– Но мы про это знать не можем.
– Нет уж, п-о-озвольте! Мы-то знаем. Это они про нас ничего не знают.
– Для вас это новость?
Лев Львович ще більше насупився і став колупати стіл.
– Сейчас главное — ксерокс.
– Да почему же, почему?!
– Потому что сказано: плодитесь и размножайтесь! – Лев Львович підняв довгого пальця. – Раз-мно-жай-тесь!
– Ну как вы мыслите, – питає Нікіта Іванич, – ну будь у вас и факс и ксерокс. В теперешних условиях. Предположим. Хотя и невероятно. Что бы вы с ними делали. Как вы собираетесь бороться за свободу факсом? Ну?
– Помилуйте. Да оч-чень просто. Беру альбом Дюрера. Это к примеру. Черно-белый, но это не важно. Беру ксерокс, делаю копию. Размножаю. Беру факс, посылаю копию на Запад. Там смотрят: что такое! Их национальное сокровище. Они мне факс: верните национальное сокровище сию минуту! А я им: придите и возьмите. Володейте. Вот вам и международные контакты, и дипломатические переговоры, да всё что угодно! Кофе, мощёные дороги. Вспомните, Никита Иваныч... Рубашки с запонками. Конференции...
– Конфронтации...
– Гуманитарный рис шлифованный...
– Порновидео...
– Джинсы...
– Террористы...
– Обязательно. Жалобы в ООН. Политические голодовки. Международный суд в Гааге.
– Гааги нету.
Лев Львович сильно помотав головою, аж свічний вогник заколивався:
– Не расстраивайте меня, Никита Иваныч. Не говорите таких ужасных вещей. Это Домострой.
– Нет Гааги, голубчик. И не было.
Лев Львович заплакав п’яними сльозами, торохнув кулаком по столі, – горошок аж підскочив на тарілці:
– Неправда! Не верю! Запад нам поможет!
– Сами должны, собственными силами!
– Не первый раз замечаю за вами националистические настроения! Вы славянофил!
– Я, знаете...
– Славянофил, славянофил! Не спорьте!
– Чаю духовного возрождения!
– Самиздат нужен.
– Но Лев Львович! Но самиздат у нас и так цветёт пышным цветом. Вы же сами в своё время настаивали, не правда ли, что это основное. И вот, пожалуйста, – духовной жизни никакой. Значит, не в том дело.
– У мене жизня духовная, – кашлянувши, втрутився Бенедикт.
– В каком смысле?
– Мишаків не їм.
– Ну, и?..
– Мені їх і не показуй. Тільки птицю. М’ясо. Коли-не-коли пиріжок. Блини. Грибці, канєшно. Соловей «марішаль» у клярі, хвощі по-савойськи. Фаршмак зі снігурів. Парфе з каганців а-ля-ліонез. А після всього – сир і хрукти. Все.
Прежні мовчали і дивилися на нього в чотири ока.
– А сигару? – вишкірився нарешті Лев Львович.
– Цигару курить у другу хату переходимо. До печі. Теща моя, Хевронія, за столом не дозволяє.
– Помню Хавронью, – сказав Лев Львович. – Папашу её помню. Дебил. Дедушку. Тоже был дебил. Прадедушка — тоже.
– Аякже, – підтвердив Бенедикт. – Роду стародавнього, з хранцузів.
– Плодились и размножались, – захихотів п’яненький Нікіта Іванич. – Вот вам! А? Лев Львович!
– А вот вам ваш духовный ренессанс, Никита Иваныч!
Налили ще по одній.
– Ну ладно... За возврат к истокам, Лев Львович!
– За вашу и нашу свободу!
Випили. Бенедикт теж випив.
– Отчего бы это, – сказав Нікіта Іванич, – отчего это у нас всё мутирует, ну всё! Ладно люди, но язык, понятия, смысл! А? Россия! Всё вывернуто!
– Не все-е-е, – засперечався Бенедикт. – Хіба шо як сиру поїси, тоді так унутрях замутірує, шо аж обригаєшся. А од пиріжка нічого не буде... Нікіто Іваничу!.. А я до вас із гостинцем.
Бенедикт пошукав за пазухою і вийняв, у чисту ганчірочку загорнуті, «Віндадори», – якшо чесно, шкода було аж до сліз, але ж не можна без гостинця.
– Осьо. Ета вам. Книга.
Нікіта Іванич здивувався, Лев Львович переполошився: