Медовый месяц, как и все на свете, приходит к концу, и вот уже мистер и миссис Артур Киппс выходят на перрон Хайтского вокзала, они приехали в Хайт искать славный маленький домик, осуществить лучезарную мечту о домашнем очаге, впервые высказанную в парке Кристального дворца. Киппсы — храбрая чета, вы это, конечно, уже заметили, но ведь они лишь песчинки в нашем огромном, нелепом и сложном мире. На мистере Киппсе серый костюм, воротничок с широкими отворотами и щегольской галстук. Миссис Киппс — все то же пышущее здоровьем юное существо, с которым вы встречались на вересковой равнине на протяжении всего моего объемистого труда; ей ничуть не прибавилось ни роста, ни солидности. Только теперь она в шляпе.
Однако шляпа ее совсем не похожа на те, которые она надевала прежде по воскресеньям, это роскошная шляпа, с перьями, с пряжкой, с бантами и прочими украшениями. От цены этой шляпки у многих захватило бы дух: она стоила две гинеи! Киппс сам ее выбирал. Сам за нее заплатил. И когда они вышли из магазина, у обоих пылали щеки и на глаза просились слезы, оба не чаяли поскорей убраться подальше от снисходительной усмешки надменной продавщицы.
— Арти, — сказала Энн, — зря ты это…
И больше ни слова упрека. И, вы знаете, шляпа совсем ей не шла. Все новые наряды совсем ей не шли. На смену простеньким, дешевым и веселым нарядам появилась не только эта шляпа, но и несколько других подобных вещей. И из всей этой пышности смотрело хорошенькое личико умного ребенка — чудо безыскусственности пробивалось сквозь нелепую чопорную роскошь.
Киппсы купили эту шляпу, когда пошли однажды полюбоваться магазинами на Бонд-стрит. Киппс разглядывал прохожих, и вдруг ему пришло в голову, что Энн дурно одета. Ему приглянулась шляпа весьма надменной дамы, восседавшей в роскошном автомобиле, и он решил купить Энн такую же.
Носильщики на вокзале, извозчики, толпившиеся у дверей, два игрока в гольф, леди с дочерьми, которая тоже сошла в Хайте, — все заметили какую-то несообразность во внешности Энн. Киппс чувствовал, что на них смотрят, ему было не по себе — он побледнел и тяжело переводил дух. А Энн… трудно сказать, что из всего этого заметила Энн.
— Эй! — окликнул Киппс извозчика и огорчился, что это прозвучало не слишком внушительно.
— У меня там чемодан. И метка есть — А.К., — сказал он контролеру, проверявшему билеты.
— Обратитесь к носильщику, — бросил контролер и повернулся к нему спиной.
— Тьфу, пропасть! — не сдержался Киппс, и вышло это у него довольно громко.
Одно дело — сидеть на солнышке и беседовать о своем будущем доме, и совсем другое дело — отыскать такой дом, как хочется. Мы, англичане, — да в сущности и весь мир — живем ныне странной жизнью: нам нет никакого дела до величайших общечеловеческих проблем, мы покорились наступающим со всех сторон, торжествующим свою победу мелочам; мы всему предпочли приятную незначительность общения со своим ограниченным кружком; мелочная благопристойность, тщательно соблюдаемые правила светского обхождения — вот основа нашего существования. И уйти от этого надолго никак не удается, даже если совершил из ряда вон выходящий поступок: сбежал в Лондон с девушкой без всяких средств и притом низкого звания. Туманная дымка благородного чувства, окутывающая вас, неминуемо растает, и, отторгнутый от своих божеств, вы снова окажетесь на виду у всех, беззащитная овечка под неусыпным взором ревнивого стража, стоглазого Аргуса — нашего общества, и на вас обрушится град мелочных, низких придирок и беспощадных суждений: о вас самих, о вашей одежде, о вашей манере себя держать, о ваших стремлениях и желаниях, о каждом вашем шаге.
Наш сегодняшний мир устроен нечестно, и скрывать это было бы тоже нечестно. И вот одно из следствий этого нечестного устройства: в нем очень мало славных маленьких домиков. Они не являются пред вами по первому требованию; в наше постыдное время их не купишь за деньги. Их строят на землях чудовищно богатых бессовестных вымогателей несчастные алчные скупцы, одержимые страстью не ударить лицом в грязь перед соседями. Чего же можно ждать при таких нелепых порядках? Пустившись на поиски дома, поневоле убеждаешься, что мир наш, который пыжится изо всех сил, пытаясь выглядеть роскошно, на самом деле гол, что наша цивилизация неприглядна, если содрать оборки, занавеси и ковры, что люди в суете и растерянности тщетно пытаются свести концы с концами. Видишь подло задуманные и в подлых целях подло осуществленные планы, отброшенные условности, разоблаченные тайны и убеждаешься: от всего, что проповедуют, что считают основой бытия наши Филины, остались только грязь, лохмотья, запустение.
И вот наша милая чета бродит по Хайту, Сандгейту, Ашфорду, Кентербери, по Дилу и Дувру и, наконец, даже по Фолкстону; в руках у Киппса «разрешение на осмотр» — розовые, зеленые, белые листочки бумаги и ключи с ярлыками, ходят они озадаченные и хмурят брови…
Они сами толком не знают, чего хотят, но зато твердо знают: из того, что они уже осмотрели, они не хотят ничего. Повсюду до отчаяния много домов, которые им не подходят, и ни одного, который подошел бы. Взамен розовой мечты — пустые, заброшенные комнаты, на выцветших обоях темные пятна — следы некогда висевших здесь картин, все двери — без ключей. Они видели комнаты, где в деревянных полах зияли дыры, торчали занозы и в щели между половицами проваливалась нога, а плинтусы красноречиво свидетельствовали о предприимчивости мышей; видели кухни с дохлыми тараканами в пустых буфетах и множество разных, но одинаково мерзких и неудобных подвалов для хранения угля и темных кладовых под лестницами. Они выглядывали из чердачных люков, в наивном изумлении таращили глаза на грязные крыши в саже и копоти. Подчас им казалось, что все агенты в заговоре против них: уж слишком унылы, мрачны были эти пустые дома по сравнению с любой самой жалкой, но обитаемой лачугой.
Обычно дома были чересчур велики. Огромные окна требовали широченных занавесей; множество комнат; бесчисленные каменные ступени, их надо мыть и чистить; а кухни приводили Энн в ужас. Она уже настолько правильно представляла себе высокое положение Киппса в обществе, что примирилась с мыслью о прислуге — об одной прислуге.
— Господи! — восклицала она. — Да с таким домом девушке нипочем не справиться, неужто брать мужчину!
Если же дом оказывался не очень велик, это была, чаще всего, дрянная, наспех сбитая постройка из тех, каким сейчас нет числа, — плод спекуляции, которую вызывал небывалый рост населения, сущий бич девятнадцатого столетия. От новых домов Энн отказывалась наотрез: они были сырые, — а те, в которых уже кто-то пожил, даже построенные совсем недавно, сразу выставляли напоказ свои пороки: штукатурка отваливалась, полы проваливались, обои покрывались плесенью и отставали, двери слетали с петель, кирпич крошился, перила ржавели; пауки, уховертки, тараканы, мыши, крысы, плесень и неистребимые малоприятные запахи наводняли дом — природа брала свое…
И вечно, неизменно никуда не годилось расположение комнат и всего прочего. У всех домов, которые они пересмотрели, был один общий недостаток — Энн не могла подыскать для него название, но вернее всего назвать это хамством.
— Они строят дома так, будто прислуга не человек, — говорила Энн.
Видно, ее заразил своим демократизмом Сид, но так или иначе во всех современных домах они обнаруживали все то же примечательное невнимание к людям, обязанным эти дома обслуживать.
— Тут из кухни уж больно крутая лестница, Арти! — говорила Энн. — Бедной девушке придется день-деньской бегать вверх-вниз, и она совсем собьется с ног, а все оттого, что у них не хватило ума сделать лестницу поудобнее… И наверху нигде нет воды… Каждый раз придется тащить снизу! Вот в таких домах служанки и выбиваются из сил.
— Я знаю, все беды оттого, что дома строят мужчины, — прибавляла она.
Как видите, чета Киппс воображала, будто ищет простенький и удобный по нынешним временам домик, на самом же деле она искала либо сказочную страну, либо от рождества Христова год примерно тысяча девятьсот семьдесят пятый, а до него, увы, было еще далеко.
И все же Киппс поступил преглупо, когда взялся строить собственный дом.
Его подхлестнула злость на агентов по продаже Домов, которая все росла у него в душе.
Все мы ненавидим агентов по продаже домов, точно так же, как всем нам любы моряки. Без сомнения, ненависть эта необоснованная и несправедливая, но долг романиста — заниматься не этическими принципами, а фактами. Все ненавидят агентов по продаже домов, потому что все, кто имеет с ними дело, оказываются в невыгодном положении. Представители всех прочих профессий что-то получают, но и что-то дают, агенты по продаже домов только получают. Представители всех прочих профессий зависят от вас: поверенный боится, как бы вы не наняли другого, доктор не осмеливается заходить слишком далеко, романист — вы этого и не подозреваете, — точно жалкий раб, старается угадать ваши невысказанные желания; ну, а что до торговцев, — молочники будут чуть не драться за право носить вам молоко, зеленщики зальются слезами, если вы вдруг перестанете брать у них овощи; но слыхано ли, чтобы хоть один агент по продаже домов навязывал кому-либо свои услуги? Вам нужен дом; вы идете к агенту; растрепанный, утомленный поездкой, снедаемый нетерпением, вы забрасываете его вопросами; он же невозмутим, отутюжен, медлителен, скуп на слова и пребывает в праздности. Вы упрашиваете его уменьшить ренту, побелить потолки, показать вам другие дома, где сочетались бы беседка, как в доме номер шесть, и оранжерея, как в доме номер четыре, — а ему хоть бы что! Вам нужно продать дом — агент все так же безмятежно равнодушен. Однажды, помню, я его расспрашивал, а он, отвечая, не переставал ковырять в зубах. Что им конкуренция! Все они на один лад; их ничуть не огорчит, если вы уйдете от одного агента к другому; и агента не уволишь, можно только уволить себя от покупки дома. За барьером красного дерева, сверкающим медью, агент неуязвим, его не достать, даже если сгоряча сделать ловкий выпад зонтиком; ну, а не вернуть ключи, которые он вам дал для осмотра, и попросту вышвырнуть их — это самое обыкновенное воровство и наказуется по закону…
И вот некий агент из Дувра в конце концов натолкнул Киппса на мысль строить дом. С дрожью в голосе Киппс выпалил свой ультиматум: никакого полуподвала, не больше восьми комнат, наверху горячая и холодная вода, кладовая для угля в доме, но с отдельной дверью, чтобы угольная пыль не попадала в буфетную, и так далее, и тому подобное. Выпалил — и, отдуваясь, замолчал.
— В таком случае придется вам самому строить дом, — с усталым вздохом ответил агент.
И поначалу, просто чтобы сбить с него спесь, вовсе не думая об этом всерьез, Киппс пробормотал:
— Вот этим-то я, видать, и займусь… Это мне подойдет.
Агент вместо ответа улыбнулся. У-лыб-нул-ся!
А потом, призадумавшись, Киппс с удивлением обнаружил, что зерно запало ему в душу и дало ростки. В конце концов мало ли народу строит дома! Откуда бы взялось столько домов, если б их не строили? А что, если и впрямь построить дом! И тогда он придет к этому агенту и скажет:
— Эй, послушайте! Вы тут копались, не могли мне подыскать что-нибудь подходящее, а ведь я сам построил свой собственный дом, вот провалиться мне на этом месте!
Он обойдет всех этих агентов, всех — в Фолкстоне, Дувре, Ашфорде, Кентербери, Маргете, Рамсгете — и всем-всем окажет эти самые слова!.. Может, хоть тогда они пожалеют, что так скверно с ним обошлись? И, раздумывая об этом среди ночи, он понял, что решение уже созрело.
— Энн, — позвал он, — Энн! — И подтолкнул ее локтем.
Она наконец открыла глаза и спросонок пробормотала:
— Чего ты?
— Энн, я решил строить дом.
— Что? — словно бы окончательно проснувшись, спросила она.
— Решил строить дом.
Она невнятно посоветовала ему подождать до утра и тут же с завидной доверчивостью опять крепко уснула.
А Киппс еще долго лежал без сна и в мыслях строил свой дом и утром за завтраком объяснил, что к чему. Хватит, натерпелся он от этих агентов. Теперь он с ними сквитается… Лучшей мести не придумаешь.
— И у нас вправду будет славный домик… Такой, как нам надо.
Порешив на этом, они без труда сняли дом на год — дом с полуподвалом, без подъемника, так что грязь растаптывалась по всему дому, без горячей воды в верхних комнатах, без ванной, с огромными подъемными окнами, которые приходится мыть, стоя на подоконнике, с неровными, открытыми всем дождям каменными ступенями в угольную кладовую, с тесными чуланами, немощеной дорожкой к мусорному ящику, неотапливаемой комнатой для прислуги, с щербатыми, занозистыми полами, которым конца-краю не было — мыть не перемыть! — короче говоря, то был типичный дом английского обывателя со средним достатком.
И, прикупив кое-какую мебель и наняв вялую молодую особу по имени Гвендолен с крашеными золотыми волосами, обрученную с каким-то старшиной и служившую прежде в гостинице, они переселились в свое новое жилище и провели несколько тревожных ночей, рыская по всем углам и закоулкам в поисках грабителей: непривычное сознание, что они одни в ответе за весь дом, не давало уснуть. После этого Киппс на время успокоился и окончательно решил строить свой собственный дом.
Поначалу Киппс искал совета, ибо совершенно не представлял, как приняться за дело.
В один прекрасный день он отправился в контору подрядчика в Сибруке и заявил восседавшей там особе, что намерен построить дом. Он задыхался от волнения, но был исполнен решимости и готов тут же, не сходя с места, отдать все необходимые распоряжения, однако особа не торопилась, она сказала, что мужа сейчас нет, и Киппс ушел, даже не назвав себя. Потом один рабочий показал ему на какого-то человека, проезжавшего в двуколке, и сказал, что этот малый недавно построил дом близ Солтвуда, и Киппс заговорил с ним, но человек этот сперва слушал с недоверием, а затем уничтожил Киппса язвительной насмешкой.
— Вы, видно, каждое воскресенье строите новый дом, — сказал он, презрительно фыркнул и повернулся к Киппсу спиной.
Каршот, с которым Киппс поделился своими планами, сильно поколебал его решимость, рассказав две-три весьма тревожные истории про подрядчиков; потом Пирс высказал сомнение: разве надо начинать с подрядчика, а не с архитектора? У Пирса был в Ашфорде приятель, у приятеля — брат, архитектор, а так как всегда лучше иметь дело со знакомым человеком, то еще до ухода Пирса чета Киппсов, которую немало напугали рассказы Каршота, решила обратиться к брату Пирсова приятеля. Так они и сделали, хоть и не без колебаний.
Архитектор этот оказался маленьким подвижным человечком в шелковом цилиндре и с черным чемоданчиком; он уселся за обеденный стол, положил на равном расстоянии от себя, справа и слева, цилиндр и чемодан — и так восседал, важно, недвижимо, истукан истуканом, а Киппс, стоя на коврике перед камином, внутренне дрожал от сознания, что предпринимает нечто грандиозное, и неуверенно отвечал на конкретные, деловые вопросы архитектора. Энн облокотилась на угол резного дубового буфета — эта позиция показалась ей самой подходящей для такого случая — и не сводила глаз с архитектора, готовая каждую минуту прийти на помощь мужу. Оба отчего-то чувствовали себя припертыми к стене.
Архитектор первым делом спросил о местоположении дома и, видно, был несколько обескуражен, узнав, что место еще не выбрано.
— Я просто желаю построить дом, — сказал Киппс, — а где, я еще не решил.
Архитектор заметил, что предпочел бы сперва увидеть место, чтобы решить, в какую сторону повернуть дом «неприглядной стороной», как он выразился, но, разумеется, если им угодно, можно проектировать дом и «просто в пространстве», не применяясь к определенному месту, с «условным фасадом». Киппс слегка покраснел и, втайне надеясь, что это не составит большой разницы в оплате, ответил без особой уверенности: ладно, можно и так.
Сухо кашлянув, и этим как бы отметив, что предварительные переговоры закончены, архитектор открыл свой чемодан, вынул из него рулетку, несколько сухарей, металлическую фляжку, пару новых лайковых перчаток, кое-как завернутый в бумагу игрушечный заводной автомобиль, букетик фиалок, пакет медных винтиков и, наконец, большой, распухший блокнот, потом аккуратно уложил все прочее обратно в чемодан, раскрыл блокнот, послюнил карандаш и спросил:
— Какой же вам требуется дом?
И тут Энн, которая с напряженным вниманием и возрастающим ужасом следила за каждым его движением, ответила так поспешно, так горячо, словно только и ждала этого вопроса:
— С кладовками! — И прибавила, вопросительно взглянув на мужа: — Беспременно.
Архитектор записал.
— Сколько комнат? — спросил он, переходя к второстепенным вопросам.
Молодожены уставились друг на друга. Что сказать? Ведь потом уж не отопрешься.
— Ну, сколько, например, спален? — спросил архитектор.
— Одна? — неуверенно предложил Киппс, жаждавший теперь, чтобы дом был как можно меньше.
— А Гвендолен? — вмешалась Энн.
— К вам могут приехать гости, — подсказал архитектор. — Да мало ли что может случиться, — прибавил он сдержанно.
— Тогда, может, две? — сказал Киппс. — Нам, понимаете, нужен совсем маленький домик…
— Но даже в самом скромном охотничьем домике… — возразил архитектор.
Сошлись на шести — архитектор упорно отвоевывал у них спальню за спальней, подогрел их воображение словом «детская» (он, разумеется, понимает, что это дело далекого будущего), и в конце концов они неохотно уступили: ладно, пусть будет шесть; после чего Энн подошла к столу, села и выложила одно из своих заранее обдуманных условий.
— Горячая и холодная вода во всех комнатах, — сказала она. — Беспременно.
Эта идея еще давно была позаимствована у Сида.
— Да, — сказал Киппс, стоя на коврике у камина, — горячая и холодная вода в каждой спальне, так мы порешили.
Тут архитектор впервые догадался, что ему предстоит иметь дело с весьма своеобразной четой, а так как только накануне он всю вторую половину дня потратил на то, чтобы отыскать в журнале «Строитель» три больших дома, из которых намеревался скомбинировать один и, позаимствовав из каждого по мере возможности, выдать его за свой оригинальный проект, он, естественно, изо всех сил сопротивлялся выдумкам Киппсов. Он долго разглагольствовал о чрезвычайной дороговизне водопроводов и всего того, что он не предусмотрел для задуманного проекта; наконец Энн заявила, что тогда лучше пускай вовсе никакого дома не будет, а Киппс, который все это время не вмешивался в разговор, сказал, что ему все равно, во сколько это обойдется, лишь бы все было, как он желает; и только после этого архитектор вопреки своим привычкам и методам согласился внести в будущий проект некоторое своеобразие. Он кашлянул в знак того, что с этим вопросом покончено, и сказал:
— Ну что ж, если вы не боитесь отступить от общепринятого…
Далее он объяснил, что неплохо бы построить дом в стиле королевы Анны (услыхав свое имя, Энн украдкой кивнула Киппсу). Сам он не любит, когда снаружи дом уж слишком педантично выдержан в каком-то одном стиле, — но пусть этот стиль преобладает; вот, скажем, слуховые окна, фронтоны и оконные переплеты можно сделать в стиле королевы Анны, кое-где пустить грубую штукатурку простым наметом, то тут, то там подделку под дерево, небольшой навес — все это придаст оригинальность, сделает дом поинтереснее. В том-то и преимущество стиля королевы Анны, что он допускает большое разнообразие… Но если они хотят уйти от общепринятого, что ж, это можно. Сейчас много строят в необычном стиле, и некоторые дома выходят очень недурно. В этих сугубо современных постройках часто делают упор, так сказать, на внутренние особенности — например, строят староанглийскую дубовую лестницу и галерею. В таких домах предпочитают грубую штукатурку простым наметом и зеленую краску.
Сухо кашлянув, он дал понять, что экскурс в область стилей окончен, и вновь раскрыл блокнот, которым вдохновенно размахивал, живописуя бессчетные достоинства внешней отделки дома в стиле королевы Анны.
— Шесть спален, — сказал он, послюнив карандаш. — В одной окна забраны решеткой — на случай, если понадобится превратить ее в детскую.
Киппс неохотно, осипшим голосом подтвердил свое согласие.
Затем стали обсуждать, где и как расположить хозяйственные помещения, — в этом интереснейшем разговоре Киппс играл более чем скромную роль. От спален перешли к кухне, потом к буфетной, и тут Энн проявила такое знание дела и сообразительность, что архитектор не мог не выразить ей своего восхищения. У Энн был свой, неслыханно новый взгляд на местоположение кладовой для угля: в обычных домах это подвал, и оттуда уголь слишком тяжело таскать. Они сочли непрактичной идею перенести кладовую и кухню на самый верх: тогда уголь придется проносить через весь дом, а значит, вдвое больше мыть и убирать; остановились было на мысли сделать угольную кладовую на первом этаже, но подвести к ней удобную лестницу и вывести наружу лоток, через который будут пополняться запасы угля.
— Может быть, это была бы даже оригинальная деталь наружной отделки, — с некоторым сомнением сказал архитектор и сделал пометку в блокноте. — Только все неизбежно будет черное, пачкотня снаружи.
Потом они принялись обсуждать, не лучше ли построить подъемник, а потом архитектора вдруг осенило: газовое отопление! Киппс, пыхтя и еле переводя дух, исполнил сложнейшую словесную фугу на тему «Газовое отопление пожирает воздух»; наконец он сделался красный как рак и надолго замолчал, только беззвучно шевелил губами.
Несколько дней спустя архитектор написал им, что, просматривая свой блокнот, он нашел подробнейшие указания насчет окон фонарем во всех комнатах, насчет спален, водопровода, подъемника, высоты ступеней на лестнице, которая ни в коем случае не должна быть винтовой, насчет кухни, каковая должна быть размером в двадцать квадратных футов, с хорошей вентиляцией, с двумя шкафами для посуды и вместительным ларем… насчет буфетной, и служб, и кладовых, но ни слова о гостиной, столовой, библиотеке или кабинете, а также о примерной стоимости постройки; поэтому он ждет дальнейших указаний. Он полагает, что в доме необходимы комната для завтраков, столовая, гостиная и кабинет для мистера Киппса — таково по крайней мере его мнение, — и молодожены долго и горячо обсуждали этот план.
Энн явно ничего подобного не желала.
— Не пойму, для чего это надо — гостиная да еще столовая, когда есть кухня! Если б мы хотели пускать на лето жильцов, тогда ладно. Но мы ж не хотим. Ну и ни к чему нам столько комнат. Да еще холл! На что он нужен? Только уборки прибавится, вот и вся радость. А кабинет!
Прочитав письмо архитектора, Киппс принялся мурлыкать себе под нос какую-то песенку и поглаживать усики.
— А я бы не отказался от небольшого кабинета — совсем маленького, конечно, но чтоб в нем стоял письменный стол и книжный шкаф, как в Хьюгендене. Я бы не отказался.
И только снова поговорив с архитектором и увидев, как он шокирован идеей, что в доме не будет гостиной, они согласились еще и на эту особенность внутреннего устройства. Согласились только потому, что не хотели его огорчать.
— Да только она нам вовсе ни к чему, — сказала Энн.
Киппс твердил свое: ему нужен кабинет.
— Раз у меня будет кабинет, я стану почитывать книжки, — говорил он, — мне уж давно этого хочется. Стану каждый день уходить туда на часок и чего-нибудь читать. Есть Шекспир и еще много всяких сочинителей, человек вроде меня должен их знать, и потом надо ж куда ни то уставить Энциклопедию. Правда-правда, я всегда хотел иметь кабинет. Раз есть кабинет, поневоле станешь читать. А без кабинета… без кабинета только и будешь читать, что всякие дрянные романы.
Он поглядел на Энн и удивился: лицо у нее почему-то безрадостное, задумчивое.
— Хорошо-то как, Энн! — сказал он, но в голосе его не слышалось особого воодушевления. — Представляешь, будет у нас свой собственный домик!
— Какой уж там домик, это целый домище! — отозвалась Энн. — Экая тьма комнат…
Но когда дело дошло до чертежей, все томительные сомнения рассеялись.
Архитектор принес три пачки эскизов на прозрачной синеватой бумаге, которая издавала отвратительный запах. Он очень мило их раскрасил: кирпично-красным, рыжеватым, ядовито-зеленым, свинцово-голубым — и показал молодой чете. Первый проект был совсем простой, безо всяких наружных украшений — «стиль без затей», как определил его архитектор, — но все равно дом казался большим; в другом проекте имелись такие добавления, как оранжерея, несколько типов различных окон фонарем, один фронтон был исполнен в грубой штукатурке наметом, другой наполовину деревянный и повторен в обыкновенной штукатурке, и еще имелась выступающая веранда — выглядело все это куда внушительнее; а третий сплошь оброс оригинальными подробностями снаружи и оказался битком набит оригинальными подробностями внутри; третий, по словам архитектора, был уже, «в сущности, особняк», поистине величественное создание человеческой мысли. Пожалуй, для Хайта такой дом даже слишком хорош, заметил архитектор; он увлекся и создал современный особняк «в лучшем фолкстонском стиле» — тут был главный холл с лестницей, мавританская галерея и тюдоровское, с цветными стеклами окно, зубчатые стены, ведущие к портику, восьмиугольный выступ на фронтоне с восьмиугольными фонарями окон, увенчанный металлическим куполом в восточном стиле, ряды желтого кирпича, разнообразящие красную кладку, и много иных украшений и приманок для глаза. Столь роскошный, величественно-сладострастный особняк вполне мог бы возвести для себя какой-нибудь современный воротила, но для четы Киппсов он был не в меру пышен. Первый проект предусматривал семь спален, второй — восемь, третий — одиннадцать; они «сами собой сюда проникли», пояснил архитектор, будто речь шла о камешках в башмаке альпиниста.
— Да это ж большие дома, — сказала Энн, едва архитектор развернул свои чертежи.
Киппс слушал архитектора, раскрыв рот, но высказывался очень осторожно, чтобы не связать себя каким-нибудь разрешением или согласием; а тот водил по чертежам ножичком из карманного маникюрного прибора, который всегда был при нем, и останавливался на каждой оригинальной подробности. Энн следила за выражением лица Киппса и украдкой подавала ему знаки.
— Не такой большой, — шепнула она одними губами.
— Этот дом для меня больно велик, — сказал Киппс, взглядом успокаивая Энн.
— Он кажется большим только на бумаге, — сказал архитектор, — можете мне поверить.
— Ни к чему нам больше шести спален, — стоял на своем Киппс.
— Можно превратить вот эту комнату в гардеробную, — предложил архитектор.
Ощущение собственного бессилия на минуту отняло у Киппса дар слова.
— Так какой же вы предпочитаете? — как ни в чем не бывало спросил архитектор, разложив чертежи и планы всех трех домов, и получше расправил проект роскошного особняка, чтобы он предстал взорам во всей красе.
Киппс осведомился, во что «самое большее» обойдется каждый дом, и Энн стала делать ему тревожные знаки. Но архитектор мог пока назвать лишь весьма приблизительные цифры.
Они так и не связали себя никаким обязательством, Киппс пообещал только все обдумать — с тем архитектор и ушел.
— Этот дом нам не годится, — сказала Энн.
— Да, они страх какие огромные, все три дома, — согласился Киппс.
— Тут придется… Да тут и четверых слуг не хватит, — сказала Энн.
Киппс подошел к камину и стал, эдак расставив ноги, прочно, важно.
— В другой раз как он придет, я ему растолкую, — заявил он небрежно. — Нам совсем не это надо. Это… это — недоразумение. Ты не бойся, Энн.
— А по мне, так, может, лучше и вовсе не строить, — сказала Энн. — Хорошего в этом мало, как я погляжу.
— Ну, что ты, раз взялись, куда ж теперь денешься, — сказал Киппс. — Ну, а если…
И он развернул самый скромный из эскизов и почесал щеку.
По несчастью, назавтра к ним в гости заявился Киппс-старший.
В присутствии дядюшки племянник всегда становился сам не свой: на него находила несвойственная ему самоуверенность, и он склонен был совершать необдуманные поступки. Немалого труда ему стоило примирить стариков с таким мезальянсом — женитьбой на дочери Порвика, — и время от времени отзвуки недовольства еще слышались в речах Киппса-старшего. Может быть, именно это, а не просто недостойное тщеславие, повинно в том, что племянник неизменно сбивался в разговорах с дядей на хвастливый тон. А миссис Киппс, по правде говоря, и вовсе не могла примириться с этим браком; она отклоняла все приглашения молодых, а когда они однажды навестили ее по дороге к матери Энн, оказала им весьма нелюбезный прием. Она все время фыркала носом, чему причиной явно была не столько простуда, сколько уязвленная гордость, и, высказав надежду, что Энн будет не слишком задирать нос по случаю своего замужества, все остальное время обращалась только к племяннику или отпускала замечания в пространство. Визит оказался очень коротким, разговор прерывался долгими паузами, гостям не предложили никакого угощения, и Энн покинула этот дом совсем пунцовая. Когда молодые снова оказались в Нью-Ромней, она почему-то не пожелала навестить стариков.
Но Киппс-старший отважился побывать у племянника, отведал стряпню молодой супруги, и она пришлась ему по вкусу, после чего он явно сменил гнев на милость. Скоро он навестил их снова, а потом приезжал еще и еще. Он приезжал омнибусом и, замолкая лишь на те мгновения, когда рот его был набит до отказа, обрушивал на племянника неиссякаемый поток мудрейших советов самого разного свойства, которые сбивали с толку Киппса-младшего, и так до той самой минуты, когда пора было поспешать на Главную улицу, чтобы не пропустить обратный омнибус. Он ходил с Киппсом к морю и принимался торговать у лодочников лодки. «Беспременно заведи собственную лодку», — наставлял он племянника, хотя Киппс был никудышный моряк, или развивал перед Киппсом созревший у него в голове план — приобрести в Хайте домик на какой-нибудь тихой улочке и сдавать комнаты, как он выражался, «понедельно». Вся прелесть этой затеи заключалась в том, что каждую неделю он будет сам, собственной персоной собирать квартирную плату — единственный еще оставшийся в нашей демократической стране способ приблизиться к феодальному величию. Дядюшка никак не давал понять, откуда собирается взять капитал на свою затею, и иногда могло показаться, что он мечтает об этом занятии не столько для себя, сколько для племянника.
Но что-то в его отношении к Энн, в испытующих, подстерегающих взглядах тревожило Киппса и толкало на разные широкие жесты. Однажды, например, в ожидании дяди Киппс совершил отважную вылазку — она ему недешево обошлась — и принес домой ящик индийских сигар по девять пенсов штука и заменил вполне приличное вино белой марки «Мафусаилом» — четыре звездочки, с синей этикеткой.
— Сюда подбавили виски, мой мальчик, — сказал Киппс-старший, отведав рюмочку, и недоверчиво пожевал губами. — Сейчас встретил молодых офицеров, целую толпу. Надо бы тебе записаться в волонтеры, мой мальчик, и познакомиться с ними.
— А что ж, я и запишусь, — сказал Киппс-младший, — только после.
— Тебя мигом произведут в офицеры, — сказал дядя. — Им офицеры нужны, а на это ведь не у всякого есть деньги. Тебе знаешь как обрадуются. А собачку ты еще не завел?
— Покуда не завел, дядя. Хотите сигару?
— И автомобиль не купил?
— Покуда не купил, дядя.
— Оно, конечно, поспеется. Только, гляди, не купи, что дешево да гнило, сынок. Уж покупать, так чтоб на весь век хватило. А покуда нанимал бы, как раньше. Я даже удивляюсь, чего это ты в них больше не ездишь.
— Да Энн не больно уважает автомобили, — ответил Киппс.
— А-а, ну оно и понятно, — сказал Киппс-старший и выразительно покосился на дверь. — Нет у ней этой привычки. Ей бы все дома сидеть.
— Такое дело, дядя, — заторопился Киппс, — надумали мы построить дом.
— Вот это, пожалуй, что и зря, мой мальчик, — начал Киппс-старший.
Но племянник уже рылся в ящике в поисках чертежей и эскизов. Он вытащил их как раз вовремя, чтобы помешать дядюшке обсуждать нрав и привычки Энн.
— Гм, — сказал старый джентльмен. Совершенно особенный запах и непривычная прозрачность кальки, которую он видел впервые в жизни, произвели на него впечатление.
— Стало быть, надумал строить дом, а?
Киппс начал с самого скромного проекта.
Дядя, вооружась очками в серебряной оправе, медленно прочел:
— «План дома Артура Киппса, эсквайра». Гм-гм…
Нельзя сказать, чтобы проект сразу воодушевил его, и когда в комнате появилась Энн, он все еще с некоторым сомнением изучал эскизы.
— Мы нигде не могли найти ничего подходящего, — облокотясь на стол, небрежно сказал Киппс. — Вот и надумали сами построить. А почему бы и нет?
Это прозвучало гордо и уверенно и не могло не понравиться Киппсу-старшему.
— Мы думали, попробуем, поглядим… — сказала Энн.
— Это, видать, спекуляция, — сказал Киппс-старший, отодвинул от себя план фута на два, на три и нахмурился, глядя через очки. — Я так полагаю: не такой бы дом тебе нужен, — сказал он. — Это же просто дача. Такой дом годится разве что какому счетоводу или там канцеляристу. А для джентльмена это не подходит, Арти.
— Он, конечно, скромный, — сказал Киппс, становясь возле дяди; теперь проект и вправду показался ему далеко не таким величественным, как при первом знакомстве.
— Незачем тебе строить чересчур скромный дом, — сказал дядя.
— А если он удобный… — отважилась вмешаться Энн.
Киппс-старший поглядел на нее поверх очков.
— В нашем мире удобно только тогда, когда живешь, как тебе пристало по положению.
Так прозвучало в его устах выраженное на современном английском языке старое французское изречение «noblesse oblige»[14].
— Это дом для удалившегося от дел торговца или для какого ни то жалкого стряпчего. А для тебя…
— Что ж, есть и другой план, — сказал Киппс и выложил второй проект.
Но только эскиз третьего дома покорил сердце Киппса-старшего.
— Вот это дом так дом, мой мальчик, — сказал он тотчас.
Энн подошла и остановилась за спиной мужа, а Киппс-старший распространялся о том, что третий проект самый удачный.
— Тебе еще нужна бильярдная, — говорил он. — Где ж она? А так все очень даже хорошо. Все эти офицеры страх как рады будут поиграть в бильярд… А это чего — горшки какие-то? — прибавил он, разглядывая эскиз.
— Аллея, — ответил Киппс. — Насадим кустики. Будут цветы.
— В этом доме одиннадцать спален, — вставила свое слово Энн. — Больно много, правда, дядя?
— Сгодятся. Коли дела пойдут хорошо, от гостей отбою не будет. Друзья твоего мужа станут наезжать, глядишь, офицеры приедут… Небось, будешь рада-радехонька, если он сведет с ними дружбу. Да и мало ли что может быть.
— Если у нас будет много этих кустов, еще придется нанимать садовника, — не сдавалась Энн.
— А не будет кустов, так всякий бесстыдник станет пялить глаза прямо в окно гостиной, — терпеливо объяснил дядя, — а у вас, глядишь, как раз важные гости.
— Непривычные мы к аллеям, — заупрямилась Энн, — нам и так хорошо.
— А мы говорим не про то, к чему вы привычные, а про то, к чему надо нынче привыкать.
После такой отповеди Энн уже не пыталась вмешаться в разговор.
— Кабинет и библиотека, — прочел Киппс-старший. — Это подходяще. Я давеча в Брукленде видел Тантала — такая фигура для кабинета настоящего джентльмена в самый раз. Попробую схожу на аукцион, глядишь, приторгую.
Когда пришло время отправляться на омнибус, дядя был уже всей душой за то, чтобы строить дом, и как будто выбор пал на самый грандиозный проект.
Но Энн не вымолвила больше ни слова.
Киппс проводил дядю до омнибуса и в который раз с неизменным удивлением убедился, что эта тучная фигура все же втиснулась в маленький и тесный «экспресс»; когда он вернулся домой, Энн все еще стояла у стола и с величайшим неодобрением глядела на эскизы всех трех проектов.
— У дяди, видать, со здоровьем ничего, — сказал Киппс, становясь на привычное место перед камином, — только вот изжога у него. А так — взлетел на ступеньки, что твоя птичка.
Энн, не отрываясь, глядела на эскизы.
— Не нравятся они тебе, что ли? — спросил наконец Киппс.
— Нет, Арти, не нравятся.
— Ну, теперь, хочешь — не хочешь, надо строиться.
— Но… Это ведь настоящий барский дом, Арти!
— Он… понятно, он не маленький.
Киппс любовно взглянул на эскизы и отошел к окну.
— А уборки-то сколько! В таком доме и троим слугам не справиться, Арти.
— Нам без слуг нельзя, — сказал Киппс.
Энн уныло поглядела на свою будущую резиденцию.
— Нам все-таки надо жить по своему положению, — сказал Киппс, повернувшись к ней. — У нас теперь есть положение, Энн, это ясней ясного. Ну чего ты хочешь? Не дам я тебе мыть полы. Придется тебе завести прислугу и заправлять домом. Иначе я не оберусь стыда…
Губы Энн дрогнули, но она так ни слова и не сказала.
— Чего ты? — спросил Киппс.
— Ничего, — ответила Энн, — только мне так хотелось маленький домик, Арти! Мне хотелось удобный маленький домик, для нас с тобой.
Киппс вдруг залился краской, лицо у него стало упрямое. Он опять взялся за пахучие кальки.
— Не желаю я, чтоб на меня глядели свысока, — сказал он. — И дело тут не только в дяде!
Энн смотрела на него во все глаза.
— Возьми хоть молодого Уолшингема, — продолжал Киппс. — Не желаю я, чтоб он на меня фыркал да насмехался. Будто мы и не люди вовсе. Я его видал вчерашний день… Или Филина возьми. Я не хуже их… Мы с тобой не хуже их… Мало ли чего там получилось, а все равно не хуже.
Молчание, шелест кальки.
Киппс поднял голову и увидел блестящие от слез глаза Энн. Минуту они пристально глядели друг на друга.
— Ладно, пускай у нас будет большой дом, — трудно глотнув, сказала Энн. — Я про это не подумала, Арти.
Взгляд ее загорелся, лицо стало решительное, она едва справлялась с нахлынувшими на нее чувствами.
— У нас будет большой дом, — повторила она. — Пускай они не говорят, что, мол, я потащила тебя вниз… никто так не сможет сказать. Я думала… Я всегда этого боялась.
Киппс снова посмотрел на план, и вдруг большой дом показался ему чересчур большим. Он тяжело перевел дух.
— Нет, Арти. Никто из них не сможет так сказать. — И каким-то неуверенным движением, точно слепая, Энн потянула к себе эскиз…
«А ведь и средний дом не так уж плох», — подумал Киппс. Но он зашел уже слишком далеко и теперь не знал, как отступить.
Итак, проект перешел в руки строителей, и в скором времени Киппс связал себя договором на строительство стоимостью в две тысячи пятьсот фунтов. Но ведь, как вам известно, доход его был тысяча двести фунтов в год.
Просто диву даешься, сколько возникает мелких трудностей, когда начинаешь строить дом!
— Слышь, Энн, — сказал однажды Киппс. — Оказывается, надо дать нашему дому название. Я думал, может, «Уютный коттедж». Да не знаю, годится ли. Все здешние рыбацкие домишки прозываются коттеджами.
— Мне нравится «Коттедж», — сказала Энн.
— Да ведь в нем одиннадцать спален, — возразил Киппс. — Когда четыре спальни, еще ладно, а уж когда больше — какой же это коттедж! Это уж целая вилла. Это уж даже Большой дом. Во всяком случае — Дом.
— Ну что ж, — сказала Энн, — коли так надо, пускай будет вилла… «Уютная вилла»… Нет, не нравится.
Киппс задумался.
— А если «Вилла Эврика»! — воскликнул он, обрадовавшись находке.
— А чего это — «Эврика»?
— Имя такое, — ответил он. — Есть такие «платяные крючки „Эврика“. Я сейчас подумал: в магазинах каких только названий нет. „Вилла Пижама“. Это в трикотаже. Хотя нет, не годится. А может, „Марапоза“?.. Это — такое суровое полотно. Нет! „Эврика“ лучше.
Энн призадумалась.
— Вроде глупо брать имя, которое ничего не значит, — сказала она.
— А может, оно и значит, — сказал Киппс. — Все равно, какое-никакое название надо.
Он еще немного подумал. И вдруг воскликнул:
— Нашел!
— Опять «Эврика»?
— Нет! В Гастингсе напротив нашей школы был дом — хороший, большой дом — прозывался Дом святой Анны. Вот это…
— Нет уж, — решительно заявила миссис Киппс. — Наше вам спасибо, да только не желаю я, чтобы всякий разносчик трепал мое имя…
Они обратились за советом к Каршоту, и, поразмыслив несколько дней, он предложил «Вилла Уодди», как изящное напоминание о дедушке Киппса; спросили совета и Киппса-старшего — он был за «Особняк Эптон», где он некогда служил ливрейным лакеем; спросили Баггинса — этому был по душе либо простой, строгий номер — «Номер один», если поблизости не окажется других домов, либо что-нибудь патриотическое, к примеру, вилла «Империя»; спросили Пирса — он высказался за «Сендрингем»; но они никак не могли выбрать что-нибудь одно, а тем временем после бурных волнений, после сложнейшей, отчаянной торговли, пререканий, страхов, неразберихи, бесконечных хождений взад и вперед Киппс (уже не ощущая от этого ни капли радости) стал обладателем земельного участка в три восьмых акра и наконец увидел, как срезают дерн с участка, на котором в один прекрасный день вырастет его собственный дом.
Мистер и миссис Артур Киппс сидели за обеденным столом, с которого еще не убрали остатки пирога с ревенем, и говорили о двух открытках, доставленных дневной почтой. Яркий луч солнца скользнул по комнате — редкий гость в этот пасмурный и ветреный мартовский день. На Киппсе был коричневый костюм и галстук модного зеленого цвета; на Энн — яркое свободного покроя платье, из тех, что обычно сочетаются с сандалиями и передовыми идеями. Но у Энн не было ни сандалий, ни передовых идей, а платье купили совсем недавно по совету миссис Сид Порник.
— Уж больно оно художественное, — сказал Киппс, но особенно возражать не стал.
— Зато удобное, — сказала Энн.
Стеклянная дверь выходила на небольшую зеленую лужайку, а дальше виднелась набережная — излюбленное место прогулок жителей Хайта. Мокрая от дождя, она сияла под солнцем, а еще дальше ворочалось серо-зеленое неспокойное море.
Вся обстановка, если не считать двух-трех случайных цветных литографий, купленных Киппсом, на которых отдыхал глаз, утомленный кричащими обоями, была искусно навязана Киппсу опытным продавцом и особым изяществом не отличалась. Тут стоял буфет резного дуба, он был бы всем хорош, да только напоминал Киппсу о классе резания по дереву; в его кривом стекле сейчас отражался затылок Киппса. На буфетной полке лежали две книжки парсонской библиотечки, обе с закладками, но ни Киппс, ни Энн не могли бы назвать имя автора или хотя бы название книги, которую они читали. Каминная полка под черное дерево уставлена ярко раскрашенными флаконами и горшочками, которые еще умножены отражением в зеркале; тут же две японских вазы бирмингемского производства — свадебный подарок мистера и миссис Сид Порник, да еще несколько роскошных китайских вееров. На полу — ярчайший турецкий ковер. В придачу к этим новомодным творениям фирмы Пшик и Трах, поставляющей предметы изящного свойства любителям красивой жизни, тут были двое бездействующих кабинетных часов, чье глубочайшее молчание взывало о помощи; два глобуса — земной и небесный, последний с глубокой вмятиной; несколько почтенных, старых, насквозь пропыленных книг в чернильных пятнах и чучело совы с единственным стеклянным глазом (второй нетрудно было бы вставить) — все это раздобыл неутомимый Киппс-старший. Сервировка (на это было положено немало стараний) была почти точь-в-точь такая же, как у миссис Биндон Боттинг, только все подороже, на столе красовались зеленые и малиновые бокалы, хотя вина супруги Киппс никогда не пили…
Киппс опять взялся за ту открытку, что была написана более разборчивым почерком.
— «Неотложные дела» мешают ему сегодня повидаться со мной!.. Ну и нахал! А я-то помог ему стать на ноги!
Он тяжело перевел дух.
— Да, не больно он с тобой вежливый, — сказала Энн.
Киппс дал себе волю — он сильно недолюбливал молодого Уолшингема.
— Заважничал, прямо терпения нет, — сказал Киппс. — Уж пускай бы лучше она подала на меня в суд. А то как она сказала, что не станет, так вроде он решил не давать мне тратить мои собственные деньги.
— Он не хочет, чтоб ты строил дом.
Киппс вышел из себя.
— Тьфу ты, пропасть, да ему-то какое дело? Подумаешь, сверхчеловек! Сверхдурак!.. Я ему покажу сверхчеловека, он у меня дождется.
Он взял вторую открытку.
— Ну, ни словечка не разберу. Только подпись — «Читтерлоу».
Он старательно вглядывался.
— Будто в корчах писал. Вот это вроде «Ай-д-а Га-р-р-и…» Ага! «…м-о-л-о-д-е-ц»… прочел! Это у него вроде присказка такая. Видать, что-то такое сделал со своей пьесой или, может, чего-то не сделал.
— Видать, что так, — согласилась Энн.
— А дальше ничего не разберу, — проворчал Киппс, устав от усилий, — ну хоть тресни.
Не почта — одна досада. Он бросил открытку на стол, встал и отошел к окну. Энн после неудачной попытки, расшифровать иероглифы Читтерлоу тоже встала и присоединилась к мужу.
— Ну чего мне сегодня делать? — сказал Киппс, засунув руки глубоко в карманы.
Он достал сигарету и закурил.
— Может, пойдешь погуляешь? — предложила Энн.
— Я уже с утра гулял… А может, и впрямь пойти еще пройтись, — прибавил он немного погодя.
Некоторое время они молча глядели на пустынные просторы моря, рябые от ветра.
— И чего это он не хочет меня увидать? — сказал Киппс, возвращаясь мыслью к молодому Уолшингему. — Это ведь одно вранье, ничего он не занят.
Но и Энн не знала, как разрешить эту загадку.
По окну забарабанил дождь.
— Опять полило! — сказал Киппс. — А, будь оно неладно, надо же что-нибудь делать! Слышь, Энн! Пошлепаю-ка я по дождю к Солтвуду, мимо Ньюингтона, за летними дачами, сделаю круг — и обратно, погляжу, как там подвигаются дела с домом. Ладно? И слышь, Энн! Отпусти Гвендолен, пока меня нет, пусть ее погуляет. Коли дождь не перестанет, пускай сходит в гости к сестре. А потом я приду, станем пить чай с тостами… и масла побольше… ладно? Может, сами их подрумяним. А?
— Ну, а у меня и дома дело найдется, — подумав, ответила Энн. — Только надень макинтош и краги. А то промокнешь насквозь, знаешь ведь, какие дороги.
— Это можно, — согласился Киппс и пошел спрашивать у Гвендолен коричневые краги и другие башмаки.
В этот день все словно сговорилось, чтобы испортить Киппсу настроение.
Когда он вышел из дому, под юго-западным ветром мир показался ему таким мокрым и унылым, что он сразу же раздумал плестись по глинистым тропинкам к Ньюингтону и зашагал на восток, к Фолкстону, вдоль Сибрукской дамбы. Полы макинтоша били его по ногам, дождь хлестал по лицу — он чувствовал себя настоящим мужчиной, выносливым и отважным. Но вдруг дождь перестал так же неожиданно, как начался, ветер стих, и не успел еще Киппс миновать Главную улицу Сандгейта, а над головой уже весело сияло весеннее солнце. А он вырядился в макинтош и в скрипучие краги, и вид у него самый дурацкий!
По инерции он отшагал еще милю и оказался на набережной, где все и вся делали вид, будто на свете вообще нет и не было никаких дождей. В небе ни облачка, тротуары совершенно сухи, лишь изредка попадается случайная лужица. Какой-то франт в новомодном пальто, с виду оно из обыкновенной материи, но это ложь и обман, на самом деле она непромокаемая, прошел мимо и насмешливо покосился на макинтош, который стоял на Киппсе колом.
— Тьфу, пропасть! — не сдержался Киппс.
Макинтош хлопал по крагам, краги со свистом и писком терлись о башмаки.
— Ну, почему у меня все не как у людей?! — воззвал Киппс к лучезарной безжалостной вселенной.
По улице шли старые дамы приятной внешности, изысканно одетые люди с туго свернутыми зонтиками, красивые, надменные мальчики и девочки в ярких пальтишках. Ну, конечно же, в такой день надо было выйти в легком пальто и с зонтиком. Ребенок и тот бы догадался. Дома у него все это есть, но ведь не станешь доказывать про это каждому встречному и поперечному. Киппс решил повернуть к памятнику Гарвея и выйти из города через Клифтонский парк. И в эту самую минуту ему повстречался Филин.
Он уже и без того чувствовал себя самым жалким, презренным и недостойным из отбросов общества, а Филин нанес ему последний удар. Филин шел ему навстречу, по направлению к набережной. Они столкнулись чуть не нос к носу. При виде его у Киппса подкосились ноги, теперь он еле шел, спотыкаясь на каждом шагу. Филин заметил Киппса и вздрогнул. Потом все его существо словно подверглось своего рода rigor vitae[15], нижняя челюсть выдвинулась вперед, под кожей как бы собрался лишний воздух, она натянулась, и лицо раздулось прямо на глазах («Как бы», говорю я, ибо знаю, что и в организме Филина, как у всех нас, существует соединительная ткань, которая делает подобные превращения невозможными). Глаза его остекленели и смотрели сквозь Киппса куда-то вдаль. Когда он проходил мимо, Киппс даже слышал его ровное, решительное дыхание. Он прошел, а Киппс, спотыкаясь, поплелся дальше, в мир, где остались одни только дохлые кошки да кучи мусора, очистки и пепел, — общество отвергло его, теперь ему место на свалке!
И таковы уж безжалостные законы судьбы, что тотчас после этой встречи тому, что осталось от Киппса, пришлось идти мимо длинного-предлинного здания женской школы, из всех окон которой, наверно, выглядывали любопытные девичьи лица.
Опомнился Киппс уже на дороге между станцией Шорнклиф и Черитоном, хотя и не мог (да по сей день и не пытался) вспомнить, как он туда забрел. Он думал о романе, который читал накануне вечером, — мысли, вызванные этим романом, оказались под стать горькому ощущению отверженности, что мучило его сейчас. Роман лежал у него дома на шкафчике; нет надобности называть ни самый этот роман, ни автора; он трактовал вопросы общества и политики и написан был с той тяжеловесной основательностью, против которой Киппс никак не мог устоять. Он сокрушил и стер в порошок жалкое здание его идеалов, его мечты о разумном, скромном существовании, об уюте, о возможности жить своим умом, не заботясь о том, что скажут люди; он утверждал (в который раз!) истинно английское понимание единственно правильного общественного устройства и нравов. Один из героев этой книги слегка баловался искусством, увлекался французскими романами, одевался вольно и небрежно, немало огорчал свою почтенную, убеленную сединами, добропорядочную матушку и дерзил епископам, пытавшимся его усовестить. Он дурно обходился с «милой девушкой», с которой его обручили; он женился на какой-то девице, стоявшей гораздо ниже его, на каком-то ничтожестве без всякого положения в обществе. И пал уж так низко…
Киппс читал — и поневоле думал о себе. Теперь он понимал, как все это выглядит в глазах порядочных людей; теперь он ясно представлял меру заслуженного наказания. И перед глазами встало застывшее, как у статуи, лицо Филина.
Он это заслужил!
Ох, уж этот день раскаяния! Некоторое время спустя Киппс оказался на месте своего будущего дома и, перекинув через руку макинтош, с чувством, близким к отчаянию, взирал на беспорядок, предшествующий началу строительства.
Похоже было, что никто не работает в этот день, — конечно же, подрядчик так или иначе его надувает, на участке мерзость запустения, и сарай подрядчика с крупной черной надписью «Уилкинс — подрядчик, гор. Хайт» выглядит каким-то чужеродным телом здесь, где все вверх дном, среди тачек, дощатых мостков, вздыбленной земли, песка и кирпичей. На месте будущих стен тянутся канавы, залитые жидким бетоном, кое-где уже затвердевшим; на месте комнат — неужели это и впрямь будут комнаты? — квадраты и прямоугольники, поросшие грубой мокрой травой и щавелем. И какие-то они маленькие, нелепо, возмутительно маленькие! А чего ж еще можно было ожидать? Конечно же, подрядчик его надувает — строит все слишком маленькое, и все не так, вкривь и вкось, из дрянного материала! Киппс-старший не зря ему намекал. Подрядчик его надувает, и молодой Уолшингем его надувает, все его надувают! Надувают его и насмехаются над ним, потому что нет у них к нему уважения. А не уважают его, потому что у него все не по-людски. Кто ж его станет уважать?..
Он отверженный, нет ему места среди людей. Судьба улыбалась ему, а он повернулся к ней спиной. Он «вел себя дурно и недостойно» — вот как сказано в той книге…
Скоро здесь вырастет огромный дом, за который придется платить и с которым не управиться ни ему, ни Энн, — дом, где будет одиннадцать спален и четверо непочтительных слуг, которые вечно будут их надувать!
Как же все это случилось?
Конец его огромному богатству! А ведь ему привалило такое счастье! Было бы куда лучше, если б он не изменил своим первоначальным планам. И если б у него был наставник — именно об этом он мечтал с самого начала, — особенный наставник, который руководил бы им, учил, как правильно поступать, чтоб все было как следует. Наставник для того, кто «в сущности джентльмен», но не получил необходимого воспитания и образования. Если бы он больше читал, лучше исполнял советы Филина… Филина, который только что прошел мимо, сделав вид, что не заметил его!..
Одиннадцать спален! Да уж не рехнулся ли он? Никто никогда не приедет к ним гостить; никто никогда не захочет иметь с ними ничего общего. Даже тетка отвернулась от него! Только дядюшка его терпит, да и тот, видать, презирает. В целом мире у него нет ни одного стоящего друга! Баггинс, Каршот, Пирс — обыкновенные приказчики! Семейство Порник низкого звания, да к тому же социалисты! Одинокий, он стоял на фундаменте своего дома, точно посреди развалин; глупец, заблудшая душа, он стоял среди развалин своего будущего.
Он представлял, как они с Энн будут влачить позорное существование в огромном дурацком доме (а конечно, он будет дурацкий!), и все будут втихомолку насмехаться над ними, и при всех одиннадцати спальнях никто не станет их навещать, никто стоящий, из хорошего общества, и так будет всегда. А тут еще Энн!..
Что такое с ней сделалось? Последнее время она не желает выходить на прогулку, стала обидчивая, плаксивая, переборчивая в еде. Вот уж не ко времени! Это тоже кара за то, что он поступил не так, как следовало; теперь-то он понял: общество еще и не так покарает его, общество — грозный Джаггернаут из прочитанного накануне романа.
Он открыл дверь своим ключом. Угрюмо прошел в столовую, достал эскизы дома и собрался их пересмотреть. Откуда-то появилась смутная надежда: может быть, в доме не одиннадцать спален, а только десять. Увы, их по-прежнему было одиннадцать. Не оборачиваясь, он почувствовал, что за спиной стоит Энн.
— Гляди, Арти! — сказала она.
Киппс поднял голову. Энн протягивала ему несколько продолговатых кусочков белого картона.
Он удивленно поднял брови.
— Приходили гости, — сказала Энн.
Он медленно отодвинул кальки, взял у нее из рук визитные карточки и молча, даже как-то торжественно прочел все подряд. Гости! Тогда, может, он все-таки не будет изгнан из общества себе подобных. Миссис Поррет Смит, мисс Поррет Смит, мисс Мэйбл Поррет Смит; и две карточки поменьше — преподобный Поррет Смит.
— Ух ты! — воскликнул Киппс. — Священник!
— Приходила дама, — сказала Энн, — и две взрослые девицы… Все разряженные!
— А он сам?
— Никакого «его» не было.
— Нет?.. — Киппс протянул ей карточку поменьше.
— Нет. Только дама с двумя девицами.
— А как же эти карточки? Чего ж они тогда оставили эти две карточки, преподобный Поррет Смит, раз он сам не приходил?
— Он не приходил.
— Может, он был такой низенький, за их спинами и не видать, а сам не вошел.
— Не было при них никакого джентльмена, — сказала Энн.
— Чудно! — подивился Киппс.
И тут в его памяти всплыл один давний случай.
— А, знаю! — сказал он, помахивая карточкой преподобного Поррета Смита. — Он от них сбежал, вон что. Пока они стучались в дверь, взял и улизнул. Но все равно, это самые настоящие гости. (В душе Киппса шевельнулась недостойная радость: как хорошо, что его не было дома!) Про что ж они говорили, Энн?
Энн ответила не сразу.
— Я их не впустила, — вымолвила она наконец.
Киппс вскинул голову и тут только заметил, что с ней творится неладное. Щеки горят, глаза заплаканные и злые.
— Как не впустила?!
— Так! Они в дом не входили.
Киппс онемел от изумления.
— Я услыхала стук и пошла отворять, — стала рассказывать Энн. — Я была наверху, натирала полы. Откуда мне было знать, что это гости? Сколько здесь живем, никаких гостей и в помине не было. Я услала Гвендолен подышать воздухом, а сама натираю наверху полы, она так плохо натерла, вот, думаю, как раз поспею без нее переделать. Натру, думаю, полы, вскипячу чайник, и тихонько напьемся с тобой чаю, поджарим тосты, пока ее нет. Откуда мне было знать про гостей, Арти?
Она замолчала.
— Ну, — не выдержал Киппс, — дальше что?
— Они постучались в дверь. Откуда мне было знать? Я думала, это торговец какой. Прямо как была — в фартуке, руки в воске — отворяю. А это они!
И опять замолчала. Надо было переходить к самому тягостному.
— Ну, и что же они?
— Она говорит; «Миссис Киппс дома?» Понимаешь? Это мне-то.
— Ну?
— А я вся перемазанная, простоволосая, не то хозяйка, не то прислуга — не поймешь. Я от стыда прямо чуть сквозь землю не провалилась. Думала, словечка не вымолвлю. И ничего не могу надумать, взяла да и сказала: «Нету дома» — и по привычке протягиваю поднос. А они положили на поднос визитные карточки и пошли. Ну, как я теперь покажусь на глаза этой даме?.. Вот и все, Арти! Они эдак оглядели меня с ног до головы, а я и захлопнула дверь.
— О господи! — простонал Киппс.
Энн отошла и дрожащей рукой стала без всякой надобности ворошить кочергой уголья в камине.
— Дорого бы я дал, чтоб ничего этого не было, пять фунтов не пожалел бы, — сказал Киппс. — Да еще священник, не кто-нибудь.
Кочерга со звоном упала на каминную решетку; Энн выпрямилась, в зеркале отразилось ее пылающее лицо. Досада Киппса росла.
— Надо все-таки думать, что делаешь, Энн! Право же, надо думать.
Он сел за стол, все еще держа в руках визитные карточки, с каждой минутой острее чувствуя, что теперь-то уж двери общества для него навсегда закрыты. На столе расставлены были тарелки, на краю каминной решетки ждали (под фаянсовой крышкой в цветах) поджаристые ломтики хлеба, тут же грелся чайничек для заварки, и чайник, только что снятый с полки в камине, уютно посвистывал среди углей. Энн с минуту смотрела на Киппса и принялась заваривать чай.
— Надо же! — сказал Киппс, все больше распаляясь.
— Не пойму, ну какой толк теперь злиться, — сказала Энн.
— Не поймешь! А я понимаю. Ясно? Пришли к нам люди, хорошие люди, хотят с нами завязать знакомство, а ты берешь да и выставляешь их за дверь.
— Не выставляла я их за дверь.
— Если разобраться, — выставила. Захлопнула дверь у них перед носом — и только мы их и видели. Дорого бы я дал, чтоб ничего этого не было, десять фунтов не пожалел бы.
Он даже застонал от огорчения. Некоторое время в столовой было тихо, только Энн звякала то крышкой, то ложкой, готовя чай.
— Возьми, Арти, — сказала она и подала ему чашку.
Киппс взял чашку.
— Сахар я уже положила, — сказала Энн.
— А пропади оно все пропадом! Положила, не положила — плевать я хотел! — взорвался Киппс, дрожащими от ярости пальцами кинул в чашку огромный кусок сахару и со стуком поставил ее на краешек буфета. — Плевать я хотел! Дорого бы я дал, чтоб ничего этого не было, — сказал он, словно еще пытаясь задобрить судьбу. — Двадцать фунтов не пожалел бы.
Минуту-другую он хмуро молчал.
Но тут Энн сказала роковые слова, от которых его окончательно взорвало.
— Арти! — позвала она.
— Чего?
— Вон там, около тебя, поджаренный хлеб с маслом!
Молчание, муж и жена в упор смотрят друг на друга.
— Ах, поджаренный хлеб! — крикнул Киппс. — Сперва берет и отваживает гостей, а потом пичкает меня своим жареным хлебом! Только жареного хлеба недоставало. В кои веки можно было свести знакомство со стоящими людьми… Слушай, Энн! Вот что я тебе скажу… Ты должна отдать им визит.
— Отдать визит!
— Да… ты должна отдать им визит. Вот что тебе нужно сделать! Я знаю… — Он неопределенно махнул рукой на буфетную полку, где ютились его книги. — Это в книжке «Как вести себя в обществе». Посмотри, сколько надо оставить визитных карточек, и пойди и оставь им. Поняла?
На лице Энн выразился ужас.
— Что ты, Арти! Как же я могу?
— Как ты можешь? А как ты смогла? Все равно придется тебе пойти. Да они тебя не признают… наденешь ту шляпку с Бонд-стрит — и не признают. А и признают, так словечка не скажут. — Голос его зазвучал почти просительно. — Это нужно, Энн!
— Не могу!
— Так ведь нужно!
— Не могу я. И не пойду. Коли что разумное, всегда сделаю, а смотреть в глаза этим людям, — это после того-то, что случилось? Не могу я, и все.
— Не пойдешь?
— Нет!
— Значит, все! Мы никогда их больше не увидим! И так оно и будет! Так и будет! Никого мы не знаем и не узнаем! А ты не желаешь хоть немножко постараться, самую чуточку, и даже учиться не желаешь.
Тяжелое молчание.
— Не надо было мне выходить за тебя, Арти, вот в чем все дело.
— А, что теперь про это толковать!
— Не надо было мне выходить за тебя, Арти. Я тебе не ровня. Если б ты тогда не сказал, что пойдешь топиться…
Она не договорила, слезы душили ее.
— Не пойму я, почему бы тебе не попробовать… Вот я же выучился. А тебе почему не попробовать? Чем усылать прислугу и самой натирать полы, а когда приходят гости…
— Почем мне было знать, что они пожалуют, эти твои гости? — со слезами вскричала Энн и вдруг вскочила и выбежала из комнаты.
Чаепитие было загублено — семейное чаепитие, венцом и триумфом которого должен был стать поджаренный хлеб с маслом.
Киппс оторопело и испуганно посмотрел вслед жене. Но тотчас ожесточился.
— Вперед будет поосторожнее, — сказал он. — Вон чего натворила!
Некоторое время он так и сидел, потирая колени, и сердито бубнил себе под нос. «Не могу да не пойду», — с презрением бормотал он. Ему казалось, что все его беды и весь позор — от Энн.
Потом он машинально встал и поднял цветастую фарфоровую крышку. Под нею оказались аппетитные, румяные, густо намасленные ломтики.
— Да провались он, этот жареный хлеб! — вспылил Киппс и кинул крышку на место…
Когда вернулась Гвендолен, она сразу поняла; что-то неладно. Хозяин с каменным лицом сидел у огня и читал какой-то том Британской энциклопедии, хозяйка заперлась наверху; она спустилась лишь позднее, и глаза у нее были красные. У камина под треснувшей крышкой томились все еще очень аппетитные ломтики поджаренного хлеба — к ним явно никто и не притронулся.
— Видать, малость поцапались, — решила Гвендолен и, набив рот, как была в шляпке, принялась хозяйничать в кухне. — Чудные какие-то! Право слово!
И она взяла еще один щедро намасленный Энн и подрумяненный ломтик.
В этот день Киппсы больше не разговаривали друг с другом.
Пустяковая размолвка из-за визитных карточек и поджаренного хлеба для них была точно серьезное расхождение во взглядах. Причина размолвки казалась им достаточно серьезной. Обоих сжигало ощущение несправедливости, незаслуженной обиды, упрямое нежелание уступить, уязвленная гордость. До поздней ночи Киппс лежал без сна, глубоко несчастный, чуть не плача. Жизнь представлялась ему ужасающей, безнадежной неразберихой: затеял постройку никому не нужного дома, опозорил себя в глазах общества, дурно обошелся с Элен, женился на Энн, которая ему совсем не пара…
Тут он заметил, что Энн как-то не так дышит…
Он прислушался. Она не спала и тихонько, украдкой всхлипывала…
Он ожесточился: хватит! Он и без того был слишком мягкосердечен… И вскоре Энн затихла.
Как глупы маленькие трагедии этих жалких, ограниченных человечков!
Я думаю о том, какие несчастные лежат они сейчас в темноте, и взглядом проникаю сквозь завесу ночи. Смотрите и вы вместе со мною. Над ними, над самыми их головами нависло Чудовище, тяжеловесное, тупое Чудовище, точно гигантский неуклюжий грифон, точно лабиринтодонт из Кристального дворца, точно Филин, точно свинцовая богиня из Дунснады, точно некий разжиревший, самодовольный лакей, точно высокомерие, точно праздность, точно все то, что омрачает человеческую жизнь, все то, что есть в ней темного и дурного. Это так называемый здравый смысл, это невежество, это бессердечие, это сила, правящая на нашей земле, — тупость. Тень ее нависла над жизнью моих Киппсов. Шелфорд и его система ученичества, Гастингская «академия», верования и убеждения Филина, стариков дяди и тети — все то, что сделало Киппса таким, каков он есть, — все это частица тени того Чудовища. Если бы не это Чудовище, они могли бы и не запутаться среди нелепых представлений и не ранили бы друг друга так больно; если бы не оно, живые ростки, которые столько обещают в детстве и юности, могли бы принести более счастливые плоды; в них могла бы пробудиться мысль и влиться в реку человеческого разума, бодрящий солнечный луч печатного слова проник бы в их души; жизнь их не была бы, как ныне, лишена понимания красоты, которую познали мы, счастливцы: нам дано видение чаши святого Грааля, что навечно делает жизнь прекрасной.
Я смеялся и смеюсь над этими двумя людьми; я хотел, чтобы и вы посмеялись…
Но сквозь тьму я вижу души моих Киппсов; для меня они оба — трепещущие розовые комочки живой плоти, маленькие живые твари, дурно вскормленные, болезненные, невежественные дети — дети, которым больно, испорченные, запутавшиеся в нашей неразберихе; дети, которые страдают — и не могут понять, почему страдают. И над ними занесена когтистая лапа Чудовища!
На другое утро пришла удивительная телеграмма из Фолкстона. «Пожалуйста, немедленно приезжайте. Крайне необходимо. Уолшингем», — говорилось в телеграмме, и после тревожного, но все же обильного завтрака Киппс отбыл…
Вернулся он белый, как мел, на нем поистине лица не было. Он открыл дверь своим ключом и вошел в столовую, где сидела Энн, делая вид, что усердно шьет крохотную тряпочку, которую она называла нагрудничком. Еще прежде, чем он вошел, она слышала, как упала в передней его шляпа — видно, он повесил ее мимо крючка.
— Мне надо кой-что тебе сказать, Энн, — начал он, будто и не было вчерашней ссоры, прошел к коврику у камина, ухватился за каминную полку и уставился на Энн так, словно видел ее впервые в жизни.
— Ну? — отозвалась Энн, не поднимая головы, и иголка быстрее заходила у нее в руках.
— Он удрал!
Энн подняла глаза и перестала шить.
— Кто удрал?
Только теперь она увидала, как бледен Киппс.
— Молодой Уолшингем… Я видел ее, она мне и сказала.
— Как так удрал?
— Дал тягу! Поминай как звали!
— Зачем?
— Да уж не зря, — с внезапной горечью ответил Киппс. — Он спекулировал. Он спекулировал нашими деньгами и их деньгами спекулировал, а теперь дал стрекача. Вот и все, Энн.
— Так, стало быть…
— Стало быть, он улизнул, и плакали наши денежки! Все двадцать четыре тыщи. Вот! Погорели мы с тобой! Вот и все. — Он задохнулся и умолк.
Для такого случая у Энн не было слов.
— О господи! — только и сказала она и словно окаменела.
Киппс подошел ближе, засунул руки глубоко в карманы.
— Пустил на спекуляции все, до последнего пенни, все потерял… и удрал.
У него даже губы побелели.
— Стало быть, у нас ничего не осталось, Арти?
— Ни гроша! Ни единой монетки, пропади оно все пропадом. Ничего!
В душе Киппса вскипела ярость. Он поднял крепко сжатый кулак.
— Ох, попадись он мне! Да я бы… я… я бы ему шею свернул. Я бы… я… — Он уже кричал. Но вдруг спохватился: в кухне Гвендолен! — и умолк, тяжело переводя дух.
— Как же это, Арти? — Энн все не могла постичь случившееся. — Стало быть, он взял наши деньги?
— Пустил их на спекуляции! — ответил Киппс и для ясности взмахнул руками, но ясней от этого ничего не стало. — Покупал задорого, а продавал задешево, мошенничал и пустил на ветер все наши деньги. Вот что он сделал, Энн. Вот что он сделал, этот… — Киппс прибавил несколько очень крепких слов.
— Стало быть, у нас теперь нет денег, Арти?
— Нету, нету, ясно, нету, будь оно все проклято! — закричал Киппс. — А про что же я твержу?
Он сразу пожалел о своей вспышке.
— Ты прости, Энн. Я не хотел на тебя орать. Только я сам не свой. Даже не знаю, что говорю. Ведь ни гроша не осталось…
— Но, Арти…
Киппс глухо застонал. Отошел к окну и уставился на залитое солнцем море.
— Тьфу, дьявол! — выругался он. — Стало быть, — продолжал он с досадой, вновь подходя к Энн, — этот жулик прикарманил наши двадцать четыре тысячи. Просто-напросто украл.
Энн отложила нагрудничек.
— Как же мы теперь, Арти?
Киппс развел руками. В этом всеобъемлющем жесте было все: и неведение, и гнев, и отчаяние. Он взял с каминной полки какую-то безделушку и сразу поставил обратно.
— У меня прямо голова кругом, как бы вовсе не рехнуться.
— Так ты, говоришь, видел ее?
— Да.
— Что ж она сказала?
— Велела мне идти к поверенному… велела найти кого-нибудь, чтобы сразу помог. Она была в черном… как обыкновенно, и говорила эдак спокойно, вроде как с осторожностью. Элен, она такая… бесчувственная она. Глядит мне прямо в глаза. «Я, — говорит, — виновата. Надо бы мне вас предупредить… Только при создавшихся обстоятельствах это было не очень просто». Так напрямик и режет. А я толком и словечка не вымолвил. Она уж меня к дверям ведет, а я все вроде ничего не пойму. И не знаю, что ей сказать. Может, так оно и лучше. А она эдак легко говорила… будто я с визитом пришел. Она говорит… как это она насчет мамаши своей?.. Да: «Мама, — говорит, — потрясена горем, так что все ложится на меня».
— И она велела тебе найти кого-нибудь в помощь?
— Да. Я ходил к старику Бину.
— К Бину?
— Да. Которого раньше прогнал от себя!
— Что же он сказал?
— Спервоначалу он вроде и слушать меня не хотел, а после ничего. Сказал, ему нужны факты, а так он пока ничего не может советовать. Только я этого Уолшингема знаю, тут никакие факты не помогут. Нет уж!
Киппс опять призадумался.
— Погорели мы, Энн. Да еще не оставил ли он нас по уши в долгах?.. Надо как-то выпутываться… Надо начинать все сначала, — продолжал он. — А как? Я вот ехал домой и все думал, думал. Придется как-то добывать на прожиток. Могли мы жить привольно, в достатке, без забот, без хлопот, а теперь всему этому конец. Дураки мы были, Энн. Сами не понимали, какое счастье нам привалило. И попались… Ох, будь оно все проклято!
Ему опять казалось, что он «того гляди рехнется».
В коридоре послышалось звяканье посуды и широкий, мягкий в домашних туфлях шаг прислуги. И, точно посланница судьбы, пожелавшей смягчить свои удары, в комнату вошла Гвендолен и принялась накрывать на стол. Киппс тотчас взял себя в руки. Энн снова склонилась над шитьем. И, пока прислуга оставалась в комнате, оба изо всех сил старались не выдать своего отчаяния. Она разостлала скатерть, медлительно и небрежно разложила ножи и вилки; Киппс, что-то пробормотав себе под нос, снова отошел к окну. Энн поднялась, аккуратно сложила шитье и спрятала в шкафчик.
— Как подумаю, — заговорил Киппс, едва Гвендолен вышла из комнаты, — как подумаю про своих стариков и что надо им про эти дела рассказать… прямо хоть бейся головой об стенку. Ну, как я им все это скажу? Впору расшибить мою глупую башку об стену! А Баггинс-то… Баггинс… Я же ему, почитай, обещался помочь, он хотел открыть магазинчик на Рандеву-стрит.
Опять появилась Гвендолен и вновь вернула супругам чувство собственного достоинства.
Она не спеша расставляла на столе все, что полагалось к обеду. А уходя, по своему обыкновению, оставила дверь настежь, и Киппс, прежде чем сесть за стол, старательно ее притворил.
Потом с сомнением оглядел стол.
— Верно, мне и кусок в горло не полезет, — сказал он.
— Надо ж поесть, — сказала Энн.
Некоторое время они почти не разговаривали и, проглотив первый кусок, невесело, но с аппетитом принялись за еду. Каждый усиленно думал.
— В конце-то концов, — нарушил молчание Киппс, — как там ни верти, а не могут нас выкинуть на улицу или продать наше имущество с торгов, покуда квартал не кончился. Уж это я точно знаю.
— Продать с торгов! — ужаснулась Энн.
— Ну да, мы ж теперь банкроты. — Киппс очень старался сказать это легко и небрежно; дрожащей рукой он накладывал себе картофель, которого ему вовсе не хотелось.
Они снова надолго замолчали. Энн отложила вилку, по ее лицу текли слезы.
— Еще картошечки, Арти? — с трудом выговорила она.
— Нет, — сказал Киппс, — не могу.
Он отодвинул тарелку, полную картошки, встал и принялся беспокойно ходить по комнате. Даже обеденный стол выглядел сегодня как-то дико, непривычно.
— Что ж делать-то, а? Ума не приложу… О господи! — Он взял какую-то книгу и с размаху хлопнул ею об стол.
И тут его взгляд упал на новую открытку от Читтерлоу, которая пришла с утренней почтой, а сейчас лежала на каминной полке. Киппс взял ее, глянул на это неразборчивое послание и бросил обратно.
— Задержка! — с презрением сказал он. — Не ставят, дело за малым. Или за милым, что ли? У него разве разберешь? Опять хочет выманить у меня денег. Чего-то насчет Стрэнда. Нет уж!.. Теперь с меня взятки гладки!.. Я человек конченый.
Он сказал это так выразительно, что ему даже на минуту словно полегчало. Он уже остановился было на привычном месте перед камином и, казалось, готов был похваляться своим несчастьем… и вдруг подошел к Энн, сел рядом и оперся подбородком на сцепленные руки.
— Дурак я был, Энн, — мрачно, безжизненным голосом произнес он. — Безмозглый дурак! Теперь-то я понимаю. Только нам от этого не легче.
— Откуда ж тебе было знать?
— Надо было знать. Я даже вроде и знал. А теперь вот оно как! Я бы из-за себя одного так не убивался, я больше из-за тебя, Энн! Вот оно как теперь! Погорели мы! И ты ведь… — Он оборвал себя на полуслове, так и не договорив того, что делало еще страшнее постигшую их катастрофу. — Я ведь знал, что ненадежный он человек, и все равно с ним не развязался! А теперь ты должна расплачиваться… Что теперь с нами со всеми будет, просто ума не приложу.
Он вскинул голову и свирепо уставился в глаза судьбы.
Энн молча глядела на него.
— А откуда ты знаешь, что он пустил в спекуляции все? — спросила она немного погодя.
— Конечно, все, — с досадой ответил Киппс, крепко держась за свое несчастье.
— Это она сказала?
— Она точно не знает, но уж можешь мне поверить. Она сказала: вроде как чуяла, что дело неладно, а потом вдруг видит — он уехал, прочла записку, какую он ей оставил, ну и поняла: ищи ветра в поле. Он удрал ночным пароходом. Она сразу отбила мне телеграмму.
Энн смотрела на него с нежностью и недоумением: какой он сразу стал бледный, осунулся, никогда еще она его таким не видала. Она хотела было погладить его руку, но не решилась. Она все еще не поняла до конца, какая беда обрушилась на них. Главное, вот он как горюет, мучается…
— А откуда ты знаешь?.. — Она не договорила: он только еще больше рассердится.
А пылкое воображение Киппса уже не знало удержу.
— Продадут с торгов! — вдруг выкрикнул он, так что Энн вздрогнула. — Опять становись за прилавок, изо дня в день тяни лямку. Не вынесу я этого, Энн, не вынесу. А ты ведь…
— Чего ж сейчас про это думать, — сказала Энн.
Но вот он наконец на что-то решился.
— Я все думаю да гадаю, что теперь делать да как быть. Дома мне нынче сидеть нечего, какой от меня толк! У меня все одно и то же в голове, все одно и то же. Лучше уж я пойду прогуляюсь, что ли. Тебе от меня сейчас все равно никакого утешения, Энн. Моя бы воля, я бы сейчас все перебил да переколотил, лучше мне уйти из дому. У меня прямо руки чешутся. Ведь ничего бы этого не было, я сам дурак, во всем виноват…
Он смотрел на нее то ли с мольбой, то ли со стыдом. Выходило, что он бросает ее одну.
Энн поглядела на него сквозь слезы.
— Ты уж делай, как тебе лучше, Арти… — сказала она. — А я примусь за уборку, мне так спокойнее. Гвендолен пускай свой месяц дослужит до конца, а только верхнюю комнату не грех прибрать хорошенько. Вот я и займусь, пока она еще моя, — хмуро пошутила она.
— А я уж лучше пойду пройдусь, — сказал Киппс.
И вот наш бедный, раздираемый отчаянием Киппс вышел из дому и пошел избывать внезапно свалившуюся на него беду. По привычке он зашагал было направо, к своему строящемуся дому, и вдруг понял, куда его потянуло.
— Ох, господи!
Он свернул на другую дорогу, взобрался на вершину холма, потом направился к Сэндлинг-роуд, пересек линию железной дороги неподалеку от обсаженного деревьями разъезда и полями двинулся к Постлингу — маленькая черная фигурка, упрямо уходящая все дальше и дальше; он дошел до Меловых холмов, перевалил через них — никогда еще он не забирался в такую даль…
Он вернулся, когда уже совсем стемнело, и Энн встретила его в коридоре.
— Куда ты запропастился, Арти? — каким-то не своим голосом спросила она.
— Я все ходил, ходил… хотел из сил выбиться. И все думал да гадал, как же мне теперь быть. Все старался что-нибудь придумать, да так ничего и не придумал.
— Я не знала, что ты уйдешь до самой ночи.
Киппс почувствовал угрызения совести…
— Не знаю я, как нам быть, — сказал он, помолчав.
— Чего ж тут надумаешь, Арти… вот погоди, что скажет мистер Бин.
— Да. Ничего не надумаешь. Оно конечно. Я вот ходил, ходил, и мне все чудилось — если ничего не надумаю, у меня прямо голова лопнет… Половину времени читал объявления, думал, может, найду место… Нужен опытный продавец и кладовщик, чтоб понимал в тканях и витрины умел убрать… Господи! Представляешь, опять все начинать сызнова!.. Может, ты поживешь пока у Сида… А я стану посылать тебе все, что заработаю, все до последнего пенни… Ох, не знаю! Не знаю!..
Потом они легли и долго и мучительно старались уснуть… И в одну из этих нескончаемых минут, когда оба лежали без сна, Киппс сказал глухо:
— Я не хотел тебя пугать, Энн, вот что так поздно вернулся. Просто я все шел да шел, и мне вроде стало легчать. Я ушел за Стэнфорд, сел там на холме и все сидел, сидел, и мне вроде стало полегче. Просто глядел на равнину и как солнце садилось.
— А может, все не так уж плохо, Арти? — сказала Энн.
Долгое молчание.
— Нет, Энн, плохо.
— А может, все ж таки не так уж плохо. Если осталось хоть немножко…
И снова долгое молчание.
— Энн, — прозвучал в ночной тиши голос Киппса.
— Что?
— Энн, — повторил Киппс и умолк, будто поспешил захлопнуть какую-то дверку. Но потом снова начал:
— Я все думал, все думал… вот я тогда злился на тебя, шумел из-за всякой ерунды… из-за этих карточек… Дурак я был, Энн… но… — голос его дрожал и срывался… — все одно мы были счастливые, Энн.» все-таки… вместе.
И тут он расплакался, как маленький, а за ним и Энн.
Они тесно прильнули друг к другу, теснее, чем когда-либо с тех пор, как сияющие зори медового месяца сменились серыми буднями семейной жизни…
Наконец они уснули рядышком, их бедные взбаламученные головы успокоились на одной подушке, и никакое самое страшное несчастье уже не могло бы их потревожить. Все равно ничего больше не поделаешь и ничего не придумаешь. И пусть время шутит над ними свои злые шутки, но сейчас, пусть ненадолго, они вновь обрели друг друга.
Киппс еще раз побывал у мистера Бина и вернулся в странном возбуждении. Он открыл дверь своим ключом и громко захлопнул ее за собой.
— Энн! — каким-то не своим голосом закричал он. — Энн!
Она отозвалась откуда-то издалека.
— Что я тебе скажу! — крикнул он. — Есть новостишка!
Энн вышла из кухни и поглядела на него почти со страхом.
— Послушай, — сказал Киппс, проходя впереди нее в столовую: новость была слишком важная, чтобы сообщать ее в коридоре. — Послушай, Энн, старик Бин говорит, очень может быть, у нас останется… — Он решил продлить удовольствие. — Догадайся!
— Не могу, Арти.
— Много-много денег!
— Неужто сто фунтов?
— Боль-ше ты-щи! — раздельно, торжественно объявил Киппс.
Энн уставилась на него во все глаза и ничего не сказала, только чуть побледнела.
— Больше, — повторил Киппс. — Почти наверняка больше тыщи.
Он прикрыл дверь столовой и поспешил к Энн, ибо при этом новом обороте дел она, видно, совсем потеряла самообладание. Она чуть не упала, он едва успел ее подхватить.
— Арти, — наконец выговорила она и, прильнув к нему, зарыдала.
— А тыща фунтов — это уж наверняка, — сказал Киппс, прижимая ее к себе.
— Я ж говорила, Арти, — всхлипывала она у него на плече, словно только теперь ощутила сразу всю горечь пережитых бед и обид, — я ж говорила, может, все не так плохо…
— Понимаешь, он не до всего мог добраться, — объяснил немного погодя Киппс, когда дело дошло до подробностей. — Наш участок, который под новым домом, — это земельная собственность, и за нее плачено; да то, что успели построить, — это фунтов пятьсот — шестьсот… ну, самое маленькое триста. И нас не могут распродать с торгов, зря мы боялись. Старик Бин говорит: мы, наверно, сможем продать дом и получим деньги. Он говорит, всегда можно продать дом, если он и наполовину не готов, особенно когда земля в полной собственности. Почти наверно удастся продать — вот он как сказал. Потом есть еще Хьюгенден. Он был заложен, во всяком случае, не больше, чем за полцены. Стало быть, за него дадут фунтов сто, да еще мебель, и рента за лето еще идет. Бин говорит, может, и еще чего есть. Тыща фунтов — вот как он сказал. А может, и побольше…
Они теперь сидели за столом.
— Это уж совсем другое дело! — сказала Энн.
— Вот и я всю дорогу так думал. Я сейчас приехал в автомобиле. Как мы погорели — еще ни разу не ездил. И Гвендолен мы не уволим, хотя бы пока… Сама понимаешь. И нам не надо съезжать с квартиры… будем жить здесь еще долго. И моим старикам будем помогать… почти так же. И твоей мамаше!.. Я сейчас еду домой, а сам чуть не кричу от радости. Сперва чуть бегом не пустился.
— Ох, как я рада, что нам еще не надо отсюда съезжать и можно пожить спокойно, — сказала Энн. — Как я рада!
— Знаешь, я чуть не рассказал все шоферу… да только шофер попался какой-то неразговорчивый. Слышь, Энн, мы можем завести лавку или еще что. И не надо нам опять идти служить, ничего этого не будет!
Некоторое время они предавались бурным восторгам. Потом принялись строить планы.
— Мы можем открыть лавку, — сказал Киппс, давая волю воображению. — Лавку — это лучше всего.
— Мануфактурную? — спросила Энн.
— Для мануфактурной знаешь сколько надо: тыщи нипочем не хватит… если на приличную лавку.
— Тогда галантерейную. Как Баггинс надумал.
Киппс ненадолго замолчал: раньше эта мысль ему как-то не приходила в голову. Потом им вновь завладела давнишняя мечта.
— А я вот как располагаю, Энн, — сказал он. — Понимаешь, я всегда хотел завести книжную лавочку… Это тебе не мануфактура… тут никакого обучения не требуется. Я про это мечтал, еще когда мы и не погорели, — дескать, будет мне занятие, а то что у нас за жизнь: будто каждый божий день — воскресенье.
Энн призадумалась.
— Да ведь ты не больно разумеешь в книжках, Арти?
— А тут и разуметь нечего. — И он принялся пояснять: — Вот мы ходили в библиотеку в Фолкстоне, я и приметил: дамы там совсем не то, что в мануфактурной лавке… Ведь там, если не подашь в точности то, чего она желает, она тут же: «Ах, нет, не то!» — и к дверям. А в книжной лавке совсем другие пироги. Книжки-то все одинаковые, все равно, какую ни возьми. Было бы что читать, и ладно. Это ж не ситец, не салфетки — там, известное дело, товар либо нравится, либо нет, и потом, по платью да по салфеткам тебя и судят. А книжки… берут, что дашь, да еще незнамо как рады, когда им чего присоветуешь. Вот как мы, бывало… придешь в библиотеку…
Он помолчал.
— Слышь, Энн… Позавчерашний день я читал одно объявление. И я спросил мистера Вина. Там сказано: пятьсот фунтов.
— Это чего?
— Филиалы, — сказал Киппс.
Энн смотрела на него, не понимая.
— Это такая штука, они устраивают книжные лавки по всей Англии, — толковал Киппс. — Я тебе раньше не говорил, а только я уж стал было про это разузнавать. А потом бросил. Это еще когда мы с тобой не погорели. Дай, думаю, открою книжную лавку, так просто, для забавы, а потом решил: нет, все это глупость одна. И не пристало мне по моему положению. — Он залился краской. — Была у меня такая думка, Энн. Да только в те поры это не годилось, — прибавил он.
Нелегкая это была для супругов задача — что-либо растолковать друг другу. Но из путаницы отрывочных объяснений и вопросов стала понемногу вырисовываться маленькая веселенькая книжная лавка, где им хорошо и спокойно.
— Я подумал про это один раз, когда был в Фолкстоне. Проходил мимо книжной лавки. Гляжу, парень убирает витрину и посвистывает, знать, на сердце у него легко. Я и подумал: хорошо бы завести такую лавочку, просто для удовольствия. А нет покупателей — сиди себе и почитывай. Поняла? Что, разве плохо?
Положив локти на стол и подперев щеки кулаками, они раздумчиво глядели друг на друга.
— А может, мы еще посчастливей будем, чем с большими-то деньгами, — сказал наконец Киппс.
— Уж больно нам было непривычно… — Энн не договорила.
— Будто рыба без воды, — сказал Киппс. — И теперь не надо тебе отдавать тот визит, — сказал он, переводя разговор в новое русло. — Так что оно и к лучшему.
— Господи! — воскликнула Энн. — И впрямь не надо!
— По теперешним нашим делам, если и пойдешь, так, пожалуй, не примут.
Лицо Энн просияло еще больше.
— И никто не будет приходить к нам и оставлять разные эти карточки. Ничего этого больше не будет, Арти!
— Нам теперь ни к чему задирать нос, — сказал Киппс, — с этим кончено. Мы теперь такие, как есть, Энн, простые люди, и нет у нас никакого положения, чтоб лезть из кожи вон. И прислугу не надо держать, коли неохота. И наряжаться лучше других не надо. Только одно и досадно, что нас ограбили, а то вот провалиться на этом месте, не жалко б мне было этих денег. Я думаю, — он заулыбался, наслаждаясь остроумным парадоксом, — я и впрямь так думаю: в конце концов мы на этом только выиграем.
Примечательное объявление, от которого Киппс так воспламенился и вспомнил былую мечту о книжной лавке, и в самом деле выглядело очень заманчиво. Предполагалось создать еще одно отделеньице в разветвленной заокеанского происхождения системе продажи книг, которая должна была «перетряхнуть» наши устаревшие европейские приемы книготорговли и сулила быстроту оборота, простоту и успех, что вызывало у мистера Бина глубочайшее недоверие. Снова увлекшись этой идеей, Киппс отыскал их проспект — вполне убедительный, с яркими рисунками (на взгляд мистера Бина, чересчур хорошо отпечатанный для почтенной фирмы). Мистер Бин ни за что не разрешил бы Киппсу губить капитал, пустив его на покупку акций будущей компании, которая решила торговать книгами на новый лад, но он не мог запретить Киппсу вступить в число книгопродавцов. И когда стало ясно, что новой эпохи в книготорговле они не откроют и акционерное общество «Объединенные книгопродавцы» увяло, съежилось, рассыпалось в пыль и исчезло с лица земли, а его основатели тут же принялись осуществлять очередной гениальный замысел, Киппс, целый и невредимый, все так же преуспевал в новой для него и увлекательной роли независимого книгопродавца.
Если не считать того, что они провалились, у «Объединенных книгопродавцов» были все качества, необходимые для успеха. Беда, вероятно, в том и заключалась, что налицо были не одно-два качества, а все сразу. Компания предполагала закупать товар оптом для всех компаньонов и участников обменного фонда, имея подробный перечень всех книг и обменный пункт; у них был разработан единый тип витрины, которая должна была поведать обо всем этом и привлечь понимающего прохожего. Если б не то, что во главе компании стояли бойкие молодые люди из породы сверхчеловеков, которые, как и все гении, не умели считать, «Объединенные книгопродавцы», повторяю, вполне могли оправдать доверие и надежды. Киппс несколько раз ездил в Лондон, агент компании побывал в Хайте, раза три вполне своевременно вмешался мистер Бин, и вот вслед за объявлением на Главной улице очень быстро из-за лесов появилась новая витрина. «Объединенные книгопродавцы» — гласила вывеска, и выведено это было оригинальными художественными буквами, которые, конечно же, привлекут завсегдатая книжных лавок, так же как умудренного жизнью пациента за сорок привлечет простая, без затей; табличка «Доктор по внутренним болезням». А дальше стояло: «Артур Киппс».
По-моему, никогда еще Киппс не был так по-настоящему счастлив, как в эти недели, когда готовился открыть свою книжную лавку. Сильней радоваться он мог бы разве что галантерейному магазину.
Разумеется, на земле, да, пожалуй, и на небесах нет счастья большего, чем возможность открыть галантерейный магазинчик. Представьте, например, полный ящик тесьмы всех видов (безупречно свернутой и надежно скрепленной, чтоб не разматывалась) или, опять же, ряды аккуратных солидных пакетов, и в каждом — один какой-нибудь сорт крючков и проушин. А белые и черные катушки, а мотки цветного шелка, а маленькие, поменьше и совсем крошечные отделеньица с тоненькими пакетиками в ящике для иголок! Несчастные принцы и бедняги аристократы, которым бог весть почему не положено заниматься розничной торговлей, вкушают лишь жалкое подобие этой услады, когда любуются своими коллекциями марок или бабочек. Я, разумеется, говорю о тех, у кого есть к этому склонность; существуют на свете и такие олухи, у которых не екнет сердце при виде катушек мерсеризованных ниток или бесчисленных картонок с наборами булавок. Я же пишу для людей понимающих, пишу и сам поражаюсь, как это Киппс устоял против галантерейной лавочки. И, однако, он устоял. Но даже и книжную лавку открыть в тысячу раз интереснее, чем строить собственный дом по особому проекту, не ограничивая себя ни пространством, ни временем, да и вообще для человека с положением и солидным доходом нет занятия интереснее и увлекательнее. На том я и стою.
Итак, представьте себе Киппса, когда он собирается «поглядеть, как там поживает лавочка» — лавочка, которая не только не пробьет брешь в его доходах, но, напротив, увеличит их. Киппс шагает не слишком быстро, а завидев ее, замедляет шаг и склоняет голову набок. Он переходит на другую сторону улицы, чтобы лучше рассмотреть вывеску, на которой едва заметными белыми штрихами уже намечено его имя; останавливается посреди мостовой и разглядывает какие-то неуловимые подробности, на радость будущему соседу-антиквару, и, наконец, входит внутрь… Как славно пахнет краской и свежей сосновой стружкой! Лавка уже остеклена, и плотник прилаживает передвижные полки в боковых витринах. Маляр красит всевозможные приспособления (наверху полки, внизу ящики), в которых разместится большая часть товара, а прилавок — прилавок и конторка уже готовы. Киппс заходит за конторку — уже скоро она станет капитанским мостиком всей лавки, — смахивает опилки и выдвигает восхитительный денежный ящик; вот отделение для золота, вот для серебра, вот — для меди, банкноты запираются в самый нижний ящичек. Потом, облокотясь на конторку, подперев кулаком подбородок, Киппс мысленно расставляет по полкам воображаемый товар; книг столько, что за целый век не перечитаешь. Человек, который не поленится вымыть руки и ухитрится прочесть книгу с неразрезанными страницами, каждый день может отыскать среди этого изобилия истинное сокровище. Под прилавком справа притаилась бумага и веревка, готовые выскочить и обвиться вокруг проданного товара; на столе слева — художественные издания по искусству — кто его разберет, что это значит. Киппс раскладывает все по местам, предлагает товар воображаемому покупателю, получает незримые семь шиллингов и шесть пенсов, заворачивает покупку и с поклоном провожает покупателя. И только диву дается, как это он когда-то мог думать, что магазин — место безрадостное.
Когда ты сам хозяин, решает он, поразмыслив над столь трудной задачей, — это совсем другой коленкор.
И в самом деле другой коленкор…
Или вот перед вами еще картинка: Киппс с видом молодого жреца раскрывает свои новенькие, с девственно белыми страницами конторские книги и смотрит, смотрит в них, и глаз не может оторвать от несравненного штампа «Причитается Артуру Киппсу (кричащими буквами), „Объединенные книгопродавцы“ (весьма скромным шрифтом). И вот перед вами Энн — она сидит у лампы, отбрасывающей яркое пятно света, и шьет забавные крохотные одевашки для неведомого пришельца, а напротив нее, по другую сторону лампы, расположился Киппс. Перед ним лежат печатный бланк, влажная подушечка, пропитанная густыми, жирными зеленовато-фиолетовыми чернилами, в которых уже вымазаны его пальцы, в руке перо с загнутым кончиком на случай, если пациенту, находящемуся у него в руках, понадобится немедленная хирургическая помощь, и сам пациент — резиновая печать. Время от времени Киппс с величайшим тщанием прикладывает печать к бумаге, и на ней появляется прекрасный зелено-фиолетовый овал, в котором заключены зелено-фиолетовые слова: „Оплачено, Артур Киппс, «Объединенные книгопродавцы“ — и дата.
А потом его внимание переносится на ящик с желтыми круглыми ярлычками, гласящими: «Эта книга куплена в лавке „Объединенных книгопродавцов“. Он старательно проводит языком по одному ярлычку, наклеивает его на бумагу и тут же с важностью отдирает.
— Получается, Энн, — говорит он, глядя на нее сияющими глазами.
Ибо «Объединенные книгопродавцы» среди прочих блистательных и вдохновляющих затей придумали еще одно новшество: книги, купленные у них, они до истечения определенного срока принимали обратно как часть платы за новые. Когда компания прогорела, у множества людей остались на руках эти невыкупленные заклады.
Среди всей этой суеты, увлечения, походов в лавку и обратно, пока они не переехали на Главную улицу, в жизни четы Киппсов наступило величайшее событие: однажды под утро у Энн родилось дитя…
Киппс мужал на глазах. Робкая наивная душа, которая еще так недавно поражена была открытием, что у человека есть внутренности, и пришла в смятение при виде обнаженных бальным платьем женских плеч, простак, который мучился, не зная, куда девать свой шапокляк, и отчаянно боялся чая с анаграммами, — он наконец-то столкнулся с задачами поважнее. Он столкнулся с самым главным в жизни — с рождением человека. Он изведал часы, когда весь обращаешься в слух, — часы бессильного страха в ночи и на рассвете, а потом ему в руки вложили величайшее в мире чудо: слабенькое вопящее существо, невероятно волнующе мягкое и жалкое, с такими крошечными трогательными ручонками, что сердце Киппса сжалось от одного взгляда на них. Киппс держал это существо в руках и осторожно, точно боясь сделать больно, коснулся губами его щеки.
И это чудо — его сын!
И в облике Энн он увидел что-то незнакомое и вместе такое родное, как никогда прежде. На висках и на верхней губе капельки пота, а лицо раскрасневшееся, не бледное, как он со страхом себе представлял. Лицо человека, что прошел через тяжкое, но и вдохновляющее испытание. Киппс наклонился и поцеловал ее, он ничего не сказал: у него не было слов. Ей еще нельзя было много разговаривать, но она погладила его по руке и уж одно-то непременно хотела ему сказать.
— В нем больше девяти фунтов, Арти, — прошептала она. — А малыш Бесси… он весил только восемь.
Ей казалось, что этот лишний фунт, которым Киппс может гордиться перед Сидом, равносилен Nunc dimittis[16]. Она еще с минуту глядела на него, потом в блаженном изнеможении закрыла глаза, и сиделка с материнской бесцеремонностью выпроводила Киппса из комнаты.
Киппс был слишком поглощен собственными делами, чтобы беспокоиться о дальнейших подвигах Читтерлоу. Тот ведь получил свои две тысячи; в общем, Киппс был даже рад, что они достались Читтерлоу, а не молодому Уолшингему, но и только. Что же до малопонятных успехов, которых он достиг и о которых сообщал в своих по большей части неразборчивых и всегда невразумительных открытках, — они были для Киппса точно голоса прохожих, которые доносятся до тебя на улице, когда ты спешишь по своим неотложным делам. Киппс откладывал эти открытки в сторону, они попадали в книги, застревали меж страниц, и он их продавал вместе со своим товаром, и покупатели потом находили их и сильно недоумевали.
Но вот однажды утром, когда наш книгопродавец еще до завтрака вытирал в лавке пыль, Читтерлоу вернулся и вдруг встал на пороге лавки.
Это была полнейшая неожиданность. Читтерлоу явился во фраке, причем во фраке невероятно измятом, каким этот наряд обычно становится уже под утро; на взъерошенных рыжих волосах торчал крохотный цилиндр, нелепо надвинутый на лоб. Читтерлоу распахнул дверь — высокий, широкоплечий, с огромной белой перчаткой в руке, словно хотел показать, как здорово может лопнуть перчатка по шву, — и застыл на пороге, глядя на Киппса блестящими глазами, но тотчас принялся выделывать бровями и губами такое, на что способен лишь опытный актер, и все его существо излучало волнение — что и говорить, поразительное зрелище!
Звонок на двери звякнул и смолк. Долгую-долгую секунду стояла недоуменная тишина. Киппс был поражен до онемения; умей он изумляться в десять раз сильней, он изумился бы в десять раз сильней.
— Да ведь это Читтерлоу! — вымолвил он наконец, не выпуская из рук пыльной тряпки.
Но он все еще думал, что ему мерещится.
— Ш-ш! — произнес удивительный гость, не меняя своей картинной позы, и, взмахнув сверкающей лопнувшей перчаткой, прибавил:
— Хлоп!
Больше он не мог вымолвить ни слова. Потрясающая речь, которую он заготовил, вылетела у него из головы. Киппс следил за изменениями его лица, смутно ощущая справедливость учений Низбета и Ламброзо о гениях.
И вдруг лицо Читтерлоу передернулось, театрально неестественное выражение слетело с него, точно маска, и он расплакался. Он невнятно пробормотал что-то вроде «Дружище Киппс! Дорогой дружище! О, Киппс, дружище!» — и из горла его вырвался странный звук — не то рыдание, не то смешок. После этого он вновь обрел свою обычную осанку и стал почти прежним Читтерлоу.
— Моя пьеса, у-у-у — рыдал он, вцепившись в руку друга. — Моя пьеса, Киппс! (Рыдание). Вы уже знаете?
— А что с ней? — воскликнул Киппс, и сердце у него сжалось. — Неужто…
— Нет! — рыдал Читтерлоу. — Нет. Успех! Дорогой мои! Дорогой мой друг! О-о… огромный успех!
Он отвернулся и утер слезы тыльной стороной ладони. Шагнул раз-другой по лавке и вернулся к Киппсу. Сел на один из художественных стульев — неизменную принадлежность всех лавок «Объединенных книгопродавцов» — и вытащил из кармана крохотный дамский, сплошь в кружевах платочек.
— Моя пьеса, — рыдал он и все прикладывал платочек то к одному, то к другому глазу.
Он безуспешно старался взять себя в руки и вдруг ненадолго превратился в маленькое жалкое существо. Его огромный нос высунулся из кружев.
— Я потрясен, — сказал он в платок и так и замер, нелепый, непонятный.
Потом снова сделал доблестную попытку вытереть глаза.
— Я должен был вам сказать, — произнес он, глотая слезы. — Сейчас возьму себя в руки, — прибавил он. — Спокойствие! — И затих на своем стуле…
Киппс глядел во все глаза, от души жалея жертву такого успеха. Вдруг он услышал шаги и кинулся к двери, ведущей в комнаты.
— Минутку, — сказал он. — Погоди, Энн, не входи в лавку. Тут Читтерлоу. Он что-то не в себе. Но он сейчас отдышится. Это он с радости. Понимаешь, — упавшим голосом договорил Киппс, будто сообщал о покойнике, — у пьесы-то успех.
И он втолкнул Энн обратно в комнату, чтобы она не дай бог не увидела, как плачет еще один мужчина…
Скоро Читтерлоу немного пришел в себя, но некоторое время еще оставался пугающе тихим и кротким.
— Я должен был приехать и сказать вам, — объяснил он. — Я должен был хоть кого-нибудь удивить. Мюриель… конечно… лучше всего бы ее. Но она в Димчерче. — Он громко высморкался и тотчас обратился в самого обыкновенного словоохотливого оптимиста.
— Вот, небось, обрадуется! — заметил Киппс.
— Она еще ничего не знает, дружище. Она в Димчерче… с приятельницей. Она бывала прежде на других моих премьерах… Предпочитает теперь держаться подальше… Я сейчас еду к ней. Я всю ночь не ложился… разговаривал с ребятами и все такое. Я малость ошалел, самую малость. Но все потрясены! Все до единого!
Он уставился в пол и продолжал ровным голосом, без всякого выражения:
— Вначале публика малость посмеялась… но это еще не настоящий смех… а вот во втором акте… знаете, когда этому парню за шиворот заполз жук. Малыш Чисхолм провел эту сцену лучше некуда. И тогда уж публика пошла хохотать — дальше некуда! — Голос его ожил, стал громче. — Какой поднялся хохот! Я и сам хохотал! И не успели еще они остыть, мы им быстренько — третий акт. Всех захватило. Я в жизни не видал, чтобы премьера шла так бурно. Смех, смех, смех, смех, СМЕХ (он говорил все громче, под конец он уже почти кричал). Они смеялись над каждой репликой, над каждым жестом. Они смеялись уже и над тем, чем мы вовсе не собирались смешить… даже и не думали. Хлоп! Хлоп! Занавес. Сногсшибательный успех!.. Я вышел на сцену… но я и слова не сказал. Чисхолм что-то отбарабанил. А крики! Мы шли по сцене, и на нас будто обрушилась Ниагара. Такое было чувство, будто я никогда прежде не видал настоящей публики…
— А потом ребята… — от волнения голос его сорвался. — Дорогие мои ребятки, — пробормотал он.
И рекой полились слова, и с каждой минутой росла самоуверенность. Еще немного — и он стал прежним Читтерлоу. Он был до крайности возбужден. Казалось, он просто не может усидеть на месте. Как только Киппс перестал опасаться, что он опять заплачет, они прошли в столовую. Читтерлоу отечески поздоровался с миссис Киппс, сел, но тотчас вскочил. Подошел к колыбели, стоявшей в углу, рассеянно взглянул на Киппса-младшего и сказал, что он рад, если не из-за чего другого, то хотя бы из-за малыша. И тотчас снова заговорил о своем… Шумно выпил чашку кофе и принялся шагать по комнате, ни на миг не умолкая, а они посреди этого бурного словоизвержения пытались позавтракать. Только малыш спал как ни в чем не бывало.
— Вы не возражаете, что я не сижу, миссис Киппс?.. Меня никто бы сейчас не заставил сесть, разве только вы. О вас я думаю больше, чем о ком бы то ни было, о вас, и о Мюриель, и обо всех старых приятелях и добрых друзьях. Ведь это означает богатство, это означает деньги… сотни… тысячи… Слышали бы вы, как они хохотали!
Он многозначительно замолчал, но мысли перебивали друг друга, и он не выдержал и заговорил обо всем сразу. Так бывает, когда стремительный поток прорвет плотину и затопит провинциальный городок средней величины — что только не всплывет тогда в его водовороте! Читтерлоу, к примеру, обсуждал, как-он теперь будет себя вести.
— Я рад, что это произошло теперь. А не раньше. Я получил хороший урок. Теперь я буду очень благоразумен, поверьте. Мы узнали цену деньгам.
Он говорил, что можно купить загородную виллу; или снять «корсиканскую башню» из тех, что сохранились от старинных береговых оборонительных сооружений, и превратить ее в купальный домик, бывают же охотничьи домики; или можно поселиться в Венеции — она столько говорит душе артиста, раскрывает перед ним такие горизонты… Можно снять квартиру в Вестминстере или дом в Вест-Энде. И надо бросить курить и пить, прибавил Читтерлоу и пустился рассуждать о том, какие напитки особенно пагубны для человека с его конституцией. Но все эти рассуждения не мешали ему, между делом, подсчитать будущие доходы, исходя из того, что пьеса выдержит тысячу представлений дома и в Америке, или вспомнить о доле Киппса и сказать, с какой радостью он уплатит эту долю; не забыл он сказать и о том, как удивился и опечалился, когда через третье лицо, пробудившее в его душе самые разные воспоминания, узнал о подлом поступке молодого Уолшингема, — этого молодчика и всех ему подобных он, Читтерлоу, всю жизнь терпеть не мог. В этот поток слов каким-то образом затесались рассуждения о Наполеоне и нет-нет да и всплывали на поверхность. И все это вылилось в одну нескончаемую сложную фразу, состоящую из многих вводных и подчиненных предложений, входящих одно в другое наподобие китайских шкатулок, и от начала до конца в ней ни разу нельзя было даже заподозрить присутствие чего-либо, хоть отдаленно напоминающего точку.
Среди этого потока, точно луч света на картине Уотса, появилась принесенная почтальоном «Дейли Ньюс», и пока она оставалась развернутой, воды пребывали в покое; целый газетный столбец был отведен лестному отзыву о спектакле. Читтерлоу не выпускал газету из рук. Киппс читал, склонясь над его левым плечом, Энн — над правым. Теперь Киппсу все это уже показалось убедительнее; даже тайные, невысказанные сомнения самого Читтерлоу рассеялись. Но тут он исчез. Он умчался вихрем, он хотел достать все утренние газеты, даже самый последний жалкий листок, и тотчас отвезти их в Димчерч — пускай Мюриель прочтет! Лишь восторженные проводы, устроенные ему его дорогими «ребятами» — друзьями-актерами, помешали ему проделать это сразу же на Черинг-кросс, и он тогда едва не опоздал на поезд.
К тому же и киоск еще не открывали. Читтерлоу был очень бледен, лицо его лучилось безмерным волнением и счастьем, он шумно распрощался и удалился бодрым шагом, почти вприпрыжку. Когда он вышел на освещенную солнцем улицу, им показалось, что его волосы за ночь еще отросли.
Киппсы увидели, как он остановил мальчишку-газетчика.
— Каждую самую последнюю газетенку, — донеслись до них раскаты его мощного голоса.
Мальчишке-газетчику тоже привалило счастье. До Киппсов донеслось что-то вроде негромкого «ура», которое он прокричал в завершение сделки.
Читтерлоу шел своей дорогой, размахивая огромной пачкой газет, — воплощение заслуженного успеха. Газетчик мигом успокоился, еще раз внимательно оглядел нечто, зажатое в кулаке, сунул это нечто в карман, с минуту смотрел в спину Читтерлоу и, притихнув, вернулся к своим обязанностям…
Энн и Киппс молча глядели вслед этому удаляющемуся счастью, пока оно не скрылось за поворотом дороги.
— Я так рада, — с легким вздохом вымолвила наконец Энн.
— И я, — живо отозвался Киппс. — Он работал прямо как никто, а ждал сколько…
Задумавшись, они прошли в комнаты, взглянули на спящего младенца и снова принялись за прерванный завтрак.
— Он работал прямо как никто, а ждал сколько! — повторил Киппс, нарезая хлеб.
— Может, это и правда, — чуточку грустно сказала Энн.
— Что правда?
— А вот что будут все эти деньги.
Киппс чуть поразмыслил.
— А почему бы и нет, — ответил он и на кончике ножа протянул Энн кусок хлеба.
— Но мы все равно будем держать лавку, — продолжал он, еще немного подумав. — Я теперь не больно верю в деньги после всего, что с нами приключилось.
Прошло два года, и, как знают все на свете, «Загнанная бабочка» до сих пор не сходит со сцены. Это и в самом деле оказалось правдой. На этой пьесе маленький захудалый театрик на Стрэнде разбогател; вечер за вечером великолепная сцена с жуком исторгает счастливые слезы у переполненного — яблоку негде упасть — зала, и Киппс — несмотря на то, что Читтерлоу никак не назовешь деловым человеком, — стал почти таким же богачом, как когда получил наследство. В Австралии, в Ланкашире, в Шотландии, в Ирландии, в Новом Орлеане, на Ямайке, в Нью-Йорке и Монреале народ толпится у дверей театров, привлеченный доныне неведомым юмором, заключенным в энтомологической драме, и способствует обогащению Киппса. Богатство, точно пар, поднимается над всей нашей маленькой планетой и оседает (по крайней мере часть его) в карманах Киппса.
— Чудно, — говорит Киппс.
Он сидит в кухоньке за книжной лавкой, и философствует, и с улыбкой глядит, как Энн у огня купает перед сном Артура Уодди Киппса. Киппс всегда присутствует при этой церемонии, разве что его отвлекут покупатели; в этот час в комнате стоит аромат табака, мыла, семейного уюта, который ему непередаваемо мил.
— Гули-гули-гули, малыш, — нежно произносит Киппс, помахав трубкой перед носом сына, и, как все родители, думает, что немного найдется детишек с таким складным и чистеньким тельцем.
— Папа получил чек, — заявил Артур Уодди Киппс, высовываясь из полотенца.
— На лету все схватывает, — сказала Энн, — слова не успеешь вымолвить, а он уж…
— Папа получил чек, — повторил этот поразительный ребенок.
— Да, малыш, я получил чек. И положу его в банк для тебя, и там он будет лежать, пока ты не пойдешь в школу. Ясно? Так что ты с самого начала будешь знать, что к чему.
— Папа получил чек, — сказал чудо-сын, и мысли его переключились на другое: он принялся изо всех сил шлепать ногой по воде — во все стороны полетели брызги. При каждом шлепке он так закатывался от хохота, что приходилось поддерживать его в ванночке — как бы в приступе веселья не вывалился на пол. Наконец его вытерли с головы до ног, завернули в теплую фланельку, поцеловали, и Эмма, родственница и помощница Энн, отнесла его в кроватку. Энн вынесла ванночку в чулан и, вернувшись, застала мужа с погасшей трубкой и все еще с чеком в руках.
— Две тыщи фунтов, — сказал он. — Прямо чудно. Мне-то они за что, Энн? Что я такого сделал?
— Ты-то сделал все, чтобы их не получить, — сказала Энн.
Киппс задумался над этим новым поворотом.
— Никогда нипочем не откажусь от нашей лавки, — заявил он наконец.
— Нам здесь очень хорошо, — сказала Энн.
— Будь у меня даже пятьдесят тыщ фунтов, все равно не откажусь.
— Ну, об этом можно не волноваться, — заметила Энн.
— Заводишь лавочку, — сказал Киппс, — и проходит целый год, а она все тут. А деньги, сама видишь, приходят и уходят! Нет в них никакого смысла. Добываешь их, надрываешься, а потом, когда и не ждешь вовсе, глядь — они тут как тут. Возьми хоть мое наследство! Где оно? И след простыл! И молодого Уолшингема след простыл. Все одно как играешь в кегли. Вот катится шар, кегли валятся направо и налево, а он себе катится дальше как ни в чем не бывало. Нет в этом никакого смысла. Молодого Уолшингема след простыл, и ее тоже след простыл — сбежала с этим Ривелом, который сидел рядом со мной за обедом. С женатым мужчиной! А Читтерлоу разбогател! Господи! Ну до чего ж славное местечко — этот Джерик-клуб, где мы с ним завтракали! Получше всякого отеля. У них там ливрейные лакеи пудреные повсюду расставлены… не официанты, Энн, а ливрейные лакеи! Он разбогател, и я тоже… вроде разбогател… Как ни глянь, а нет в этом никакого смысла. — И Киппс покачал головой.
— Одно я придумал, — сказал он чуть погодя.
— Что?
— Положу деньги в разные банки, во много банков. Понимаешь? Пятьдесят фунтов сюда, пятьдесят туда. Просто на текущий счет. Я ни во что не собираюсь их вкладывать, не бойся.
— Еще бы, это все равно, что на ветер кидать, — сказала Энн.
— Я, пожалуй, часть закопал бы под лавкой. Только тогда еще и сна лишишься, станешь ходить по ночам проверять, на месте они или нет… Нет у меня теперь ни к кому веры… когда дело до денег доходит. — Киппс положил чек на краешек стола, улыбнулся, выбил трубку о каминную решетку, все не спуская глаз с этой волшебной бумажки. — А вдруг старик Бин вздумает удрать, — вслух размышлял он… — Правда, он хромой.
— Этот не удерет, — сказала Энн. — Он не такой.
— Я шучу. — Киппс встал, положил трубку на каминную полку между подсвечниками, взял чек и перед тем, как положить в бумажник, стал аккуратно его складывать.
Раздался негромкий звонок.
— Это в лавке! — сказал Киппс. — Все правильно. Содержи лавку — и лавка будет содержать тебя. Вот как я думаю, Энн.
Он аккуратно вложил бумажник во внутренний карман пиджака и лишь тогда отворил дверь…
Но книжная ли лавка содержит Киппса или Киппс содержит лавку — это одна из тех коммерческих тайн, которую людям вроде меня, с отнюдь не математическим складом ума, вовеки не разгадать. Только, слава богу, милейшая чета Киппсов живет и горя не знает!
Книжная лавка Киппса находится на левой стороне Главной улицы Хайта, если идти из Фолкстона, между платной конюшней и витриной, уставленной старинным серебром и прочими древностями; так что найти ее очень просто, и там вы можете сами его увидеть, и поговорить с ним, и, если пожелаете, купить у него эту книжку. Она у него есть, я знаю. Я очень деликатно об этом позаботился. Имя у него, разумеется, другое, вы, я полагаю, и сами это понимаете, но все остальное обстоит в точности так, как я вам поведал. Вы можете потолковать с ним о книгах, о политике, о поездке в Булонь, о жизни вообще, о ее взлетах и падениях. Быть может, он станет цитировать Баггинса, кстати, теперь в его лавочке на Рандеву-стрит, в Фолкстоне, можно приобрести любой предмет джентльменского гардероба. Если вам посчастливится застать Киппса в хорошем расположении духа, он, быть может, даже поведает вам о том, как «когда-то» он получил богатое наследство.
— Промотал его, — скажет он с улыбкой, отнюдь не печальной. — Потом получил еще… заработал на пьесах. Мог бы не держать эту лавку. Но надо же чем-то заняться…
А может быть, он будет с вами и еще откровеннее.
— Я кой-чего повидал на своем веку, — сказал он мне однажды. — Да, да! Пожил! Да что там, однажды я сбежал от невесты! Право слово! Хотите верьте, хотите нет!
Вы, разумеется, не скажете ему, что он и есть Киппс и что эта книга написана про него. Он об этом и не подозревает. И потом, ведь никогда не знаешь, как человек к этому отнесется. Я теперь его старый, пользующийся доверием клиент, и по многим причинам мне приятно было бы, чтобы все так оставалось и в дальнейшем.
Однажды июльским вечером, в тот день недели, когда лавка закрывается раньше обычного, чета Киппсов оставила малыша с родственницей, помогающей по хозяйству, и Киппс повез Энн прокатиться по каналу. Пламеневшее на закате небо погасло, в мире было тепло, стояла глубокая тишина. Смеркалось. Вода струилась и сверкала, высоко над ними простерлось бархатно-синее небо, ветви деревьев склонялись к воде — все как было тогда, когда он плыл домой с Элен и глаза ее казались ему темными звездами. Он перестал грести, поднял весла, и вдруг души его коснулась волшебная палочка, и он снова ощутил, какое это чудо — жизнь.
Из темных глубин его души, что таились под мелководным, заросшим сорняками ручьем его бытия, всплыла мысль, смутная мысль, никогда не поднимавшаяся на поверхность. Мысль о чуде красоты, бесцельной, непоследовательной красоты, которая вдруг непостижимо выпадает на нашу долю среди событий и воспоминаний повседневной жизни. Никогда прежде мысль эта не пробивалась до его сознания, никогда не облекалась в слова; она была точно призрак, выглянувший из глубоких вод и вновь ушедший в небытие.
— Арти, — окликнула Энн.
Он очнулся и ударил веслами по воде.
— А? — отозвался он.
— О чем это ты раздумался?
Он ответил не сразу.
— Вроде ни об чем и не думал, — с улыбкой сказал он наконец. — Нет, ни об чем.
Руки его все еще покоились на веслах.
— Знаешь, я, верно, думал про то, как все чудно устроено на свете. Да, вот про это, видать, и думал.
— Сам ты у меня чудачок, Арти.
— Правда? И я тоже так прикидываю: какой-то я не такой, как все.
Он опять немного подумал.
— А, да кто его знает, — вымолвил он наконец, распрямился и взмахнул веслами.
положение обязывает (франц.)
«живому окоченению» (перефраз латинского медицинского термина «rigor mortis» — трупное окоченение) (лат.)
ныне отпущаеши… — сбылось величайшее желание (лат.)