— Нет, ну всё-таки… Такие события впереди!.. Немец Волгу забирает, большевики последние дни доживают…
— А точно ли заберёт немец Волгу?
— Какие могут быть сомнения? Генерал Паулюс — это вам не Ворошилов. Отборные ребята — из Африки, из Франции…
Но вот миновала зима, с гатчинских домов давно сняли траурные флаги по сгинувшим сталинградским дивизиям, и однажды, немецкий обер-лейтенант из комендатуры по секрету сообщил Нащокину, что русским писателем заинтересовалось-таки гестапо. «Будьте готовы, скоро вас вызовут. Я не думаю, что тут что-нибудь серьёзное, но… Приведите в порядок дела». Нащокин со всех ног бросился к Знаменскому.
— Ничего не бойтесь, Кирилл Кириллович, — успокоил его поэт. — Завтра в Гатчину приезжает генерал Власов. Надо попасть к нему на приём и выпросить какое-нибудь местечко в штабе. Гестапо с Власовым связываться не будет.
— Ну что ж… Видно, делать нечего… Не хотелось бы, конечно, да куда ж деваться?
— А что вас так смущает? За Власовым будущее. Большевики под Сталинградом выдохлись, — знаете, сколько там народу полегло? И немцы после такого удара не скоро опомнятся. Если Власов не дурак, то он сейчас и вылезет на свет — самое время. И нам не надо момент упускать.
На следующий день они приехали в Гатчину. Власов расположился не в немецкой комендатуре, а в просторной квартире неподалёку от Павловского собора. Знаменский и Нащокин заняли место в приёмной, где уже ждало вызова несколько штатских и двое офицеров РОА. Из-за двери в кабинет Власова доносилось весёлое немецкое карканье и звучный русский бас.
— Совещание у него, — шёпотом поведал Знаменскому тощий, измождённый священник. — Ещё часа на два, не менее. Боюсь, не примет сегодня…
Нащокин вынул из портфеля толстовского «Отца Сергия» и углубился в чтение. Минут через пятнадцать дверь хлопнула и в приёмную вошёл человек в красноармейской гимнастёрке и командирской фуражке. Он быстро, исподлобья оглядел присутствующих, вполголоса поздоровался, снял фуражку, пригладил редкие седые волосы… Нащокин мельком взглянул на него, отвернулся, и только спустя несколько секунд понял, что это за человек. Вошедший, уже успев сделать несколько шагов по направлению к ближайшему свободному стулу, тоже вдруг вспомнил Нащокина. Он круто повернулся к нему, растянул неприветливое лицо в широкой улыбке и развёл руками:
— Иван Павлович! Здравствуйте! Не узнаёте меня? Я Семёнов Сергей Сергеевич — помните, в Москве, в тридцать седьмом? Да? Узнали? Пойдём на улицу, перекурим нежданную встречу!
И крепко сцапав Нащёкина под локоть, он почти силой выволок писателя на лестницу. Крепко закрыл дверь, и, спускаясь по лестнице, зашептал:
— Не выдавайте, Кирилл Кириллович! Я здесь не под своим именем. Семёнов меня зовут, Сергей Сергеевич, понятно? А вы как здесь?
— Да вот, справки кое-какие понадобились, — бормотал Нащёкин, не поспевая за генерал-майором Василием Ивановичем Красовским, нынешним мужем его бывшей жены.
Во дворе они остановились. Красовский закурил.
— Значит так, — сказал он жёстко. — Я было подумал, что вы тут в качестве этакого подпольщика, нелегала… Потом сообразил: не та фигура, чтобы в подполье прятаться. На нелегала вы никак не тянете. Может в плен попали? Тоже не похоже. Стало быть, вы тут добровольно, и ищете сотрудничества с Андреем Андреевичем. Правильно я говорю?
Нащокин, которому уже рисовались гестаповские застенки, едва переводил дух:
— С каким Андреем Андреевичем?
— Ну, с Власовым, с каким же ещё?
— Можно и так сказать…
— Хорошо. Я здесь по тому же делу. Я в плен попал ещё в начале войны. Назвался капитаном Семёновым: побоялся, что меня, как генерала сразу шлёпнут. Так до сих пор в капитанах и хожу. А как услышал о Власове, — ну, думаю, пора снимать маску. Он меня должен помнить… Приду, назовусь, попрошусь на службу… Но раньше времени вы всё-таки меня не раскрывайте, прошу по-хорошему.
— Понятно… — Нащокин слегка воспрянул духом. — А где же, позвольте вас спросить…
— О Саше спросить хотите? Саша тоже у немцев. Сейчас в Пскове живёт. Жива, здорова. Вас не вспоминает.
Во двор вышел хмурый Знаменский:
— Кирилл Кириллович, у вас всё в порядке? Это ваш знакомый, да?
— Знакомый… Это родственник мой! — усмехнулся Нащокин. — И весьма близкий, смею уверить…
— Помощь не требуется? — деловито спросил Знаменский. — Нет? Ну, я вернусь в очередь. Не задерживайтесь особо.
Красовский ощерился:
— Шутки, значит, шутим? Родственники, значит?
— В народе это называется так, — пожал плечами Нащокин.
— Я хочу вот что сказать… Поскольку вы тут разгуливаете на свободе — любимец Сталина и герой карельской войны, — значит, немцы ещё не вызнали всю вашу подноготную… А, кстати, знаете, откуда пошло слово «подноготная»? Знаете, да? Ну, это я так, к слову… Я просто хочу вас попросить: не надо шуток. Не надо разговоров про Сашу. Пусть она останется для вас светлым воспоминанием — не более того. Я вас очень прошу: не более!
Нащокин молчал с равнодушным видом, изо всех сил соображая, как бы подостойнее ответить, но тут во двор снова выглянул Знаменский:
— Пора, Кирилл Кириллович! Пора! Немцы уже выходят!
Все трое вошли в приёмную, но Власов принял Нащокина только через два часа. Всё это время Красовский тихонько сидел на стульчике, положив фуражку на колени, время от времени ероша седые волосы и на своего «родственника» вовсе не смотря.
Власов весьма заинтересовался сотрудничеством с писателями, но, увидев, что Нащокин не горит энтузиазмом, не стал нажимать на него. Знаменский рассказал про гестапо. Власов нахмурился, протёр очки, помолчал, потом обещал помочь.
— Что это вы так насупились, — спросил Знаменский Нащокина уже на улице. — Вы что, не понимаете, что Власов — это наша единственная надежда? Я имею в виду — надежда России. Или вас этот родственник с панталыку сбил?
— Кирилл Кириллович, — вздохнул Нащокин, — как бы мне в Псков съездить?
Но в Псков ехать не пришлось. Как-то — было уже часов одиннадцать дня — Нащокин спал у себя на втором этаже, наглухо завернувшись в тёплое верблюжье одеяло, и во сне не подозревал даже о том, что ночь давно минула, что и утро прошло, что близится студёный декабрьский полдень. Кто-то постучал с улицы в дверь его дачи: сначала тихонько, потом громче, потом изо всех сил, сдирая кожу с костяшек пальцев, и, наконец, упёршись в дверь задом, принялся часто и настырно молотить в неё каблуком. Лишь минуты через три стук этот начал понемногу — удар за ударом — просачиваться в сон Нащокина; когда же количество ударов достигло критической точки, они образовали в его затуманенной долгим сном голове одно чёрное, готическим шрифтом выписанное слово — «гестапо». Кирилл Кириллович разом вскочил на ноги, ловким движением опытного физкультурника запрыгнул в брюки, и, укрыв голые плечи холодным пиджаком, помчался открывать.
В дверь ломились жарко и истерично. В последний миг Нащокину подумалось, что гестапо, пожалуй, так стучать не будет, что в этих звуках есть что-то дамское, — и действительно: за дверью стояла женщина.
Он не видел Сашу всего-то год, но теперь пялился на неё, как на незнакомку, — и хуже, чем как на незнакомку, — как на бывшую жену. Она стояла раскрасневшаяся и такая злая, какой он её в жизни не видывал, раздобревшие щёчки её чуть вздрагивали, густо намазанные тёмные губы сжались в щёлочку, выщипанные брови яростно хмурились.
— А… здравствуй. — сказал Нащокин, — Ну, заходи. Чего это ты так накрасилась? Ты же, вроде, не любила…
На этих словах он до крови прикусил губу: сашина ладошка с силой въехала ему в щёку, задев при этом и рот. Он засмеялся.
— Значит, ты вот как? Обратно в Германию потянуло, да? — выкрикнула Саша и разрыдалась.
Вдруг Нащокин вспомнил про сашин портрет у себя над кроватью.
— Подожди… Подожди минутку… Я счас… — залопотал он, устремляясь вверх по лестнице. Ворвавшись в спальню, он рывком, оборвав тесёмку, содрал портрет со стены, пихнул его под одеяло, потом передумал, вытащил обратно, мельком глянул на изображение: вот она, настоящая-то Саша, а кто там, внизу стоит — не понятно, — и бросил портрет под кровать. Хряснуло стекло. С чувством выполненного долга Кирилл Кириллович вернулся к Саше.
— У тебя женщина там? — спросила она мрачно.
— А тебе-то что? — беспечно ответил Нащокин, — Ну, женщина, ну и что?
— Понятно… — так же мрачно, не глядя бывшему мужу в глаза, ответила она, — Чего же и ждать другого?.. Если ты в Германию уезжаешь…
— Во-первых, — начал он, — ни к какую Германию я пока не уезжаю. Во-вторых…