил Киппс. — Родственница графа Бопре.
Мастермен удовлетворенно потянулся всем своим длинным костлявым телом, видно, узнал все, что ему было нужно. Откинулся поудобнее на спинку кресла, подтянул повыше угловатые колени.
— Я думаю, — сказал он, стряхнув пепел прямо в пространство, — при современном положении вещей счастье человека вряд ли зависит от того, приобрел он или потерял деньги, пусть даже и очень большие. А ведь должно бы быть иначе… Если бы деньги были тем, чем они должны быть, — наградой за полезную деятельность — человек становился бы сильнее и счастливее с каждым полученным фунтом. Но дело в том, что в мире все вывихнуто, вывернуто наизнанку — и деньги… деньги, как и все остальное, приносят лишь обман и разочарование.
Он обернулся к Киппсу и, выставив указательный палец, подчеркивая каждое слово взмахом тонкой, исхудалой руки, сказал:
— Если бы я думал иначе, я бы уж из кожи вылез вон, чтобы обзавестись кой-какими деньгами. Но когда все ясно видишь и понимаешь, это начисто отбивает охоту… Когда вам достались эти деньги, вы, должно быть, вообразили, будто можете купить все, что вам вздумается, да?
— Вроде того, — ответил Киппс.
— А оказалось, ничего подобного. Оказалось, надо еще знать, где купить и как купить, а если не знаешь, тебе за твои же деньги мигом подсунут вовсе не то, что ты хочешь, а что-нибудь совсем другое.
— В первый день меня обжулили с банджо, — сказал Киппс. — По крайней мере так мой дядюшка говорит.
— Вот именно, — сказал Мастермен.
Тут в разговор вступил Сид.
— Все это очень хорошо, Мастермен, — сказал он, — а только, что ни говори, деньги — все равно сила. Когда деньги есть, чего не сделаешь.
— Я говорю о счастье, — перебил его Мастермен. — На большой дороге с заряженной винтовкой тоже чего не сделаешь, да только никого этим не осчастливишь, и самому радости мало. Сила — дело другое. А что до счастья, то чтобы деньги, собственность и все прочее стали истинной ценностью, в мире все должно стать на место, а сейчас, повторяю вам, все в нем вывернуто и вывихнуто. Человек — животное общественное, и в наше время он охватывает мыслью весь земной шар, и если люди несчастливы в одной части света, не может быть счастья нигде. Все или ничего, отныне и навсегда никаких заплат и полумер. Беда в том, что человечество постоянно об этом забывает, а потому людям кажется, будто где-то выше их, или ниже их, существует такой порядок или такое сословие или где-то есть такая страна или такой край, — только попади туда и обретешь счастье и покой… А на самом деле общество — единый организм, и он либо болен, либо здоров. Таков закон. Общество, в котором мы живем, больное. Это капризный инвалид, его вечно лихорадит, его мучит подагра, он жаден и худосочен. Ведь не бывает же так, что страдаешь невралгией, а нога твоя счастлива, или нога сломана, зато горло счастливо. Такова моя точка зрения, и вы в конце концов тоже это поймете. Я так в этом уверен, что вот сижу и спокойно жду смерти и твердо знаю: рвись я хоть из последних сил, — ничего бы не изменилось; по крайней мере для меня. Я уже и от жадности излечился, мой эгоизм покоится на дне пруда с философским кирпичом на шее. Мир болен, век мой короток, и силы мои ничтожны. И здесь я не более и не менее счастлив, чем был в любом другом месте.
Он закашлялся, помолчал, потом снова ткнул в сторону Киппса костлявым пальцем.
— У вас теперь есть случай сравнить два слоя общества. Ну и как, по-вашему, люди, среди которых вы очутились, много лучше или счастливее тех, среди которых вы жили прежде?
— Нет, — раздумчиво ответил Киппс. — Нет. Я на это вроде раньше так не глядел, но… Нет. Не лучше они да и не такие уж счастливые.
— Так вот, поднимитесь хоть до самых верхов, спуститесь хоть в самые низы — всюду одно и то же. Человек — животное стадное, именно стадное (а не рак-отшельник), и никакими деньгами ему не откупиться от своего времени, все равно как не вылезти из собственной шкуры. Куда «и погляди — от самого верха и до самого низа — всюду та же неудовлетворенность. Никто не знает, на каком он свете, и всем не по себе. Стадо не знает покоя, его лихорадит. Старые обычаи, старые традиции отживают или уже отжили, и некому создать новые. Где ваша знать? Где земельная аристократия? Она сошла на нет, едва крестьянин понял, что он несчастлив, и бросил крестьянствовать. Остались только важные вельможи да мелкий люд, и притом все вперемешку. Никто из нас не знает, где его место. И в вагонах третьего класса и в шикарных собственных автомобилях разъезжают все те же хамы, и не отличишь, только что доходы у них разные. Ваш высший свет так же низок, вульгарен, так же тесен и душен для нормального человека, как любой кабак, ничуть не лучше; в мире не осталось такого места, такого слоя общества, где люди живут достойно и честно, так что толку рваться вверх?
— Правильно, правильно! — прямо как в парламенте, поддержал Сид.
— Это верно, — сказал Киппс.
— Вот я и не рвусь, — сказал Мастермен и взял сигарету, молча предложенную Киппсом.
— Нет, — продолжал он, — в этом мире все вывернуто и вывихнуто. Он серьезно болен и вряд ли излечим. Сильно сомневаюсь, излечим ли он. При нас начался тяжкий всемирный недуг.
Он покатал сигарету в своих тощих пальцах и удовлетворенно повторил:
— Всемирный недуг.
— А мы должны его лечить, — сказал Сид и взглянул на Киппса.
— Ну, Сид у нас — оптимист, — сказал Мастермен.
— Вы и сами почти всегда оптимист, — сказал Сид.
Киппс покивал с понимающим видом и снова закурил.
— Откровенно говоря, — сказал Мастермен, перекинув ногу на ногу и с наслаждением выпуская струю дыма, — откровенно говоря, я считаю, что наша цивилизация катится в пропасть.
— А как же социализм? — возразил Сид.
— Люди не способны им воспользоваться, они даже не умеют мечтать о лучшем будущем.
— А мы их научим, — не сдавался Сид.
— Лет через двести, пожалуй, и научим, — сказал Мастермен. — А пока надвигается страшнейший вселенский хаос. Вселенский хаос. Бессмысленная давка, когда люди убивают и калечат друг друга без всякой причины — вроде как в толпе, на митинге или кидаясь в переполненный поезд. Конкуренция в торговле и промышленности. Политическая грызня. Борьба из-за пошлин. Революции. И все это кровопролитие происходит из-за кучки дураков, которые называют белое черным. В такие времена искажаются все человеческие отношения. Никто не останется в стороне. Каждый дурак пыхтит и расталкивает всех локтями. У всех у нас будет такая же веселая и уютная жизнь, как у семьи, которая перебирается на новую квартиру. Да и чего еще можно ждать в наше время?
Киппсу захотелось вставить и свое слово, но не в ответ на вопрос Мастермена.
— А что это за штука социализм, я никак не пойму? — сказал он. — Какой от него, что ли, прок?
Они думали, что у него есть хоть какое-то свое, пусть примитивное мнение, но быстро убедились, что он попросту не имеет обо всем этом ни малейшего понятия; тогда Сид пустился в объяснения, а немного погодя, забыв про свою позу человека, стоящего на краю могилы и чуждого страстей и предвзятости, к нему присоединился и Мастермен. Поначалу он только поправлял Сида, но вскоре принялся объяснять сам. Он стал неузнаваем. Он выпрямился, потом уперся локтями в колени, лицо его раскраснелось. Он с таким жаром стал нападать на частную собственность и класс собственников, что Киппс увлекся и даже не подумал спросить для полной ясности, что же придет на смену, если уничтожить собственность. На какое-то время он начисто забыл о своем собственном богатстве. В Мастермене будто вспыхнул какой-то внутренний свет. От его недавней вялости не осталось и следа. Он размахивал длинными, худыми руками и, быстро переходя от довода к доводу, говорил все более резко и гневно.
— Сегодня миром правят богачи, — говорил Мастермен. — Они вольны распоряжаться, как им вздумается. И что же они делают? Разоряют весь мир.
— Правильно, правильно! — сурово подтвердил Сид.
Мастермен поднялся — тощий, высокий, — засунул руки в карманы и стал спиной к камину.
— Богачи в целом сегодня не обладают ни мужеством, ни воображением. Да! Они владеют техникой, у них есть знания, орудия, могущество, о каком никогда никто и мечтать не мог, и на что же они все это обратили? Подумайте, Киппс, как они используют все, что им дано, и представьте себе, как можно было бы это использовать. Бог дал им такую силу, как автомобиль, а для чего? Они только разъезжают по дорогам в защитных очках, давят насмерть детей и вызывают в людях ненависть ко всякой технике! («Верно, — вставил Сид, — верно!») Бог дает им средства сообщения, огромные и самые разнообразные возможности, вдоволь времени и полную свободу! А они все пускают на ветер! Здесь, у них под ногами (и Киппс поглядел на коврик перед камином, куда указывал костлявый палец Мастермена), под колесами их ненавистных автомобилей, миллионы людей гниют и выводят свое потомство во тьме, да, во тьме, ибо они, эти богачи, застят людям свет. И множатся во тьме массы темного люда. И нет у них иной доли… Если вы не умеете пресмыкаться, или сводничать, дли воровать, вам суждено всю жизнь барахтаться в болоте, где вы родились. А над вами эти богатые скоты грызутся из-за добычи и стараются урвать кусок побольше, заграбастать еще и еще, и все им мало! Они готовы отнять у нас все — школы и даже свет и воздух, — обкрадывают нас и обсчитывают, а потом пытаются забыть о нашем существовании… В нашем мире нет правил, нет законов, в нем распоряжается несчастный или счастливый случай, прихоть судьбы… Толпы нищих и обездоленных множатся, а кучка правителей ни о чем не заботится, ничего не предвидит, ничего не предчувствует!
Он перевел дух, шагнул и остановился возле Киппса, сжигаемый яростью. А Киппс только слушал и уклончиво кивал, пристально и хмуро глядя на его шлепанцы.
— И не думайте, Киппс, будто есть в этих людях что-то такое, что ставит их над нами, что дает им право втаптывать нас в грязь. Нет, ничего в них нет. Мерзкие, подлые, низкие души! А посмотрите на их женщин! Размалеванные лица, крашеные волосы! Они прячут свои уродливые фигуры под красивыми тряпками и подхлестывают себя наркотиками! Любая светская дамочка хоть сейчас продаст тело и душу, станет лизать пятки еврею, выйдет замуж за черномазого — на все пойдет, только бы не жить честно, с порядочным человеком на сто фунтов в год! На деньги, которые и для вас и для меня означали бы целое состояние! Они это отлично знают. И знают, что мы это знаем. Никто в них не верит. Никто больше не верит в благородных аристократов. Никто не верит в самого короля. Никто не верит в справедливость законов… Но у людей есть привычка, люди идут проторенными дорожками до тех пор, пока у них есть работа и пока они каждую неделю получают свое жалованье… Это все ненадолго, Киппс.
Он закашлялся и помолчал минуту.
— Близятся худые времена! — воскликнул он. — Худые времена!
Но тут он затрясся в жестоком приступе кашля и сплюнул кровью.
— Пустяки, — сказал он, когда Киппс ахнул в испуге.
Потом Мастермен опять заговорил, и слова его то и дело прерывались кашлем, а Сид так и сиял и глядел на него с мукой и восторгом.
— Посмотрите, в какой гнусный обман они обратили всю нашу жизнь, как насмеялись над юностью. Что за юность была, к примеру, у меня? В тринадцать меня загнали на фабрику, точно кролика под нож. В тринадцать лет! Со своими отпрысками в этом возрасте они нянчатся, как с младенцами. Но даже тринадцатилетнему мальчишке ясно, что это за ад — фабрика! Там тебя изнуряют однообразным, тяжким трудом, и оскорбляют, и унижают! А потом смерть. И я стал бороться — в тринадцать лет!
Эхом отдались в памяти Киппса слова Минтона «будешь барахтаться в сточной канаве, пока не сдохнешь», но Мастермен не ворчал, как Минтон, голос его звенел негодованием.
— Наконец мне удалось вырваться оттуда, — сказал он негромко и вдруг снова опустился в кресло. Потом, помолчав, продолжал: — Да только времени осталось мало. Одному выпадет удача, другой как-нибудь изловчится, — и вот мы выползаем на травку, измученные, искалеченные, только затем, чтобы умереть. Вот он, успех бедняка, Киппс. А большинству и вовсе не удается выкарабкаться. Я весь день работал и полночи занимался. И вот что из этого вышло, да и не могло быть иначе. Я побежден! И ни разу за всю жизнь мне не улыбнулось счастье, ни разу, — дрожа от гнева, Мастермен взмахнул костлявым кулаком. — Эти подлые твари отменили в университетах стипендии для студентов старше девятнадцати лет — из страха перед такими, как я. Что же нам оставалось после этого?.. Пропадать ни за грош. К тому времени, как я успел чему-то научиться, все двери были уже заперты. Я думал, знания выведут меня из тупика… я был уверен! Я боролся за знания, как другие борются за хлеб. Ради знаний я голодал. Я отворачивался от женщин, вот на что шел. Я загубил это чертово легкое… — Голос его задрожал от бессильного гнева. — Да я стою десятка принцев! Но я побежден, моя жизнь пропала зря. Стадо свиней опрокинуло меня и растоптало. От меня уже нет никакого толку ни мне самому, ни кому другому. Я загубил свою жизнь и не гожусь для этой драки из-за жирного куска. Если бы я стал дельцом, предпринимателем, если бы я только о том и старался, как бы половчее обобрать ближнего своего, вот тогда другое дело… А, ладно! Теперь уже поздно. Слишком поздно об этом думать. Теперь уже для всего слишком поздно! Да и все равно я бы не мог… А ведь сейчас в Нью-Йорке какой-нибудь любимец общества занимается корнером пшеницы! Господи! — хрипло вскрикнул он и судорожно сжал кулак. — Господи, мне бы на его место! Уж тогда бы я еще успел послужить человечеству.
Он свирепо взглянул на Киппса, лицо его пылало темным румянцем, глубоко запавшие глаза сверкали, и вдруг его точно подменили.
За дверью послышался звон стаканов, и Сид пошел отворять.
— Так я вот что хочу сказать. — Мастермен вдруг опять успокоился и теперь спешил договорить, пока ему не помешали. — В нашем мире все вверх дном, и каждый человек, кто бы он ни был, впустую растрачивает свои силы и способности. Куда бы вас ни привела ваша удача, вы в конце концов на собственном опыте убедитесь, что это так… Я возьму еще сигарету, ладно?
Рука у него так дрожала, что он не сразу ухватил сигарету из протянутого Киппсом портсигара; тут в комнату вошла жена Сида, и Мастермен поднялся, лицо у него стало какое-то виноватое.
Миссис Порник встретила его взгляд, посмотрела на горящие лихорадочным румянцем щеки и спросила почти сурово:
— Опять про социализм говорили?
В шесть часов вечера Киппс шел по южному краю Гайд-парка, вдоль аллеи для верховой езды. Вообразите, вот он неторопливо шагает по беспредельному и подчас беспредельно сложному миру, невысокий, очень прилично одетый человечек. Порой лицо его становится задумчиво-печальным, и он тихонько насвистывает, порой рассеянно поглядывает по сторонам. Изредка по аллее проскачет всадник, промчится по мостовой коляска; меж высоких рододендронов и лавров по зеленым лужайкам гуляют группами и поодиночке люди, одетые примерно так, как одет был Киппс, когда нанес Уолшингемам свой первый визит после помолвки с Элен. И в путанице мыслей, одолевавших Киппса, мелькнула еще одна: надо было одеться получше…
Вскоре ему захотелось присесть, зеленый стул так и манил. Киппс помедлил, потом сел, откинулся на спинку и перекинул ногу на ногу.
Ручкой зонта он тер подбородок и думал а Мастермене и его обличительных речах.
— Малость спятил-г бедняга, — пробормотал Киппс, потом прибавил: — Интересно… (На лице его отразилась усиленная работа мысли.) Интересно, что это он говорил: худые времена…
Когда сидишь тут, в парке, кажется, что мир наш — предприятие вполне солидное, процветающее и умирающий Мастермен не дотянется до него своей костлявой рукой. И все же…
Чудно, что Мастермен заставил его вспомнить о Минтоне.
Но тут Киппсу пришло на ум нечто куда более важное. Перед самым его уходом Сид спросил:
— Ты Энн видал? — И, не дожидаясь ответа, прибавил: — Теперь будете видеться чаще. Она поступила на место в Фолкстоне.
И мир, в котором все вверх дном, и все прочее в этом духе сразу перестали заботить Киппса.
Энн!
Теперь с ней того и гляди встретишься на улице.
Киппс подергал свои усики.
Вот бы хорошо с ней встретиться…
Да, но ведь это будет страх как неловко!
В Фолкстоне! Это, пожалуй, уж слишком…
Вот бы встретить ее, когда он в своем великолепном вечернем костюме идет слушать оркестр… Мгновение Киппс тешился этой блаженной грезой, но вдруг похолодел: сладкий сон обернулся злым кошмаром.
А вдруг они повстречаются, когда он будет с Элен!
— О господи! — воскликнул Киппс.
Жизнь подсунула ему новое осложнение, и от него никуда не денешься. И зачем только он поцеловал Энн, зачем ездил второй раз в Нью-Ромней! Как он мог тогда забыть про Элен? На время Элен завладела его мыслями. Надо непременно ей написать — этакое легкое, непринужденное письмецо: уехал, мел, на денек-другой в Лондон. Он попытался вообразить ее лицо в ту минуту, когда она это прочтет. И еще надо написать старикам — повторить, что дела неожиданно заставили его уехать. С ними-то это сойдет, но Элен не такая, она потребует объяснений.
Эх, хорошо бы никогда не возвращаться в Фолкстон! Тогда бы все уладилось.
Внимание Киппса привлекли проходящие мимо два безупречно одетых джентльмена и молодая леди в ослепительном наряде. И разговор у них, наверно, так и сверкает остроумием. Киппс проводил их глазами. Изящной перчаткой леди похлопала по руке джентльмена, идущего слева. Франты! Вырядились…
Он смотрел сейчас на весь окружающий его мир, точно только-только вылупившийся птенец, который впервые выглянул из гнезда. Какая же она удивительная, жизнь, и каких только нет на свете людей!
Он закурил сигарету и, выпуская медленные струйки дыма, задумался, глядя вслед тем троим. Вот у кого, видна, денег вдоволь. Уж, верно, у них годовой доход побольше тысячи. А может, и нет. Верно, проходя мимо него, они и не подозревали, что этот скромно одетый человек — тоже джентльмен со средствами. Им, конечно, легче живется. Они привыкли хорошо одеваться; их с пеленок учили всему, что требуется; им не приходилось, как ему, на каждом шагу становиться в тупик; они не жили среди таких разных людей, которых никак невозможно свести друг с другом. Если, к примеру, та леди обручится с одним из своих провожатых, ей не грозит встреча с тучным дядюшкой, которому не терпится ее облобызать, или с Читтерлоу, или с опасно проницательным Пирсом.
Он стал думать об Элен.
Интересно, когда они поженятся, станут Квипсами, или Квипами (Филин не одобрил окончания на «эс»), заживут в квартирке в Вест-Энде и избавятся от знакомых низкого звания и им уже не придется сталкиваться с людьми, стоящими ступенькой ниже, будут они с Элен прогуливаться здесь разодетые, вроде тех троих? Очень было бы приятно. Если только одет как полагается.
Элен!
Иногда ее не поймешь.
Киппс сильно затянулся и выпустил клуб дыма.
Будут званые чаи, обеды, визиты… Ничего, можно и привыкнуть.
А только начинать с анаграмм — это уж слишком!
Сперва и за столом было одно мучение: не разберешь, что можно брать вилкой, а что нельзя, к какому блюду как подступиться. И все же…
И все же почему-то его сильнее прежнего терзали сомнения: нет, наверно, он никогда не привыкнет. Ненадолго он отвлекся, глядя на девушку с грумом верхами, потом его снова одолели собственные заботы.
Надо написать Элен. Как ей объяснить, почему он не явился на чай с анаграммами? Она ведь непременно хотела, чтобы он пришел. Киппсу вспомнилось ее решительное лицо, и оно не пробудило в нем никаких нежных чувств. Охота была выставлять себя дураком на этом проклятом чае! Ладно, допустим, он увильнул от анаграмм, но еще поспеет к званому обеду! Эти обеды — тоже чистое мучение, а все-таки не то, что анаграммы. Вот приедет он в Фолкстон и первым делом столкнется на улице с Энн. А вдруг он и впрямь повстречает Энн, когда пойдет куда-нибудь с Элен!
И какие только встречи не приключаются на свете!
Хорошо еще, что они с Элен переедут в Лондон!
Но тут он вспомнил про Читтерлоу. Ведь супруги Читтерлоу тоже надумали поселиться в Лондоне. Если не дать им обещанных двух тысяч, они сами пожалуют за деньгами; от этих Читтерлоу не так-то просто отделаться; а если они получат денежки, они приедут в Лондон ставить пьесу. Киппс попытался представить: Элен принимает гостей, все так чинно и благородно, и вдруг врывается неутомимый, напористый и самоуверенный Читтерлоу и захлестывает всех и вся оглушительными потоками красноречия, — да ведь все полягут, точно пшеница в ураган!
Будь он неладен, этот Читтерлоу, провались он в тартарары! А только рано или поздно, в Фолкстоне ли, в Лондоне ли, с ним надо будет расплатиться, этого не миновать. А тут еще Сид! Сид — брат Энн. Внезапно Киппс с ужасом понял: не следовало ему, джентльмену, принимать приглашение Сида на обед.
Сид не из тех, кого можно осадить или не заметить, и притом он брат Энн! Да вовсе и не хочется не замечать Сида; это было бы еще хуже, чем с Баггинсом и Пирсом, в тысячу раз хуже. А уж после сегодняшнего обеда! Это почти все равно, что не заметить самое Энн. Да какое там почти, одно и то же!
А вдруг бы он шел с Элен или с Филином!..
— Да пропади оно все пропадом! — вырвалось наконец у Киппса, и он повторил со злостью: — Пропади все пропадом!
Потом встал, швырнул окурок и нехотя, будто из-под палки, поплелся в столь не соответствующий его теперешнему настроению великолепный Гранд-отель…
А еще говорят: коли денежки есть, живи припеваючи, без забот, без хлопот.
Три дня и три ночи Киппс терпел великолепие Гранд-отеля, а потом в панике бежал. Королевский отель взял над Киппсом верх, разбил его наголову и обратил в бегство не по злой воле, а просто своим великолепием, великолепием в сочетании с чрезмерной заботой о постояльце и его удобствах. Вернувшись в отель, Киппс обнаружил, что потерял карточку с номером своей комнаты, и некоторое время озадаченно бродил по холлам и коридорам, но потом спохватился: верно, все портье и все служащие в фуражках с золотыми галунами глядят на него и потихоньку посмеиваются. Наконец в тихом уголке, возле парикмахерской, он набрел на какого-то добродушного на вид служащего в ливрее бутылочного цвета и поведал ему о своей беде.
— Послушайте, — вежливо, с улыбкой сказал он этому человеку, — я что-то никак не отыщу свою комнату.
Человек в бутылочной ливрее вовсе не стал насмехаться, напротив, услужливо объяснил, как тут быть, достал ключ, посадил Киппса в лифт и проводил по коридору до самого номера. Киппс дал ему на чай полкроны.
Укрывшись у себя в номере, Киппс стал собираться с духом, чтобы идти обедать. Уроки молодого Уолшингема не прошли даром: он взял с собой в Лондон фрак и теперь стал облачаться. К сожалению, удирая от тети с дядей, он второпях забыл прихватить еще одни туфли и довольно долго не мог решить, идти ли в темно-красных суконных шлепанцах, шитых золотом, или в башмаках, которые не снимал весь день и которые в таком случае придется чистить полотенцем; а он еще и ногу натер и потому под конец выбрал шлепанцы.
Уже после, заметив, какие взгляды бросают на его шлепанцы портье, официанты и прочие обитатели Гранд-отеля, Киппс пожалел, что не остановил свой выбор на башмаках. Впрочем, чтобы как-то возместить нарушение стиля, он сунул под мышку шапокляк.
Ресторан он отыскал без особого труда. В просторной, великолепно убранной зале стояли маленькие столики, освещенные электрическими свечами под красными абажурами, и за столиками обедало множество народу, все явно au fait[12] — джентльмены во фраках и ослепительные дамы с обнаженными плечами. Киппс еще никогда не видел настоящих вечерних туалетов, и сейчас просто глазам не верил. Но были тут и люди, одетые обыкновенно, не по-вечернему, — эти, наверно, смотрят сейчас на него и гадают, к какому аристократическому роду принадлежит этот молодой человек. В красиво убранной нише расположился оркестр, и музыканты — все до одного — уставились на его темно-красные шлепанцы. Ну, пускай теперь не надеются на подачку, уж он-то им ни гроша не пожертвует. Беда, что этот роскошный зал так велик: пока еще доберешься до места и спрячешь ноги в темно-красных домашних туфлях под стол…
Киппс выбрал столик — не тот, где довольно нахальный с виду официант услужливо отодвинул для него стул, а другой, — сел было, да вспомнил, что у него с собой шапокляк, и, чуть поразмыслив, тихонько приподнялся и сунул его под себя.
(Поздно вечером компания, что ужинала за этим столиком, обнаружила злополучный головной убор на стуле, и на следующее утро его вручили Киппсу.)
Он осторожно отодвинул салфетку в сторону, без труда выбрал суп: «Бульон, пожалуйста», — но карточка вин с великим множеством названий совсем сбила его с толку. Он перевернул ее, увидел раздел с разными марками виски, и тут его осенила блестящая идея.
— Послушайте, — обратился ей к официанту и ободряюще кивнул, потом спросил доверительно: — А старика Мафусаила, три звездочки у вас не найдется?
Официант пошел узнавать, а Киппс, очень гордый собой, принялся за суп. Оказалось, что старика Мафусаила в ресторане не имеется, и Киппс заказал кларет, углядев его в середине карточки вин.
— Что ж, выпьем вот этого, — сказал он, ткнув пальцем в карточку. Он знал, что кларет — хорошее вино.
— Полбутылки? — спросил официант.
— В самый раз, — ответил Киппс.
Что ж, он не ударил лицом в грязь и чувствовал себя настоящим светским человеком. Покончив с супом, он откинулся на спинку стула и медленно повел глазами на дам в вечерних туалетах, сидящих за столиком справа.
Вот это да! Услыхал бы, не поверил!!
Они были чуть не нагишом. Плечи едва прикрыты кусочком черного бархата.
Он опять поглядел направо. Одна, с виду уж такая греховная, хохотала, приподняв бокал с вином; другая, та, что в черном бархате, быстрыми, беспокойными движениями совала в рот кусочки хлеба и трещала без умолку.
Вот бы старина Баггинс поглядел!
Тут Киппс поймал на себе взгляд официанта и покраснел до корней волос. Некоторое время он не поворачивал голову в сторону того столика и безнадежно запутался с ножом и вилкой: как есть рыбу? Вскоре он заметил, что за столиком слева от него дама в розовом управляется с рыбой при помощи каких-то совсем других орудий.
Потом подали волован[13], а это было начало конца. Киппс взял было нож, но тут же увидел, что дама в розовом справляется одной только вилкой, и поспешно положил вымазанный в соусе нож прямо на скатерть. И очень скоро убедился, что при его неопытности с вилкой в руках можно долго охотиться и все равно ничего не поймаешь. У него пылали уши, он поднял глаза и встретился взглядом с дамой в розовом; она сейчас же отвела глаза и с улыбкой что-то сказала своему спутнику.
Ох, как возненавидел Киппс эту розовую даму!
Наконец он подцепил на вилку большой кусок волована и на радостях хотел разом сунуть его в рот. Но кусок был слишком велик, он разломился и шлепнулся обратно в тарелку. Бедная, бедная крахмальная сорочка!
— А, черт! — сказал Киппс и схватился за ложку.
Его официант отошел к двум другим официантам и что-то сказал им: ясно, насмехается! Киппс вдруг рассвирепел.
— Эй, послушайте! — крикнул он и помахал официанту рукой. — Уберите это!
Все, кто сидел за столиком справа — и обе дамы, те самые, с голыми плечами, — обернулись и посмотрели на него… Киппс чувствовал, что все смотрят на него и забавляются, и возмутился. Несправедливо это! В конце концов ведь им с детства даны блага и преимущества, которых он всегда был лишен. А теперь, когда он изо всех сил старается, они, конечно, глумятся над ним, и перемигиваются, и пересмеиваются! Он хотел поймать их на этом, но никто не пялил на него глаза и не подталкивал друг друга локтем, и в поисках утешения он налил себе еще бокал вина.
Нежданно-негаданно он почувствовал себя социалистом. Да, да, пускай приходят худые времена, и пускай все это кончится!
Подали баранину с горошком. Киппс придержал руку официанта.
— Не надо горошка, — сказал он.
Он уже знал, как трудно справляться с горошком и какие тут подстерегают опасности. Горошек унесли, а Киппс опять ожесточился. Он будто вновь услыхал зажигательные речи Мастермена. Ну и публика здесь, а еще поднимают человека на смех! Женщины чуть не нагишом… Потому-то он и растерялся. Поди-ка пообедай, когда кругом сидят в таком виде… Ну и публика! Нет, хорошо, что он не их роду-племени. Ладно, пускай смотрят. Вот что, если они опять станут пялить на него глаза, он возьмет да и спросит какого-нибудь мужчину: на кого, мол, уставился? Сердитое, взволнованное лицо Киппса не могло не привлечь внимания. На беду, оркестр исполнял что-то весьма воинственное. С Киппсом происходило то, что психологи называют обращением. В несколько минут переменились все его идеалы. Он, который еще недавно был «в сущности, джентльмен», прилежный ученик Филина, то и дело из учтивости снимавший шляпу, в мгновение ока обернулся бунтовщиком, отверженным, ненавистником всех, кто задирает нос, заклятым врагом высшего света и нынешнего общественного устройства. Вот они разряженные, сытые, они, эти люди, ограбили весь мир и вертят им как хотят…
— Не желаю, — сказал он, когда ему принесли новое блюдо.
С презрением оглядел он голые плечи дамы слева.
Он отказался и от следующей перемены. Не нравится ему эта разукрашенная еда! Верно, у них тут иностранец какой-нибудь в поварах. Он допил вино и доел хлеб.
— Не желаю.
— Не желаю.
Какой-то человек, обедавший за столиком неподалеку, с любопытством смотрел на его пылающее лицо. Киппс отвечал свирепым взглядом. «Не хочу и не ем, а вам какое дело?»
— Это чего? — спросил Киппс, когда ему подали какую-то зеленую пирамиду.
— Мороженое, — ответил официант.
— Ладно, я попробую, — сказал Киппс.
Он схватил вилку и ложку и накинулся на нового врага. Пирамида поддавалась с трудом.
— Ну же! — с ожесточением сказал Киппс, и тут срезанная вершина пирамиды вдруг с удивительной легкостью взлетела и шлепнулась на пол в двух шагах от его столика. Киппс на минуту замер, время словно застыло, он словно провалился куда-то в пустоту.
За соседним столиком дружно засмеялись.
Запустить в них остатками мороженого?
Сбежать?
Во всяком случае, если уж уходить, то с достоинством.
— Нет, больше не надо, — сказал Киппс официанту, который любезно попытался положить ему еще мороженого.
Может, сделать вид, будто он нарочно бросил мороженое на пол — будто оно ему не понравилось и вообще здешний обед ему не по вкусу? Киппс оперся обеими руками на стол, отставил подальше стул, отбросил с темно-красной туфли упавшую салфетку и поднялся. Осторожно переступил через мороженое, загнал ногой салфетку под стол, засунул руки глубоко в карманы и зашагал прочь, отрясая, так сказать, прах дома сего с ног своих. Позади остались тающее на полу мороженое, теплый, вдавленный в сиденье стула шапокляк и в придачу все его мечты и надежды сделаться светским человеком.
Киппс вернулся в Фолкстон как раз вовремя, чтобы поспеть на чай с анаграммами. Но, пожалуйста, не воображайте, будто после душевного переворота, который он пережил, обедая в Гранд-отеле, Киппс стал по-другому относиться к этому светскому и умственному развлечению. Он вернулся просто потому, что Гранд-отель оказался ему не по плечу.
Три дня длилось его молчаливое отчаянное единоборство с огромным отелем, и все это время внешне он был спокоен, разве что, может быть, минутами краснел и немного ощетинивался, но в душе его шла мучительная, непрестанная, ожесточенная борьба, все перемешалось: угрызения совести, сомнения, стыд, самолюбие, стремление утвердить себя. Он не желал сдаться этому чудовищу без боя, но в конце концов пришлось признать себя побежденным. Слишком неравны были силы. По одну сторону он сам — всего с одной парой башмаков, не говоря уже ни о чем другом; а по другую — настоящие джунгли бесчисленных комнат и коридоров — лабиринт, раскинувшийся на несколько акров, и в дебрях его тысяча с лишним человек — постояльцев и прислуги, и все только тем и заняты, что подозрительно поглядывают на него, исподтишка над ним смеются, нарочно поджидают его в самых неожиданных местах, чтобы столкнуться с ним нос к носу в самую неподходящую минуту, сбить его с толку и унизить. К примеру, отель взял над ним верх в схватке из-за электричества. После обеда Киппс нажал кнопку, думая, что это выключатель, а оказалось, это электрический звонок, и тотчас явилась горничная — угрюмая, несимпатичная молодая женщина, которая глядела на него свысока.
— Послушайте, — обратился к ней Киппс, потирая ногу, которую ушиб, пока в темноте шарил по стенам в поисках выключателя, — почему у вас тут нет свечей и спичек?
Последовало объяснение, и тем самым отель взял верх.
— Не всякий умеет обращаться с этими штучками, — сказал Киппс.
— Да, не всякий, — ответила горничная с плохо скрытым презрением и захлопнула за собой дверь.
— Эх, надо было дать ей на чай, — спохватился Киппс.
Потом он обтер башмаки носовым платком и отправился гулять; гулял долго и вернулся в кэбе; но отель побил его в следующем раунде: Киппс не выставил с вечера башмаки за дверь и утром снова должен был чистить их сам. Отель унизил его утром и еще раз: ему принесли горячей воды для бритья, застали его уже совсем одетым и с удивлением оглядели его воротничок и галстук; но не могу не отметить, что зато с завтраком он справлялся почти без осложнений.
Потом отель опять взял над ним верх, ибо в сутках было двадцать четыре часа, а Киппсу решительно нечем было заняться. В первый же день, пока он скитался по Лондону, не зная, где бы утолить голод, он натер ногу и теперь не отваживался на долгие прогулки. Несколько раз на дню он выходил из отеля и очень скоро возвращался обратно, и вежливый швейцар, который при этом неизменно прикасался к фуражке, первый вынудил Киппса дать ему на чай.
Это ом чаевые зарабатывает, догадался Киппс.
И в следующий же раз, к удивлению швейцара, отвалил ему шиллинг; а тут ведь лиха беда — начало… Он купил в киоске газету и сдачу с шиллинга отдал газетчику; потом поднялся в лифте и дал мальчику-лифтеру шестипенсовик, а газету, так и не развернув, забыл в лифте.
В коридоре он встретил ту самую горничную и дал ей полкроны. Теперь он покажет этому заведению, кто он такой! Он невзлюбил этот отель; он не одобрял его с точки зрения политической, общественной и нравственной, но пусть на его пребывание в этих роскошных палатах не ляжет тенью подозрение, что он скряга! Он спустился на лифте в холл (и опять дал лифтеру на чай), тут его перехватил вчерашний официант и вручил забытый на стуле складной цилиндр, за что тотчас получил полкроны. У Киппса было смутное ощущение, что он обходит своего врага с фланга и переманивает его служащих на свою сторону. Они станут считать его оригиналом и поневоле начнут к нему хорошо относиться. Оказалось, мелкая серебряная монета у него на исходе, и он пополнил запас, разменяв деньги у портье в холле. Потом дал на чай служащему в бутылочно-зеленой ливрее только потому, что он походил на того, который накануне помог ему отыскать его номер; тут он заметил, что один из постояльцев смотрит на него во все глаза, и усомнился, правильно ли он поступил в данном случае. В конце концов он вышел на улицу, сел в первый попавшийся омнибус, доехал до конечной остановки, побродил немного по удивительно красивому предместью и вернулся в город. Закусил он в дешевом ресторанчике в Ислингтоне и сам не заметил, как около трех часов пополудни вновь оказался в Гранд-отеле; во время этой прогулки он опять, и на сей раз основательно, натер ногу и притом почувствовал, что сыт Лондоном по горло. В холле он заметил аккуратную афишку, которая приглашала постояльцев в пять часов в гостиную на чаепитие.
Пожалуй, все-таки напрасно он начал раздавать подачки. Он убедился, что сделал неверный шаг, когда заметил, что служащие отеля глядят на него вовсе не с уважением, как следовало бы ожидать, а с веселым любопытством, словно гадают, кого же следующего он осчастливит чаевыми. Но если он теперь пойдет на попятный, они сочтут его уж совсем распоследним дураком. Нет, пускай знают, с кем имеют дело, такого богача не каждый день встретишь. И такая у него прихоть — налево и направо раздавать чаевые. А все-таки…
А все-таки, видно, этот отель снова взял над ним верх.
Киппс сделал вид, будто задумался, и так прошел через холл, оставил в гардеробной зонтик и шляпу и отправился в гостиную пить чай.
Сперва ему показалось, что в этом раунде победа за ним. Поначалу в большой комнате было тихо и покойно, и он с облегчением откинулся в кресле и вытянул ноги, но скоро сообразил, что выставил на всеобщее обозрение свои запыленные башмаки; он выпрямился и подобрал ноги, и тут в гостиную стали стекаться леди и джентльмены; они рассаживались вокруг него и тоже пили чай, и вновь пробудили в нем враждебное чувство к высшим сословиям, вспыхнувшее накануне в его душе.
Вскоре Киппс заметил неподалеку даму с пышными белокурыми волосами. Она разговаривала со священником, который, видимо, был ее гостем и отвечал ей вполголоса и очень почтительно.
— Нет, — говорила она, — наша дорогая леди Джейн так бы не поступила!
Священник что-то пробормотал в ответ, голоса его почти не было слышно.
— Бедняжка леди Джейн, она такая чувствительная! — громко, с выражением произнесла белокурая.
Подошел важный лысый толстяк и подсел к этим двоим, самым оскорбительным образом поставив свой стул так, что спинка торчала прямо перед носом Киппса.
— Вы рассказываете о несчастье нашей дорогой леди Джейн? — прожурчал лысый толстяк.
Молодая пара — она в роскошном туалете, он во фраке, наверно, от самого лучшего портного — расположилась по правую руку от Киппса, тоже не обращая на него никакого внимания, словно его тут и нет.
— Я ему так и сказал, — прогудел молодой джентльмен глухим басом.
— Да что вы! — воскликнула его спутница и ослепительно улыбнулась, точно красотка с американской рекламы.
Все они, конечно, считают его чужаком. И Киппсу отчаянно захотелось как-то утвердить себя. Хорошо бы вдруг вмешаться в разговор, поразить их, ошеломить. Может, произнести речь в духе Мастермена? Нет, невозможно… А все-таки хорошо бы доказать им, что он чувствует себя здесь легко, как дома.
Озираясь по сторонам, он заметил какое-то строгого вида сооружение с черными гладкими стенками, а на нем прорезь и эмалированную табличку-указатель.
А что, если завести музыку — тогда все сразу признают в нем человека со вкусом и увидят, что он чувствует себя вполне непринужденно. Киппс встал, прочел несколько названий, наудачу выбрал одно, опустил шестипенсовик в прорезь — да, целый шестипенсовик! — и приготовился услышать что-нибудь утонченное я нежное.
Для столь изысканного заведения, как Гранд-отель, сей инструмент поистине оказался чересчур громогласен. Вначале он трижды взревел, точно осел, и тем прорвал плотину издавна царившей здесь тишины. Казалось, это подают голос пращуры труб, допотопные медные тромбоны-великаны и железнодорожные тормоза. Ясно слышалось, как гремят колеса на стрелках. Это было не столько вступление к музыкальному опусу, как рывок из окопов и стремительная атака под аккомпанемент шрапнели. Не столько мотив, сколько рикошет. Короче говоря, это неистовствовал несравненный саксофон. Музыка эта ураганом обрушилась на приятельницу леди Джейн и унесла в небытие светскую новость, которой она так и не успела никого поразить; юная американка слева от инструмента взвизгнула и отшатнулась от него.
Фью-ить!.. Ку-ка-реку!.. Тру-ту-ту. Фью-ить!.. Кука-ре-ку… Тра-ла-ла. Бам! Бам, бам, трах! Чисто американская музыка, полная чисто американских звуков, проникнутая духом западных колледжей с их одобрительными воплями, предвыборных кампаний с их завываниями и улюлюканьем, развеселая, неуемная музыка, достойная этой огромной детской человечества.
Этот бурный, стремительный поток звуков подхватывал слушателя — и тот чувствовал себя так, словно его посадили в бочку и швырнули в Ниагару. Уау-у! Эх! Так его! Давай! И-эх!.. Стоп!.. Пощады! Пощады? Нет! Бум! Трах!
Все оглядывались, разговоры оборвались и уступили место жестам.
Приятельница леди Джейн ужасно разволновалась.
— Неужели нельзя это прекратить? — прокричала она официанту, указывая рукой в перчатке на инструмент, и что-то прибавила насчет «этого ужасного молодого человека».
— Этот инструмент вообще не следует пускать в ход, — сказал священник.
Лысый толстяк, видно, тоже что-то сказал, официант в ответ покачал головой.
Люди начали расходиться. Киппс с шиком развалился в кресле, потом постучал монетой, подзывая официанта.
Он расплатился, щедро, как и положено джентльмену, оставил на чай и не торопясь зашагал к двери. Его уход, видно, окончательно возмутил приятельницу леди Джейн, и, выходя, он все еще видел, как она потрясала рукой в перчатке — должно быть, все допытывалась: «Неужели нельзя это прекратить?» Музыка неслась за ним по коридору до самого лифта и смолкла, лишь когда он затворился в тиши своей комнаты; немного погодя он увидел из окна, что приятельница леди Джейн и ее гости пьют чай за столиком во дворе.
Это уж, надо думать, было очко в его пользу. Но только оно одно и было у него на счету, все прочие достались дамам и господам из высшего сословия и самому Гранд-отелю. А вскоре он стал сомневаться: может быть, и это очко не в его пользу? Если разобраться, так это, пожалуй, просто грубость — помешать людям, когда они сидят и беседуют.
Он заметил, что из-за конторки на него уставился портье, и вдруг подумал, что отель, пожалуй, сквитается с ним, да еще как — на обе лопатки положит! — когда придет время платить по счету.
Они могут взять свое, представив ему чудовищный, непомерный счет.
А вдруг они потребуют больше, чем у него есть при себе?
У клерка физиономия премерзкая, такому обмануть нерешительного человека — одно удовольствие.
Тут он заметил какого-то служащего, который приложил к форменной фуражке два пальца, и машинально протянул ему шиллинг, но его уже брала досада. Нешуточный расход эти чаевые!
Если отель и вправду представит непомерный счет, что тогда делать? Отказаться платить? Устроить скандал?
Но где ж ему справиться со всеми этими толпами в ливреях бутылочного цвета?..
Около семи Киппс вышел из отеля, долго гулял и наконец поужинал в дешевом ресторанчике на Юстон-роуд; потом дошел до Эджуэр-роуд, заглянул в «Метрополитен Мюзик-холл», да так и остался там сидеть, пока не начались упражнения на трапеции, — от этого зрелища он совсем пал духом и отправился в отель спать. Он дал лифтеру на чай шестипенсовик и пожелал ему спокойной ночи, но сам долго не мог уснуть и перебирал в уме историю с чаевыми, вспоминал все ужасы вчерашнего обеда в ресторане отеля, и в его ушах вновь звучал торжествующий рев дьявола, что издавна был заточен в гармоникой и наконец по его, Киппса, милости вырвался на свободу. Завтра он станет притчей во языцех для всего отеля. Нет, хватит с него. Надо смотреть правде в глаза — он разбит наголову. Конечно же, тут никто отродясь не видал такого дурака. Бр-р!..
Когда Киппс объявил портье, что уезжает, в его голосе звучала горечь.
— Я желаю съехать, — сказал Киппс и со страхом перевел дух. — Покажите-ка, чего там в моем счете.
— Завтрак один? — осведомился клерк.
— А по-вашему, я что, по два завтрака съедаю?
Отъезжая, Киппс с горящим лицом и обидой в душе лихорадочно раздавал чаевые всем встречным и поперечным, оделил и рассеянного торговца бриллиантами из Южной Африки, который ожидал в вестибюле свою супругу. Извозчику, отвезшему его на вокзал Черинг-Кросс, Киппс дал четыре шиллинга — никакой мелочи у него уже не осталось, — хотя предпочел бы удавить его. И тут же, экономии ради, отказался от услуг носильщика и ожесточенно потащил по перрону свой чемодан.
Киппс покорился неумолимой судьбе и решил явиться на чай с анаграммами.
По крайней мере он встретится с Элен на людях, так будет легче выдержать трудную минуту объяснений насчет его неожиданной прогулки в Лондон. Они не виделись со дня его злополучной поездки в Нью-Ромней. Он обручен с Элен, он должен будет жениться на ней — и чем скорее они увидятся, тем лучше. Когда он как следует поразмыслил, все его головокружительные планы — заделаться социалистом, бросить вызов всему миру и навсегда махнуть рукой на всякие визиты — рассыпались в прах. Нет, Элен ничего подобного не допустит. Что же касается анаграмм, — выше головы все равно не прыгнешь, но стараться он будет изо всех сил. Все, что произошло в Королевском Гранд-отеле, все, что произошло в Нью-Ромней, он похоронит в своей памяти и примется сызнова налаживать свое положение в обществе. Энн, Баггинс, Читтерлоу — все они в трезвом свете дня, проникавшем в поезд, увозивший его из Лондона в Фолкстон, снова стали на свое место, все они теперь не ровня ему и должны навсегда уйти из его мира. Вот только с Энн очень неловко вышло, неловко и жалко. Киппс задумался об Энн, но потом вспомнил про чай с анаграммами. Если посчастливится увидеть сегодня вечером Филина, может, удастся уговорить его, и он как-нибудь выручит, что-нибудь присоветует. И Киппс принялся думать, как бы это устроить. Речь идет, конечно, не о недостойном джентльмена обмане, а только о небольшой мистификации. Филину ведь ничего не стоит намекнуть ему, как решить одну или две анаграммы, — этого, конечно, мало, чтобы выиграть приз, но вполне достаточно, чтобы не опозориться. А если это не удастся, можно прикинуться шутником и сделать вид, будто он нарочно разыгрывает тупицу. Если быть настороже, уж как-нибудь можно вывернуться, не так, так эдак…
Наряд, в котором Киппс явился на чаепитие с анаграммами, сочетал в себе строгость вечернего костюма с некоторой небрежностью в духе приморского курорта — не самый парадный костюм, но и не будничный. Первый упрек Элен прочно засел у него в памяти. Он надел сюртук, но смягчил его строгость панамой романтической формы с черной лентой; выбрал серые перчатки, но для смягчения — коричневые башмаки на пуговицах. Единственный мужчина, кроме него и особ духовного звания, — новый доктор, с очень хорошенькой женой, — явился в полном параде. Филина не было.
Подходя к двери миссис Биндон Боттинг, Киппс был слегка бледен, но вполне владел собой. Он переждал других, а потом и сам вошел храбро — как подобает мужчине. Дверь отворилась, и перед ним предстала… Энн!
В глубине, за дверью с портьерой, отделявшей прихожую от комнат, скрытая огромным папоротником в искусно разрисованном вазоне, мисс Боттинг-старшая беседовала с двумя гостями; и оттуда же, из глубины, доносилось дамское щебетанье…
И Энн и Киппс были так поражены, что даже не поздоровались, хотя расстались они в прошлый раз очень сердечно. Но сейчас у обоих нервы и без того были до крайности напряжены: оба опасались, что им не по силам окажется эта задача — чай с анаграммами.
— Господи! — только и воскликнула Энн; однако тут же вспомнила о всевидящем оке мисс Боттинг и овладела собой. Она отчаянно побледнела, но машинально приняла шляпу Киппса, а он уже тем временем снимал перчатки.
— Энн, — прошептал он и прибавил: — Это ж надо!
Мисс Боттинг-старшая помнила, что Киппс из тех гостей, которых хозяйке дома следует опекать, и пошла ему навстречу, готовясь пустить в ход все свое обаяние.
— Как мило, что вы пришли, ах, как мило, — говорила она. — Ужасно трудно зазвать в гости интересных мужчин!
Она поволокла ошеломленного, что-то бормочущего Киппса в гостиную, и там он столкнулся с Элен — она была в какой-то незнакомой шляпке и сама показалась ему какой-то незнакомой, словно он не видел ее тысячу лет.
К изумлению Киппса, Элен словно бы нисколько не сердилась за его поездку в Лондон. Она протянула ему свою красивую руку и ободряюще улыбнулась.
— Все-таки не убоялись анаграмм? — сказала она.
К ним подошла вторая мисс Боттинг, держа в руках листки с какими-то таинственными надписями.
— Возьмите анаграмму, — сказала она, — возьмите анаграмму. — И смело приколола один листок к лацкану Киппсова сюртука.
На листке было выведено «Ксивп», и Киппс с самого начала заподозрил, что это анаграмма — «Квипс». Кроме того, мисс Боттинг вручила ему карточку, похожую на театральную программу, с которой свисал карандашик. Киппс и оглянуться не успел, как его представили нескольким гостям, и вдруг очутился в углу, рядом с низенькой особой в огромной шляпе, причем сия леди, точно мелкими камушками, забрасывала его пустопорожними светскими фразами, — он не успевал ни ловить их, ни отвечать.
— Ужасная жара, — говорила дама. — Просто ужасная… Все лето жара… Поразительный год… Теперь все годы поразительные… право, не знаю, что же это будет дальше. Вы согласны, мистер Киппс?
— Оно, конечно, — ответил Киппс и подумал: «Где-то сейчас Энн? Все еще в прихожей? Энн!»
Нечего было глазеть на нее, как баран на новые ворота, и делать вид, будто он с ней незнаком. Это неправильно. Да, но что же правильно?
Маленькая леди в огромной шляпе швырнула новую пригоршню камушков.
— Надеюсь, вы любите анаграммы, мистер Киппс… трудная игра… но надо же как-то объединять людей… это по крайней мере лучше, чем трик-трак. Вы согласны, мистер Киппс?
За растворенной дверью порхнула Энн. Взгляды их встретились, и в ее глазах Киппс прочел недоумение и вопрос. Что-то сместилось в мире — и они оба запутались…
Надо было тогда в Нью-Ромней сказать ей, что он помолвлен. Надо было все ей объяснить. Может, еще и сейчас удастся ей намекнуть.
— Вы согласны со мной, мистер Киппс?
— Оно, конечно, — в третий раз ответил Киппс.
Какая-то дама с усталой улыбкой, на платье которой красовался листок с надписью «Жадобар», подплыла к собеседнице Киппса, и они о чем-то заговорили. Киппс оказался в полном одиночестве. Он огляделся по сторонам. Элен беседовала с помощником приходского священника и смеялась. Хорошо бы перемолвиться словечком с Энн, подумал Киппс и стал бочком пробираться к двери.
— А вы что такое? — вдруг остановила его высокая, на редкость самоуверенная девица и стала разглядывать надпись на его лацкане — «Ксивп».
— Понятия не имею, что это такое, — сказала она. — А я — Сэр Нессе. Ужасное мучение эти анаграммы, правда?
Киппс что-то промычал в ответ, и вдруг эту девицу окружила стайка шумливых подружек, они принялись отгадывать все вместе и преградили Киппсу путь к двери. Самоуверенная девица больше не обращала на Киппса внимания. Его прижали к какому-то столику, и он стал невольно прислушиваться к разговору миссис «Жадобар» с маленькой леди в огромной шляпе.
— Она уволила обеих своих красоток, — сказала леди в огромной шляпе. — И давно пора. Но эта ее новая горничная тоже не находка. Смазливенькая, правда, но для горничной это вовсе не обязательно, скорее напротив. Да и навряд ли она справится со своей работой. Слишком уж у нее удивленное лицо.
— Кто знает, — сказала леди под названием «Жадобар», — кто знает. Моих негодниц ничем не удивишь, а вы думаете, они дело делают? Ничуть не бывало.
Нет, он всей душой против этих людей, всей душой на стороне Энн!
Киппс оценивающим взглядом уставился сзади на огромную шляпу — отвратительная, безобразная шляпа! Она судорожно подскакивала и подавалась вперед всякий раз, как ее хозяйка словно откусывала короткую бездушную фразу, и при этом султан из перьев цапли, украшавший шляпу, тоже судорожно вздрагивал.
— Ни одной не отгадала! — вдруг весело завизжали подружки самоуверенной высокой девицы.
Того гляди, они и про него это завизжат! Он ведь так и не понял ничего в этих анаграммах, только вот надпись на его листочке, наверное, означает «Квипс». Ох, как они все стрекочут! Прямо как на летней распродаже! С такими всегда хлопот не оберешься, из-за них и уволить могут! И вдруг тлевший в душе Киппса мятежный огонь вновь запылал. Все они тут дрянь, и анаграммы — чепуха и дрянь, и сам он, Киппс, дрянь и дурак, что пришел. Вон Элен все смеется с помощником приходского священника. Хорошо бы она вышла замуж за этого священника и оставила его, Киппса, в покое! Уж тогда бы он знал, что делать. Он ненавидел всю эту компанию, всех вместе и каждого в отдельности. И чего они стараются втянуть и его в свою дурацкую игру? Все вокруг вдруг стало казаться ему на редкость уродливым. В шляпу высокой девицы воткнуты две огромные булавки, из-под полей висят волосы, завитые в штопор, и выбился кончик тесемки. Б-рр, противно смотреть! Миссис «Жадобар» затянута чем-то вроде кружевного корсета, а еще какая-то леди вся сверкает бусами, драгоценностями и прочими украшениями, так что в глазах рябит. Все они костлявые, угловатые, и никакими лентами да оборками этого не скроешь. Ни одну не сравнить с милой, скромной, аккуратненькой Энн, ни у одной нет такой складной фигурки. В ушах Киппса вновь зазвучали речи Мастермена. Подумаешь, благородные леди! Стрекочут, как сороки, всего у них вдоволь — и досуга и денег, и весь мир к их услугам, а они только и умеют, что набиться в какую-нибудь гостиную и тараторить про дурацкие анаграммы.
«А может, „Ксивп“ — это на самом деле и не „Квипс“, а что-нибудь еще?» — ни с того ни с сего проплыла в мозгу случайная мысль.
И внезапно созрело твердое и бесповоротное решение. Хватит, надо со всем этим кончать!
— Виноват, — сказал он и, словно пловец в водовороте, с трудом стал пробираться к дверям через веселую, оживленную толпу.
Хватит, надо с этим кончать.
Его прибило к Элен.
— Я ухожу, — сказал он, но она лишь скользнула по нему взглядом. Верно, не слыхала.
— И все-таки, мистер Килькингшпрот, вы не можете не признать, что и для ортодоксальности есть предел, — говорила она.
Киппс очутился в завешенном портьерой проходе, навстречу шла Энн с подносом, уставленным маленькими сахарницами.
Ему захотелось сказать ей хоть что-то.
— Ну и народец! — сказал он и прибавил таинственно: — Я помолвлен вон с той. — Он ткнул пальцем в ту сторону, где колыхалась новая шляпка Элен, и почувствовал, что наступил на юбку.
Глаза у Энн стали растерянные, она посмотрела и прошла мимо, подгоняемая неодолимой силой.
Почему они не могут поговорить друг с другом?
Он очутился в какой-то маленькой комнатке, а потом — в холле, у лестницы. Тут послышался шелест платья — его настигла какая-то особа, должно быть, хозяйка дома.
— Надеюсь, вы еще не уходите, мистер Киппс? — сказала она.
— Мне нужно, — ответил он. — Надо.
— Но помилуйте, мистер Киппс!
— Мне нужно, — сказал он. — Я что-то захворал.
— Но ведь еще и разгадывать не начинали! И чаю вы не пили!
Откуда-то возникла Энн и остановилась у него за спиной.
— Мне надо идти, — сказал Киппс.
Если он тут начнет с ней препираться, Элен, пожалуй, хватится его.
— Что ж, конечно, раз вам непременно нужно…
— Я тут забыл про одно дело, — сказал Киппс, начиная сожалеть о содеянном. — Мне правда нужно.
Миссис Боттинг с видом оскорбленного достоинства отступила, а Энн, вся красная, но как будто совсем спокойная (бог весть, что скрывалось под этим спокойствием!), пошла отворять дверь.
— Мне очень неприятно, — сказал Киппс. — Очень неприятно, — повторил он то ли ей, то ли хозяйке дома, и все та же могучая сила общественных условностей пронесла его мимо, точно бурный поток утопающего, и выбросила на Аппер-Сандгейт-роуд. На крыльце он обернулся было, но дверь со стуком захлопнулась…
Терзаемый стыдом, растерянный, шел он по набережной, и перед глазами его стояло огорченное и удивленное лицо миссис Боттинг…
Прохожие оглядывались на него, и по этим взглядам, несмотря на захлестнувшую его сумятицу мыслей и чувств, он наконец сообразил: что-то неладно.
Оказалось, к лацкану его сюртука все еще приколот листок с буквами «Ксивп».
— Тьфу, пропасть! — И Киппс с яростью сорвал эту гадость. Миг — и клочки этикетки, выполнившей свое предназначение, разлетелись по набережной, подхваченные ветром.
Собираясь на обед к миссис Уэйс, Киппс оделся за полчаса до выхода и теперь сидел и ждал, когда за ним зайдет Филин. Руководство «Как вести себя в обществе» было отложено в сторону. Он читал изысканную прозу аристократа, дошел на странице девяносто шестой до строк:
«Принятие приглашения накладывает на принявшего обязательство, отказ или уклонение от коего могут быть оправданы лишь болезнью, семейной утратой или иной, не менее серьезной причиной»… — и погрузился а мрачное раздумье.
В тот вечер у него произошло серьезное объяснение с Элен.
Он попытался рассказать ей кое-что о тех переменах, которые произошли в его душе. Но выложить все начистоту оказалось ему не под силу. И он сказал лишь то, что было проще всего:
— Не нравится мне это светское общество.
— Но вам необходимо встречаться с людьми, — возразила Элен.
— Ну да, но… Все эти ваши знакомые… — Киппс наконец собрался с духом. — Чего в них хорошего, в этих… которые толклись гам, на чае с анаграммами.
— Если вы хотите знать жизнь, вам надо встречаться с самыми разными людьми, — сказала Элен.
Киппс долго молчал и с трудом переводил дух.
— Дорогой мой Артур, — снова непривычно мягко заговорила Элен. — Ну разве я стала бы настаивать, чтобы вы бывали в обществе, если бы не думала, что это вам на пользу?
Киппс промолчал в знак согласия.
— Когда мы поселимся в Лондоне, вы и сами почувствуете, что это все не напрасно. Ведь прежде, чем отдаться морским волнам, человек учится плавать в бассейне. В здешнем обществе вполне можно кое-чему научиться. Люди здесь чопорны, и не слишком умны, и ужасно ограниченны, и здесь не сыщешь человека, способного самостоятельно мыслить, но, право же, это не имеет никакого значения. Вы скоро научитесь держаться свободно и непринужденно.
Киппс хотел было снова заговорить, но оказалось, у него просто не хватает слов. И он только глубоко вздохнул.
— Вы очень скоро с этим освоитесь, — обнадежила Элен.
И теперь он сидел и размышлял об этом разговоре и о видах на лондонскую жизнь, которые открывались перед ним: маленькая квартирка, чаепития и иные развлечения, неизбежное присутствие «братика» и прочие радужные перспективы новой, лучшей жизни… И уже никогда больше нельзя увидеть Энн… Тут вошла горничная с пакетиком, вернее, маленьким квадратным конвертом, на котором было написано: «Артуру Киппсу, эсквайру».
— Какая-то молодая женщина передала для вас, сэр, — довольно строго доложила горничная.
— Чего? — переспросил Киппс. — Какая женщина? — И вдруг начал понимать.
— По виду из простых, — холодно ответила горничная.
— А-а! — сказал Киппс. — Ну ладно.
Он уставился на конверт и ждал, пока за горничной закроется дверь, потом со странным ощущением, будто натянулась какая-то струна, вскрыл его. И неким шестым чувством, еще ничего не увидев и не нащупав, угадал, что там, в конверте. То была половинка шестипенсовика Энн. И — ни словечка!
Значит, она тогда все-таки услыхала его слова!..
За дверью послышались шаги Филина, а Киппс все еще стоял, застыв с конвертиком в руке.
Филин вошел во фраке, свежий и сияющий, даже его большие зеленовато-белые перчатки и необычайных размеров белый галстук с черной каемкой так и сияли.
— В память о троюродном брате, — тотчас объяснил он эту траурную каемку. — Мило, правда?
Он, верно, заметил, что Киппс бледен и взволнован, но решил, что это тревога новичка перед выходом в свет.
— Только не робейте, Киппс, дорогой мой, — и все будет отлично, — сказал Филин и по-братски потрепал Киппса по плечу.
Волнение Киппса достигло предела, когда за обедом миссис Биндон Боттинг заговорила о прислуге, но еще перед этим некоторые обстоятельства, одни более, другие менее значительные, взбудоражили его и сбили с толку. Все время, пока длился обед, одна мелочь не давала ему покоя: поведение (да будет мне позволено коснуться столь интимных подробностей) его левой подтяжки. Тесьма веселого алого шелка выскочила из пряжки, которую он, видно, в суете сборов плохо застегнул, и всячески старалась вырваться на свет божий и пересечь белоснежный пластрон наподобие орденской ленты.
Впервые упрямица показала себя еще до того, как сели за стол. Киппс, улучив минуту, когда никто на него не смотрел, стремительно и ловко засунул непрошеное украшение подальше и потом уже только о том и заботился, чтобы не позволить этой веселой детали оживлять его строгий вечерний костюм. Впрочем, скоро он решил, что понапрасну сперва так уж перепугался — ведь никто и слова не сказал. Однако, сами понимаете, приходилось быть начеку — весь вечер, чем бы он ни занимался, один глаз его все время косил в сторону опасного места и одна рука была наготове.
Но это, я бы сказал, еще пустяк. Куда больше он растревожился и даже ужаснулся, увидев Элен в вечернем туалете.
Предвкушая переезд в Лондон, сия молодая особа дала волю воображению: ее наряд был, вероятно, рассчитан на маленькую разумно устроенную квартирку где-то в Вест-Энде, которой суждено стать центром восхитительного литературно-художественного кружка. Уж это-то было поистине вечернее платье. Ни одна из присутствующих дам не могла бы похвастать столь совершенным туалетом. Благодаря этому платью не оставалось сомнений, что у мисс Уолшингем прелестные руки и плечи; не оставалось сомнений, что, кроме чувства собственного достоинства, она обладает и очарованием, да еще каким. Это было, видите ли, ее первое вечернее платье — жертва, на которую Уолшингемы пошли во имя ее грядущих богатств. Если бы ей понадобилась опора и поддержка, ее подбодрил бы вид хозяйки дома, которая блистала в смело открытом черном платье со стальной отделкой. Прочие дамы удовольствовались разного рода полумерами. Изящный треугольный вырез платья миссис Уолшингем был весьма скромен, и миссис Биндон Боттинг тоже едва приоткрыла взорам свои пухленькие прелести, если не считать усыпанных веснушками и родинками ручек. Мисс Боттинг-старшая и мисс Уэйс не решились явить миру свои обнаженные плечи. Но Элен оказалась смелее. Будь у Киппса в ту минуту способность видеть, он бы заметил, что она прелестна; сама она это знала и встретила его сияющей улыбкой, которая ясно говорила, что мелкие недоразумения забыты. Но для Киппса ее наряд был последней каплей. Бесконечно далекая и чужая ему эта красавица, и просто невозможно вообразить ее в роли жены и спутницы жизни, — это все равно, как если бы сама Венера Книдская в своей безыскусственной наготе вдруг при свидетелях объявила, что принадлежит ему. Да неужели он воображал, что она и вправду может стать его женой и спутницей жизни!
Элен приписала его смущение благоговейному восторгу, который он не решился высказать, и, одарив его лучезарной улыбкой, повернула к нему точеное плечо и заговорила с миссис Биндон Боттинг. Киппс ненароком нащупал в кармане жалкую монетку Энн и вдруг стиснул ее, точно спасительный талисман. Но сразу же выпустил: надо было заняться своей самозванной орденской лентой. И тут на него напал кашель.
— Мисс Уэйс сказала мне, что ждет мистера Ривела, — услышал он голос миссис Боттинг.
— Это восхитительно, правда? — отозвалась Элен. — Мы его видели вчера вечером. Он остановился в Фолкстоне на пути в Париж. Там он должен встретиться с женой.
Взгляд Киппса на мгновение задержался на ослепительном декольте Элен, потом — вопрошающий, почти суровый — устремился на Филина. Чего стоит ваша проповедь самообладания и сдержанности, когда женщина может выставить себя в таком виде? А вы еще толковали об уважении к религии и политике, к рождению и смерти и всему прочему, уверяли, что без этого уважения нет и не может быть истинного джентльмена. Сам он слишком скромен, он никогда не решался даже заговорить об этом со своим наставником, но, конечно, конечно же, тот, кто был для него воплощением всех добродетелей, мог отнестись к этой откровенной нескромности лишь одним определенным образом. Филин выставил нижнюю челюсть, и на лице его ходуном заходили желваки, а неяркие, но жесткие серые глаза явно избегали смотреть в ту самую сторону; он судорожно стиснул за спиной большие руки в зеленоватых перчатках и лишь изредка разжимал их, чтобы проверить, в порядке ли безупречный галстук с траурной каймой, и провести ладонью по массивному затылку, и притом он все чаще покашливал. И по всем этим признакам Киппс с облегчением и вместе с уверенностью, что худшие его опасения подтвердились, понял: Филин тоже не одобряет Элен!
Вначале Элен была для Киппса прекрасной и нежной мечтой, существом иного мира, бесплотным и таинственным. Но сегодня она окончательно обрела плоть и кровь, сегодня растаяли последние остатки ее романтического ореола. Почему-то (он уже не помнил и решительно не понимал, как и почему это могло случиться) он оказался связанным с этой темноволосой, решительной молодой особой из плоти и крови, чью тень, чей загадочный призрак он некогда боготворил. Разумеется, он исполнит свой долг, как и подобает джентльмену. Но все же…
И ради нее он отказался от Энн!
Нет, он многое сносил, но этого он не потерпит… Сказать ей, что он думает про ее платье?.. Может быть, завтра?
Он решительно запретит ей это. Он скажет:
— Послушайте. Делайте со мной, что хотите, но этого я не потерплю. Ясно?
А она, конечно, ответит что-нибудь, чего и не ждешь. Она всегда говорит что-нибудь такое, чего не ждешь. Что ж, на этот раз он пропустит ее слова мимо ушей, он будет твердо стоять на своем.
Так думал Киппс, а миссис Уэйс опять и опять врывалась в его раздумья, пытаясь занять его разговором, но вот прибыл Ривел и тотчас завладел всеобщим вниманием.
Автор блестящего романа «Бьются алые сердца» оказался вовсе не таким представительным мужчиной, как думал раньше Киппс, зато манера держаться у него была весьма внушительная. Хоть он и вращался постоянно в лондонском высшем свете, его воротничок и галстук ничем не поражали, и он не отличался ослепительной красотой, волосы у него были не кудрявые и даже не особенно длинные. По виду это был человек кабинетный; склонность к полноте, нездоровая бледная кожа, тусклые прямые волосы — с такой внешностью никак не вязались скачки, любовные забавы и бурные страсти, которыми изобиловал его шедевр; нос бесформенный, короткий, подбородок асимметричный. И один глаз больше другого. Словом, если бы не совершенно неожиданные нафабренные усы да неприхотливые морщинки вокруг того глаза, что побольше, он был бы вовсе не приметный человечек. Войдя в комнату, он тотчас отыскал глазами Элен, и они обменялись рукопожатием с видом близких, очень близких друзей, что Киппсу почему-то сильно не понравилось. Он заметил, как они крепко пожали друг другу руки, услышал характерное покашливание Филина, как будто за четверть мили от вас заблеяла старая-престарая овца, в которую всадили небольшой заряд дроби, и у него в голове шевельнулась какая-то еще неясная мысль, но тут все пошли к столу, и обнаженная сверкающая рука Элен легла на его руку. Разговаривать сейчас он был не в силах. Элен взглянула на него и легонько сжала его локоть, но он ничего не понял и не почувствовал. У него как-то странно перехватывало горло и трудно было дышать. Прямо перед ними Филин вел миссис Уолшингем, до Киппса долетали обрывки его любезных речей, а во главе процессии выступала миссис Биндон Боттинг и быстро, оживленно говорила что-то невысокому, но ладному и по-военному подтянутому мистеру Уэйсу. (Он никогда не был военным, но, живя поблизости от Шорнклифа, обзавелся выправкой старого служаки.) Замыкал шествие Ривел, предоставленный попечениям царственной черно-стальной миссис Уэйс, и певучим мягким голосом рафинированного интеллигента любезно расхваливал мягкие тона обоев на лестнице.
Киппс только диву давался, глядя, как непринужденно все они держатся.
Едва успели приняться за суп, стало ясно, что Ривел считает своим долгом вести и направлять застольную беседу. Но еще до того, как с супом покончили, обнаружилось так же, что, по мнению миссис Биндон Боттинг, чувство долга у него развито сверх меры. В своем кружке миссис Биндон Боттинг слыла милой болтушкой; несмотря на полноту, она была на редкость подвижной и оживленной и умела посмешить, как настоящая ирландка. Ей ничего не стоило добрый час развлекать гостей рассказом о том, как ее садовник нечаянно женился и каков его семейный очаг, или о том, как излюбленный предмет ее насмешек, мистер Стигсон Уордер обучал всех своих детей играть на всех мыслимых и немыслимых музыкальных инструментах, потому что у бедняжек непомерно велика шишка музыкального таланта. И семья его тоже непомерно велика.
— Дело дошло до тромбонов, дорогая! — восклицала миссис Биндон Боттинг, захлебываясь от восторга.
Обычно все заранее уславливались дать ей поговорить, но на сей раз о ней забыли и не дали случая блеснуть в присутствии Ривела, а ей так этого хотелось! И, подождав и подумав, она решила, что остается одно — самой вступить в разговор. Она сделала несколько неудачных попыток завладеть общим вниманием, а затем Ривел заговорил о том, в чем она считала себя непревзойденным авторитетом, — как вести дом и хозяйство.
Перед этим рассуждали, где удобнее жить.
— Мы покидаем наш дом в Болтоне, — сказал Ривел, — и поселимся в небольшом домике в Уимблдоне, а кроме того, я думаю снять комнаты в Дейнском подворье. Это будет во многих отношениях удобнее. Моя жена отчаянно увлекается гольфом, и вообще она ярая любительница спорта, а я люблю посиживать в клубах — у меня не хватает сил для всех этих высокополезных физических упражнений, — так что наше прежнее местожительство не подходит ни ей, ни мне. А кроме того, вы даже не представляете, как избаловалась прислуга в Вест-Энде за последние три года.
— Это повсюду одинаково, — вставила миссис Биндон Боттинг.
— Очень может быть. По мнению одного моего приятеля, это означает, что приходит в упадок традиция рабства; на его взгляд, это явление весьма обнадеживающее…
— Вот бы ему моих двух негодяек, — вставила миссис Биндон Боттинг.
Она обернулась к миссис Уэйс, а Ривел несколько запоздало вымолвил: «Возможно…»
— Вы ведь еще не знаете, дорогая, — затараторила миссис Биндон Боттинг, — у меня опять неприятность.
— С новой служанкой?
— Да, с новой служанкой. Я еще не успела нанять кухарку, а моя горничная, которую я раздобыла с таким трудом… — она сделала эффектную паузу, — уже хочет уходить.
— Испугалась? — спросил молодой Уолшингем.
— Переживает какую-то таинственную драму! До самого чая с анаграммами была весела, как жаворонок. А вечером сделалась черней тучи, не подступись, и стоило моей тетушке что-то ей сказать — сразу потоки слез и предупреждение об уходе! Разве в анаграммах есть что-нибудь такое… душераздирающее? — И ее взгляд на мгновение задумчиво остановился на Киппсе.
— Пожалуй, что и есть, — сказал Ривел. — Я полагаю…
Но миссис Биндон Боттинг не дала ему закончить.
— Сначала мне было прямо не по себе…
Киппс, который смотрел на нее, как завороженный, больно уколол губу вилкой и, очнувшись, опустил глаза.
— …а может быть, анаграммы чем-то оскорбляют нравственные устои порядочной прислуги… кто знает? Мы стали ее расспрашивать. На все твердит одно слово: нет. Она должна уйти — и все тут.
— В подобных вспышках душевной сумятицы, — сказал мистер Ривел, — ощущаешь последние смутные отблески эпохи романтизма. Предположим, миссис Боттинг, ну по крайней мере попробуем предположить, что тут повинна сама Любовь.
У Киппса дрогнули руки, вилка с ножом звякнули о тарелку.
— Конечно, это любовь, — сказала миссис Боттинг. — Что же еще? Под кажущимся благонравием и однообразием нашего существования разыгрываются романы, потом, рано или поздно, они терпят крах, тотчас следует предупреждение об уходе, и тогда все в доме идет колесом. Какой-нибудь роковой красавец солдат…
— Страсти простонародья или домашней прислуги… — начал Ривел и вновь завладел вниманием сотрапезников.
Киппс окончательно забыл все правила поведения за столом, но в душе у него вдруг воцарились непривычная тишина и покой. Впервые в жизни он самостоятельно и твердо решил, как ему поступать дальше. Он уже не слушал Ривела. Он отложил вилку и нож и не пожелал больше притронуться ни к одному блюду. Филин незаметно бросал на него участливые и озабоченные взгляды, а Элен чуточку покраснела.
В тот же вечер, около половины десятого, в доме миссис Биндон Боттинг громко и требовательно зазвонил звонок; у парадной двери стоял молодой человек во фраке и цилиндре — по всему видно, джентльмен. Его белоснежную манишку наискось пересекала алая шелковая тесьма, которая сразу обращала на него внимание и делала почти незаметными несколько ярких пятнышек — следов бургундского. Цилиндр был сдвинут на затылок, волосы встрепаны — знак отчаянной, безрассудной отваги. Да, он сжег свои корабли, он отказался присоединиться к дамам. Филин пытался было его образумить.
— Вы прекрасно держитесь, все идет как нельзя лучше, — сказал он.
Но Киппс ответил, что плевать он на все хотел, и после короткой стычки с Уолшингемом, который попытался преградить ему путь, вырвался и был таков.
— У меня есть дело, — сказал он. — Мне домой надо.
И вот, безрассудный и отважный, он стоит у дверей миссис Биндон Боттинг — Он принял решение. Дверь распахнулась, и глазам открылся приятно обставленный холл, освещенный мягким розовым светом, и в самом центре этой картины, стройная и милая, в черном платье и белом фартучке, стояла Энн. При виде Киппса румянец на ее щеках поблек.
— Энн, — сказал Киппс. — Мне надо с тобой поговорить. Я хочу кое-что сказать тебе прямо сейчас. Понимаешь? Я…
— Здесь со мной не положено разговаривать, — сказала Энн.
— Но послушай, Энн! Это очень важно.
— Ты уже все сказал, хватит с меня.
— Энн!
— И вообще, моя дверь вон там. С черного хода. В полуподвале. Если увидят, что я разговариваю у парадного…
— Но, Энн, я…
— С черного хода после девяти. Тогда я свободна. Я прислуга и должна знать свое место. Если с парадного — как о вас доложить, сэр? У тебя свои друзья, у меня свои, и нечего тебе со мной разговаривать…
— Но, Энн, я хочу тебя спросить…
Кто-то появился в холле у нее за спиной.
— Не здесь, — сказала Энн. — У нас таких нет. — И захлопнула дверь у него перед носом.
— Что там такое, Энн? — спросила немощная тетушка миссис Биндон Боттинг.
— Какой-то подвыпивший джентльмен, мэм… кого-то чужого спрашивал, мэм.
— Кого чужого? — с сомнением спросила старая леди.
— Мы таких не знаем, мэм, — ответила Энн, торопливо направляясь к лестнице, ведущей в кухню.
— Надеюсь, вы были с ним не слишком грубы, Энн.
— Не грубей, чем он заслужил по его поведению, — ответила Энн, тяжело дыша.
Немощная тетушка миссис Биндон Боттинг вдруг поняла, что этот визит имел какое-то отношение к самой Энн, к ее сердечным делам, бросила на нее испытующий взгляд и, поколебавшись минуту, ушла в комнаты.
Она всегда готова была посочувствовать, немощная тетушка миссис Биндон Боттинг; она принимала близко к сердцу все дела слуг, учила их благочестию, вымогала признания и изучала человеческую натуру на тех горничных, которые, заливаясь краской, лгали и все же нехотя открывали ей тайники души; но Энн никому не желала открывать душу, и понуждать и выспрашивать ее казалось небезопасным…
Итак, старая леди промолчала и удалилась наверх.
Дверь отворилась, и Киппс вошел в кухню. Он был красен и тяжело дышал.
Не сразу ему удалось заговорить.
— Вот, — вымолвил он наконец и протянул две половинки шестипенсовика.
Энн стояла по другую сторону кухонного стола, бледная, широко раскрыв глаза; теперь Киппс видел, что она недавно плакала, и ему как-то сразу полегчало.
— Ну? — спросила она.
— Ты разве не видишь?
Энн чуть мотнула головой.
— Я его так долго берег.
— Чересчур долго.
Киппс умолк и сильно побледнел. Он смотрел на Энн. Видно, амулет не подействовал.
— Энн! — сказал он.
— Ну?
— Энн…
Разговор не клеился.
— Энн, — снова повторил Киппс, умоляюще протянул руки и шагнул к ней.
Энн помотала головой и насторожилась.
— Послушай, Энн, — сказал Киппс. — Я свалял дурака.
Они глядели друг другу в глаза, а глаза у обоих были несчастные, страдальческие.
— Энн, — сказал Киппс. — Я хочу на тебе жениться.
Энн ухватилась за край стола.
— Тебе нельзя, — едва слышно возразила она.
Киппс шагнул, словно хотел обогнуть стол и подойти к ней, но Энн отступила на шаг, и расстояние между ними осталось прежним.
— Я иначе не могу, — сказал он.
— Нельзя тебе.
— Я иначе не могу. Ты должна выйти за меня, Энн.
— Нельзя тебе жениться на всех подряд. Ты должен жениться на… на ней.
— Нет.
Энн покачала головой.
— Ты с ней обручился. Она же из благородных. Нельзя тебе теперь обручиться со мной.
— А мне и незачем с тобой обручаться. Я уж обручался, будет с меня. Я хочу на тебе жениться. Поняла? Прямо сейчас.
Энн побледнела еще больше.
— Как же так? — спросила она.
— Поедем в Лондон и поженимся. Прямо сейчас.
— Как же так?
— Да вот так: поедем и поженимся с тобой, пока я еще ни на ком другом не женат, — очень серьезно и просто объяснил Киппс. — Поняла?
— В Лондон?
— В Лондон.
Они снова поглядели друг другу в глаза. И вот ведь удивительно: обоим казалось, что все так и должно быть.
— Не могу я, — сказала Энн. — Первое дело, я еще месяц не отслужила, больше трех недель осталось.
На мгновение это их смутило, словно перед ними встала неодолимая преграда.
— Слушай, Энн! А ты отпросись. Отпросись!
— Не пустит она, — сказала Энн.
— Тогда поехали без спросу, — сказал Киппс.
— Она не отдаст мой сундучок.
— Отдаст.
— Не отдаст.
— Отдаст.
— Ты не знаешь, какая она.
— Ну, и провались она… и наплевать! Наплевать! Эко дело! Я куплю тебе сто сундучков, если поедешь.
— А как же та девушка… Неладно это.
— Ты об ней не заботься, Энн… Ты обо мне подумай.
— Нехорошо ты со мной поступил, Арти. Нехорошо. Зачем ты тогда…
— А я разве говорю, что хорошо? — перебил Киппс. — Я же такого не говорил, я кругом виноват. Только ты отвечай: поедешь или нет? Да или нет… Я свалял дурака. Вот! Слышишь? Я свалял дурака. Ну, хватит? Я тут бог знает с кем связался и совсем запутался, и вышло, что я круглый дурак…
Короткое молчание.
— Энн, — взмолился Киппс, — мы ж с тобой любим друг друга!
Она будто не слышала, тогда он снова поспешно принялся ее убеждать.
— Я уж думал, больше тебя и не увижу никогда. Правда, правда, Энн. Если б я видел тебя каждый день, тогда дело другое. Я и сам не знал, чего мне надо, вот и свалял дурака… это со всяким может случиться. А уж теперь я в точности знаю, чего мне надо и чего не надо.
Он перевел дух.
— Энн!
— Ну?
— Поедем!.. Поедешь?..
Молчание.
— Коли ты мне не ответишь, Энн… я сейчас отчаянный… коли ты не ответишь, коли нет твоего согласия ехать, я прямо пойду и…
Так и не закончив угрозу, он круто повернулся и кинулся к двери.
— Уйду! — сказал он. — Нет у меня ни единого друга на свете! Все порастерял, ничего не осталось. Сам не знаю, чего я наделал да почему. Одно знаю: не могу я так больше, не хочу — и все тут. — У него перехватило дыхание. — Головой в воду! — выкрикнул он.
Он замешкался со щеколдой, бормоча что-то жалостливое, шарил по двери, точно искал ручку, потом дверь открылась.
Он на самом деле уходил.
— Арти! — резко окликнула Энн.
Киппс обернулся, и опять оба застыли без кровинки в лице.
— Я поеду, — сказала Энн.
У Киппса задрожали губы, он затворил дверь и, не сводя глаз с Энн, шагнул к ней, лицо у него стало совсем жалкое.
— Арти! — крикнула Энн. — Не уходи. — Рыдая, она протянула к нему руки. И они прильнули друг к другу…
— Ох, как мне было плохо! — жалобно говорил Киппс, цепляясь за нее, точно утопающий; и вдруг теперь, когда все уже осталось Позади, долго сдерживаемое волнение прорвалось наружу, и он заплакал в голос.
Модный дорогой цилиндр свалился на пол и покатился, никому не было до него дела.
— Мне было так плохо, — повторял Киппс, уже и не стараясь сдержаться. — Ох, Энн, как мне было плохо!
— Тише, — говорила Энн, прижимая его бедную головушку к своему плечу, задыхаясь и дрожа всем телом. — Тише. Там старуха подслушивает. Она тебя услышит, Арти, она там, на лестнице.
Последние слова Энн, когда час спустя они расстались — они услышали, как вернулись и поднялись в комнаты миссис и мисс Биндон Боттинг, — заслуживают отдельной подглавки.
— Запомни, Арти, — прошептала Энн, — я бы не для всякого так поступила.
Теперь представьте, как они спасаются бегством путаными и извилистыми путями, установленными в нашем обществе, — сперва порознь пешком на Фолкстонский Центральный вокзал, потом вместе, в вагоне первого класса, с чемоданом Киппса в качестве единственного провожатого, до Черинг-Кросс, а оттуда в извозчичьей тряской карете, неторопливо громыхающей по людскому муравейнику Лондона, — к дому Сида. Киппс то и дело выглядывает из окна кареты.
— Вот за следующим углом, сдается мне, — говорил он.
Ему не терпелось поскорей оказаться у Сида: там-то уж никто его не настигнет и не разыщет. Он щедро, как и подобало случаю, расплатился с извозчиком и обернулся к своему будущему шурину.
— Мы с Энн решили пожениться, — сказал он.
— А я думал… — начал Сид.
Киппс подтолкнул его к дверям мастерской — мол, все объясню там…
— Чего ж мне с тобой спорить, — заулыбался очень довольный Сид, выслушав, что произошло. — Что сделано, то сделано.
О случившемся узнал и Мастермен, медленно спустился вниз и оживленно стал поздравлять Киппса.
— Мне так и показалось, что светская жизнь будет не по вас, — сказал он, протягивая Киппсу костлявую руку. — Но я, право, никак не ждал, что у вас хватит самобытности вырваться… Должно быть, молодая аристократка клянет вас на чем свет стоит! Ну и пусть ее… Что за важность!
— Вы начали подъем, который никуда не вел, — сказал он за обедом. — Вы карабкались бы с одной ступеньки утонченной вульгарности на другую, но так никогда и не добрались бы до сколько-нибудь достойных высот. Таких высот не существует. Все там вертятся, как белки в колесе. В мире все вверх дном, и так называемый высший свет — это сверкающие драгоценностями картежницы и мужчины, которые только и знают, что бьются об заклад, а для приправы — горсточка архиепископов, чиновники и прочие лощеные блюдолизы и сводники… Вы бы застряли где-нибудь на этой лестнице, много ниже тех, у кого есть собственные автомобили, безутешный, несчастный и жалкий, а ваша жена тем временем шумно развлекалась бы или, напротив, терзалась оттого, что ей не удалось подняться на ступеньку выше. Я давным-давно все это понял. Видал я таких женщин. И больше я уже не лезу вверх.
— Я часто вспоминал, что вы говорили в прошлый раз, — сказал Киппс.
— Интересно, что ж это я такое говорил? — как бы про себя заметил Мастермен. — Но все равно, вы поступили разумно и правильно, а в наше время такое не часто увидишь. Вы женитесь на ровне и заживете по-своему, никого не слушая, без оглядки на тех, кто стоит ступенькой выше или ниже. Сейчас только так и следует жить: ведь в мире все вверх дном, и с каждым днем становится все хуже и хуже. А вы прежде всего создайте свой собственный мирок, свой дом, держитесь за это, что бы ни случилось, и женитесь на девушке вашего круга… Так, наверно, поступил бы я сам… если б нашлась мне пара… Но, к счастью для человечества, люди вроде меня парами не родятся. Так-то! А кроме того… Однако… — Он вдруг умолк и, пользуясь тем, что в разговор вмешался юный мистер Уолт Порник, о чем-то задумался.
Но скоро он очнулся от раздумий.
— В конце концов, — сказал он, — есть еще надежда.
— На что? — спросил Сид.
— На все, — ответил Мастермен.
— Пока есть жизнь, есть и надежда, — сказала миссис Порник. — А что ж это никто ничего не ест?
Мастермен поднял стакан.
— За надежду! — сказал он. — За светоч мира!
Сид, широко улыбаясь, поглядел на Киппса, словно говорил: «Не каждый день встретишь такого человека».
— За надежду! — повторил Мастермен. — Нет ничего лучше надежды. Надежды жить… Да. Так-то.
Эта величественная жалость к самому себе нашла отклик в их сердцах. Даже Уолт притих.
Дни перед свадьбой они посвятили увеселительным прогулкам. Сперва отправились пароходом в Кью и очень восхищались домом, полным картин, изображавших цветы; в другой раз встали чуть свет, чтобы насладиться долгим-долгим днем в Кристальном дворце. Они приехали в такую рань, что все еще было закрыто; все павильоны темные, а все прочие развлечения под замком. В огромном и безлюдном в этот час зале они даже сами себе казались какими-то козявками, а их отдававшиеся эхом шаги — неприлично громкими. Они разглядывали отлично вылепленных гипсовых дикарей, в непринужденных позах, и Энн-подумала: чудно было бы повстречать таких на улице. Хорошо, что в Англии они не водятся. Задумчиво и по большей части молча Энн с Киппсом созерцали копии классических статуй. Киппс только заметил, что чудно, видать, жили люди в те времена; но Энн вполне здраво усомнилась: неужто люди и впрямь ходили в таком виде? А все-таки вокруг в этот ранний час было слишком пустынно. Как тут было не разыграться фантазии! И они с облегчением вышли на огромные террасы парка, под скупое октябрьское солнце, и бродили среди множества искусственных прудов, по тихим просторным угодьям; все тут было такое огромное, сумрачное, пустынное — впору великанам, а вокруг ни души — все удивляло и восхищало их, но куда меньше, чем можно бы ожидать.
— Ни в жизнь не видал такой красоты, — сказал Киппс и повернулся, чтобы лучше разглядеть огромный зеркальный фасад с гигантским изображением Пакстона посредине.
— А уж что денег стоило такое построить! — почтительно протянула Энн.
Скоро они вышли к пещерам и протокам, где всевозможные диковинки напоминали о неистощимой изобретательности того, кто создал все живое. Они прошли под аркой из китовых челюстей и остановились: перед ними на лугу паслись отлично вылепленные, раскрашенные золотом и зеленью огромные доисторические звери — игуанодоны, динотерии, мастодонты и прочие чудища; одни щипали траву, другие просто стояли и глядели по сторонам, словно дивились на самих себя.
— Чего тут только нет! — сказал Киппс. — После этого и на графский замок смотреть не захочешь.
Огромные чудовища очень заинтересовали Киппса, он никак не мог с ними расстаться.
— И где только они добывали себе пропитание, ведь им какую прорву нужно! — повторял он.
Нагулявшись, они сели на скамью перед озером, над которым нависал великолепный зеленый с золотом лабиринтодонт, и заговорили о будущем. Они плотно позавтракали во дворце, насмотрелись на картины, на многое множество всяких диковинок, и все это да еще ласковое янтарное солнце настроило их на особый умиротворенно-философский лад, словно они причалили к тихой пристани. А потом Киппс нарушил это задумчивое молчание, он вдруг заговорил о том, что гвоздем сидело у него в голове.
— Я перед ними извинюсь и предложу ее брату денег в возмещение. Ну, а уж если она все равно подаст в суд, потому как я нарушил обещание, что ж… с меня взятки гладки… Из моих писем они на суде не больно много вычитают, потому как я ей писем не писал. В общем, выложу тыщу-другую — и все уладится, это уж верно. Я не больно боюсь, Энн. Чего ж тут бояться… Вовсе и нечего. — И помолчав, прибавил: — А здорово, что мы женимся! Интересно, как все в жизни получается. Вот если б не наткнулся я на тебя, что бы со мной сейчас было?.. Да уж потом мы и встретились, а у меня все равно ничего такого и в мыслях не было… то есть, что мы поженимся… вот до того самого вечера, как пришел к тебе. Правда-правда, и в мыслях не было.
— И у меня, — сказала Энн, задумчиво глядя на воду.
Некоторое время Киппс молча глядел на нее. До чего же милое у нее сейчас лицо! По озеру проплыла утка, легкая рябь пошла по воде, трепетные отсветы заиграли на щеках Энн и тут же истаяли.
— Верно, так было суждено, — вслух подумала Энн.
Киппс немного поразмыслил.
— Прямо даже чудно, как это меня угораздило с ней обручиться, — сказал он.
— Она тебе не подходит, — сказала Энн.
— Вот то-то и оно. Еще бы! То-то и оно, что не подходит. Даже не пойму, как это все получилось?
— Уж, верно, все ее рук дело, я так понимаю, — сказала Энн.
Киппс уже готов был согласиться. Но тут он почувствовал угрызения совести.
— Да нет, Энн, — сказал он. — Вот ведь что чудно. Я и сам не пойму, как оно вышло, да только она тут ни при чем. Даже и не припомню… Ну, никак… Одно скажу: заковыристая штука жизнь. И я тоже, видать, парень с закавыкой. Иной раз найдет на меня, накатит — и тогда мне все трын-трава, сам не знаю, что делаю. Вот и тогда так вышло. Да только…
Оба задумались, Киппс скрестил руки и подергал свои редкие усики. Но вот он слегка улыбнулся.
— Заведем себе славный домик где-нибудь в Хайте.
— Там поуютней, чем в Фолкстоне, — сказала Энн.
— Славный домик и чтоб беспременно маленький, — сказал Киппс. — Оно, конечно, у меня есть Хьюгенден. Так ведь он отдан внаем. И велик больно. Да и не по душе мне больше жить в Фолкстоне… никак не по душе.
— Это бы хорошо, свой домик, — сказала Энн. — Бывало, в услужении я сколько раз думала: вот бы похозяйничать в собственном домике!
— Да, уж ты всегда будешь знать про наших слуг, чего там у них на уме, — пошутил Киппс.
— Слуги? На что нам слуги! — испугалась Энн.
— А как же, у тебя беспременно будет прислуга, — сказал Киппс. — Хоть для всякой черной работы.
— Вот еще! Тогда и в собственную кухню не войдешь.
— Без прислуги никак нельзя.
— Всегда можно принанять женщину на черную работу, она придет и все сделает, — сказала Энн. — А потом… если мне попадется какая-нибудь девица из нынешних, так я все равно не утерплю, отберу у нее метлу и все сама переделаю. Так уж лучше вовсе без нее.
— Уж одна-то прислуга нам беспременно нужна, — сказал Киппс. — А то захочется пойти куда вдвоем или еще что, как же тут без прислуги?
— Ну, тогда я подыщу совсем молоденькую, выучу ее по-своему, — решила Энн.
Киппс удовольствовался этим и вновь заговорил о доме.
— По дороге, как ехать на Хайт, есть такие домики, нам в самый раз: не слишком большие и не слишком маленькие. Там будет кухонька, столовая и еще комнатка, чтоб сидеть по вечерам.
— Только чтоб в нем не было полуподвала, — сказала Энн.
— А это чего такое?
— Это в самом низу такое помещение, там света никакого нету, и все надо таскать по лестнице вверх-вниз, вверх-вниз с утра до ночи… и уголь и все. Нет уж, раковина и слив — это все пускай будет наверху. Знаешь, Арти, вот я сама жила в услужении, а то бы и не поверила, до чего ж иные дома глупо да жестоко построены… а лестницы какие… будто нарочно строили, назло прислуге.
— У нас будет не такой домик, — сказал Киппс. — Мы заживем тихо, скромно. Куда-нибудь сходим, погуляем, потом посидим дома. А нечего будет делать, может, книжку почитаем. А там в иной вечерок старина Баггинс заглянет. А то Сид приедет. На велосипедах можно прокатиться…
— Чудно что-то: я — и вдруг на велосипеде, — сказала Энн.
— А мы заведем тандем, и будешь сидеть, как настоящая леди. И я быстренько свезу тебя в Нью-Ромней, в гости к старикам.
— Это бы можно, — согласилась Энн.
— Домик мы выберем с умом и обзаводиться тоже будем с умом. Никаких этих картин и всякого художества, никаких фокусов да выкрутасов, все только добротное, нужное. Мы будем очень правильно жить, Энн.
— Без всякого социализма, — высказала Энн свое тайное опасение.
— Без всякого социализма, — подтвердил Киппс, — просто с умом.
— Которые в нем понимают, те пускай и занимаются социализмом, Арти, а мне его не надо.
— Да и мне тоже, — сказал Киппс. — Я не умею про это спорить, а только, по-моему, это — все одно воображение. Но вот Мастермен — он башковитый.
— Знаешь, Арти, сначала я его невзлюбила, а теперь он мне даже по душе. Такого ведь не сразу поймешь.
— Он до того умен, я и половины не разберу, куда он гнет, — признался Киппс. — Я такого башковитого сроду не видал. И разговору такого не слыхал. Ему бы книги сочинять… Какой-то сумасшедший этот мир, — чтоб такой парень и не мог заработать на хлеб.
— Это потому, что он хворый, — сказала Энн.
— Может, и так, — согласился Киппс и на время умолк. Потом вдруг сказал: — Нам будет хорошо в нашем домике, верно, Энн?
Она поглядела ему в глаза и кивнула.
— Я прямо его вижу, — сказал Киппс. — Такой уютный. Вот скоро время пить чай, а у нас сдобные булочки, сбоку в камине чайник греется, на коврике кошка… беспременно заведем кошку, Энн… и ты тут же сидишь?! А?
Они окинули друг друга одобрительным взглядом, и Киппс вдруг заговорил о том, что вовсе не относилось к делу.
— Да что ж такое, Энн, — сказал он, — я не целовал тебя, поди, целых полчаса. Как из пещер вышли, так и не целовал.
Ибо они уже не теряли поминутно голову и не начинали целоваться, не глядя на время и место.
Энн покачала головой.
— Веди себя как следует, Арти, — сказала она. — Расскажи лучше еще про мистера Мастермена…
Но мысли Киппса уже приняли другое направление.
— Мне нравится, как у тебя заворачиваются волосы вон там, — сказал он и показал пальцем. — Ты когда девочкой была, они тоже так заворачивались, я помню. Вроде как колечком. Я часто про это думал… Помнишь, как мы бегали наперегонки… тот раз, за церковью?
Посидели молча, каждый думал о чем-то приятном.
— Чудно, — сказал Киппс.
— Чего чудно?
— Как все получилось, — сказал Киппс. — Полтора месяца назад мы и думать не думали, чтоб нам с тобой вот так тут сидеть… А что у меня будут деньги — да разве кто бы поверил?
Он перевел взгляд на огромного лабиринтодонта. Сперва просто так, нечаянно поглядел и вдруг с любопытством всмотрелся в огромную широкую морду.
— Провалиться мне на этом месте, — пробормотал он.
Энн спросила, что это он. Киппс положил руку ей на плечо и показал пальцем на огромного зверя. Энн испытующе поглядела на лабиринтодонта, потом с немым вопросом — на Киппса.
— Неужели не видишь? — удивился Киппс.
— Чего не вижу?
— Да ведь он вылитый Филин!
— Он же вымерший, — возразила Энн, не поняв.
— Ну да, я знаю. А все равно он точь-в-точь наш Филин в старости.
И Киппс задумался, глядя на изображения доисторических чудовищных зверей и ящеров.
— А интересно, почему все эти допотопные твари вымерли? — спросил он. — Разве кому было под силу их перебить?
— А я знаю! — догадалась Энн. — Их потоп загубил…
Киппс поразмыслил.
— Так ведь в ковчег полагалось взять всех по паре…
— Ну и взяли, сколько могли, всех-то не увезешь, — сказала Энн.
На том и порешили.
Огромный зелено-золотой лабиринтодонт пропустил мимо ушей их разговор. Неколебимо спокойный, он устремил взор своих удивительных глаз поверх их голов — в бесконечность. Может, это и вправду был сам Филин, столь чуждый высокомерия Филин, который больше не желал их замечать.
Была в этом его спокойствии какая-то терпеливая уверенность, равнодушие могучей силы, ожидающей своего часа. И Энн с Киппсом смутно почувствовали это, обоим стало не по себе, и, посидев еще немного, они поднялись и, то и дело невольно оглядываясь, пошли своей дорогой.
В должный срок эти две простые души сочетались браком, и Урания, богиня супружеской любви, богиня поистине великая, благородная и добрая, благословила их союз.
abend — вечер (нем.)
светской и житейской искушенности (франц.)
сдержанные в проявлении чувств (итал.)
Россетти, Данте Габриель (1828—1882) — английский художник и поэт; Уоттс, Джордж Фредерик (1817—1904) — английский художник и скульптор
tete-a-tete (франц.) — свидание с глазу на глаз (не только Киппс, но и поправляющий его Филин тоже произносит неправильно, нужно: тет-а-тет)
entre nous (франц.) — между нами; девушка объясняет Киппсу, что эти слова произносятся по-французски не так, как пишутся
хладнокровие, самообладание (франц.)
Repondez s'il vous plait — соблаговолите ответить (франц.)
район колледжей и библиотек
Искаженное латинское выражение «ничто человеческое ему не чуждо».
в курсе дела, на высоте положения; здесь — знающие, как себя держать (франц.)
нечто вроде пудинга с мясом или рыбой, ломтиками, притом с соусом или гарниром (франц.)