Пашка стояла у меня за спиной. Ее пальчики дрожали на моих боках, а ее горячее дыхание чувствовалось у меня на шее. И я вспомнил, что вот так, примерно год назад, мы стояли посреди заброшенного поселка лесозаготовителей, окруженные сворой свирепых диких псов. Только теперь эти псы были двуногими, но от того еще злобнее и коварнее... Смогу ли я одолеть их? Тут же одним криком не победишь... Как долго я могу продержаться? Пот ручьями стекал по моему телу, слепил глаза. От напряга начинались судороги. Конечно, если они все же кинутся на меня, вряд ли я успею выстрелить больше одного раза... И что потом? Кара наверняка будет быстрой и ужасной. И особо пострадает тогда Пашка... Может, лучше было бы сложить оружие и отдаться на милость врагу? Поколотят, конечно, крепко (особо станет упираться Ржавый), но достанется тогда лишь мне одному. И они смилуются над нами, и все обойдется. Эх, но как же не хотелось уступать этим гадам! Тогда ведь они еще больше почувствуют свою силу и вседозволенность, раз никто и ничто не может их остановить. Где же справедливость?
- Помоги, святой Георгий! - прошептал я. - Не дай, чтобы эти нехристи поругали нас, маленьких рабов Господних! Чтоб не возвысились они над нашей верой православной. Хотя, если угодно Богу, то я готов принять любое мучение за правое дело. Лишь бы клад отца Иоанна не пропал, не затерялся по заграницам. Чтобы святыни вновь вернулись к людям!
- А ну стоять все! - неожиданно заорал я. - Не то всех перестреляю, как бешеных собак, иуды проклятые! Чтоб вы больше не разоряли храмов православных, не торговали святынями нашими, не глумились над верой христианской. Никто меня за это не осудит! Понятно? - и глаза мои загорелись праведным гневом.
Я даже сам испугался своего крика. Двуногие опешили. Слон вновь уткнулся в травку, Ржавый даже отскочил шага на три, Кривой Назар вынул руки из карманов и опять опасливо огляделся. Лишь брат Феодор проявил ледяную выдержку и хладнокровие. Он стоял и все ухмылялся, глядя на нас, точно заранее уже знал, чем закончится весь этот спектакль, разыгрываемый на глухой лесной поляне. На несколько секунд воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь невинным пением птичек, порхавших где-то в высоких кронах деревьев. Я вдруг вспомнил, что мне всегда нравился образ героя-одиночки, хотелось хоть разок побывать в роли супермена, такого, как обычно изображают на рекламных плакатах крутых боевиков. Помните: крепко сбитый парень с бронзовой от загара кожей левой рукой прижимает к себе изящную красотку, а в правой - держит какой-нибудь ствол, типа автоматической винтовки М-16 и отбивается от окружающих их невидимых врагов. И все это на фоне джунглей, гор или водопада...
Подобный плакат долго висел в моей комнате, пока прошлой зимой я не заменил его на календарь с изображением Георгия Победоносца. И вот сейчас я очутился в шкуре супер-героя. А что, было похоже! Вот я стою перед лицом врагов; за спиной - славная девчонка, которая все надежды возлагает только на меня; мои загорелые бицепсы напряглись до предела; в руках, конечно, хоть и не М-60[11] с лентою через грудь, даже и не «калаш» с подствольником, но все же какой-никакой, а ствол! И все это на фоне дремучего леса, пронизанного первыми лучами солнца. Такое вот «Утро в сосновом бору»... Я подумал: «Эх, будь, что будет - лучше погибнуть героем, чем уступить этим шакалам. Буду стоять до конца!»
- Ладно, парень, давай потолкуем по-хорошему! - спокойно сказал Кривой. - Что ты нам предлагаешь?
- Вы отпускаете нас, мы забираем клад и уходим! Вот и все! - ответил я. - А вам, пока мы не выйдем к людям, останется только уносить ноги и заметать следы. Но я уверен, вас теперь уж точно повяжут!
- Что ж, деловое предложение! - усмехнулся главарь. - Уважаю крутых парней! Но скажу тебе чисто по-человечески, сынок, у вас весьма скверные шансы на успех. Отпустить мы вас отпустим. Да вы и так уже свободны, ступайте, куда хотите. Только вот разве вам унести с собой весь клад? Здесь только одних досок два десятка! Да и знал бы ты, сокол, в какой дыре мы находимся! Тут кругом одни топи и болота, дебри непролазные. Отсюда имеется лишь одна дорога, и о ней знаем только мы одни. Вам не пройти и ста метров, как увязнете в бучиле! И все добро пойдет псу под хвост!
- Ничего, как-нибудь прорвемся, не впервой! - отозвался я. - И не в таких дебрях бывали и ничего, вылезли...
- Напрасно ты геройствуешь, сынок, здесь до ближайшего жилья - 40 километров! И то еще надо знать, в каком направлении двигаться. У вас нет никаких шансов. И сами сгниете, и клад угробите!
Я задумался. Возможно, старшой и блефует, Мещера - не Урал, тут больше суток не поплутаешь, куда-нибудь да выйдешь: к леснику, к деревне, к дороге... А там, кто его знает, может, он и не лжет. Ведь не могут же найти до сих пор их логово... Что ж, в чем-то Кривой и прав: сил у нас, действительно, едва хватит, чтобы унести отсюда ноги, а уж с грузом и впрямь далеко не уйдешь... И все же расставаться с кладом отца Иоанна было просто невыносимо.
- Хорошо, ваша взяла! В таком случае я возьму с собой лишь ларец с драгоценностями, а все остальное милиция возвратит! - сказал я.
- Ха, видали, каков гусь! Драгоценности ему подавай! - ухмыльнулся Ржавый. - Уноси лучше свои ноги, пока цел! - и он нервно закурил.
- Что ж, мудрое решение, - согласился со мной Назар Кривой. - Башковитый ты малец, это точно. Все на лету схватываешь. Тебе бы к нам в группу... Давно бы уже на Канарах загорали, а не кормили тут комарье!
- Мы с вами разные, как день и ночь, - ответил я и опустил оружие, чтобы дать рукам небольшую передышку.
- Лады. Уже утро. Как говорится: время - деньги! А мы тут все стоим и пререкаемся. Вон уже все зверье собралось поглядеть на эту комедию! Пора кончать с этим. Давай, малой, бери, что хочешь, и дуйте, куда глаза глядят! И, извини, дороги мы вам не покажем, сам понимаешь...
- Как это, дуйте!? - возмутился Ржавый. - Назар, да ты что, охренел, в натуре! Отдавать золото этой сопле?! Да я...
- Не дергайся, Ржа! - осадил его главный.
- Пускай валят с золотишком! - и усмехнулся, - до первой топи, все побыстрей ко дну пойдут...
Худой недовольно отшвырнул папироску:
- Вот зараза...
- Да ты не переживай! - похлопал его по плечу старшой. - Досочки-то, они гораздо дороже этих побрякушек! Господь велел делиться! Верно, брат Феодор?
- Истину глаголешь, сын мой! - безразлично отозвался «монашек» и спрятал четки в карман. Вид его стал таким, словно он наконец сбросил с плеч какой-то груз, мучивший его все это время. Мне показалось, что брат Феодор уже знал финал этой разборки и поэтому понял, что наступил последний акт представления.
- Паш! Отходи к лесу! - сказал я. - Я сейчас возьму ларец и все, уходим отсюда!
В эти минуты я вдруг почувствовал, что тут что-то не так: не может такого быть, чтобы эти громилы так легко отпустили нас, своих главных свидетелей и обвинителей. Не должны же они были уступить одному подростку, пусть хоть и вооруженному. Наверняка Кривой задумал какой-то коварный план и вряд ли он надеется на то, что мы вернемся сами обратно, поблуждав по непролазным болотам. Хоть я и почувствовал внутри горький привкус серьезной опасности, но все же решил идти до конца, невзирая ни на какие выкрутасы бандитов. Как в одной песне поется: «И кружил наши головы запах борьбы[12]...». Когда Пашка отошла за деревья, я, презирая всякую опасность, размашистыми прыжками бросился к толстенной сосне, возле которой лежали какие-то ветки, наподобие лежанки, за которыми высилась пирамида, накрытая брезентом. Там были не только сокровища отца Иоанна, но и все, что награбили бандиты за последние месяцы. Бандюки безучастно взирали на мои действия: Феодор стоял с закрытыми глазами и вдыхал ароматы утреннего леса, Кривой вообще отвернулся от меня и шарил в кармане куртки, Слон сидел на коряге, поглаживая свой лоб, и только Ржавый, как-то нервно подергиваясь, кидал в мою сторону косые взгляды. Я уже был в нескольких шагах от клада, как произошло нечто ужасное. Уж такого расклада я никак не ожидал и поэтому оказался совершенно беспомощным перед коварством бандитов. Если святой Феоктисте удалось улизнуть от свирепого Низара, то я, по своей греховности, угодил прямо в лапы Назара Кривого. Вы не представляете, ребята, какое это пренеприятнейшее чувство, когда ты вроде бежишь, твердо ступая на землю всей своей массой, и вдруг ощущаешь, что под ногами больше ничего нет! И ты, потеряв эту нашу самую главную опору, летишь всем своим существом в какую-то прорву, в страшную неизвестность. В раннем детстве такое случалось со мною во сне. Бывало, сорвешься в пропасть и летишь, летишь, ожидая, что вот сейчас будет удар и ты рассыплешься на мелкие кусочки. Но дна все нет, а ужас нарастает. И когда больше не было сил терпеть это, я вскрикивал и просыпался.
- Что случилось, сыночек?! - подбегала мама.
- Сон страшный, мам! - отвечал я, дрожа всем телом. - Я упал в пропасть!
- Не бойся, сынуль, это ты просто растешь! - весело отвечала мама и нежно гладила меня по голове.
Я быстро успокаивался, но не понимал, как же так можно расти вверх, если падаешь вниз? Вот если б я взлетел к небу... А потом решил, что при каждом моем вскрике и вздрагивании тело невольно растягивается и таким образом увеличивается на 1-2 сантиметра. И после этого открытия я как-то перестал бояться низко падать. Так ли это все обстоит на самом деле или нет, но все же я вырос и уже почти сравнялся с самой мамкой. Но на этот раз падение мое было реальным и таким внезапным, что я и испугаться-то не успел и даже не понял, что произошло со мной. Полет вниз был не долгим, и я всей своей массой плюхнулся на что-то твердо-мягкое и услышал страшный хруст то ли сухих веток, то ли моих костей... Голова натолкнулась на что-то тугое, безжалостное: точно молот ударил по наковальне. От удара меня окутал какой-то красно-желто-синий огонь. Он был повсюду: плясал, переливался кругами и всполохами, точно я глядел в гигантский калейдоскоп. Затем эти блики и искры исчезли и открылось небо, такое высокое, голубое, чистое и прохладное... Но и это видение длилось лишь мгновения: какие-то черные ручьи хлынули по этому милому пейзажу, растекаясь во все стороны, точно на небесах случайно опрокинули огромную чернильницу. Эта зловещая чернота вмиг размыла синеву и все вокруг погрузилось во мрак. И еще я отчетливо услышал какой-то далекий-далекий, точно раскат приближающейся грозы, крик: «Жора-а-а-а!» За этим последовала полная отключка, такая холодная и противная, когда ты ничего не видишь, не слышишь и не чувствуешь... Даже во сне никогда подобного не случалось. Сколько длилось такое состояние, сказать затрудняюсь: может, секунды или минуты, а может, даже и часы... Когда в голове вновь зашевелились какие-то мысли, я первым делом попытался открыть глаза, но не смог этого сделать: липкое черное покрывало лежало на них. Очень захотелось сорвать его и отбросить вон. Но руки меня впервые не слушались, похоже, лишь только пальцы слегка шелохнулись от моих потуг. Ноги тоже предательски расслабились, лишь как-то противно подергивались в икрах и коленях. Рта раскрыть и то не удалось! Я лежал точно фараон Тутанхамон в своем тесном саркофаге. И невольно вспомнился сон, какой мне приснился прошлым летом. Помните, когда ко мне в гробницу потом пришла Пашка и разбила мои путы... Вслед за мыслями в голову проникла боль, острая, неутихающая.
Я простонал. В нос ударяли тяжелые запахи, настоянные на чем-то солено-кисло-протухло-горьком. Пульсирующая боль в висках стала выталкивать из ушей прочные тампоны, и я уловил первые звуки возвращающейся действительности. Мне показалось, а может, так оно и было на самом деле, что кто-то тихо поет очень трогательным голоском на мотив колыбельной песенки: «Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф...», - и нежно так, почти невесомо, гладит меня по щеке.
- Мам, это ты? - хотел сказать я, но только беззвучно пошевелил губами. И увидел, что лежу в колыбели, такой большой и несуразной, а мамка меня качает и успокаивает.
- Ма, это ты! Как здорово! - произнес я и почувствовал стыд от того, что завалился в узкую кроватку с пеленками. Я пошевелился, и видение пропало. Теперь я уже увидел, как рядом бабушка Пашки качает колыбельку со своей крохотной внучкой и тихо напевает: «Осанна в вышних, благословен Грядый...». Я подошел и, обнаружив в люльке маленькую, пухленькую, розовенькую, улыбающуюся девчушку, усмехнулся и хотел сказать: «Пашка, какая же ты маленькая! Ну надо же!» Но и это видение исчезло. Снова меня придавила глухая темнота. Когда мозг вновь включился, то я первым делом услыхал какое-то шуршание, точно вокруг ползали огромные гусеницы. Они лезли на ветви, корни, срывались с них, карабкались по отвесным глиняным склонам. Падали они и на меня: на грудь, руки, ноги, лицо. Я это чувствовал даже сквозь одежду: такие противные, липкие, холодные-холодные... Но что удивительно, я вовсе не спешил от них избавиться, наоборот, наслаждался их прикосновениями. Они, точно болотные пиявки, лечили мою кровь, возвращали тело к жизни. Я попытался открыть глаза. Нет, пелена не сдавалась... Но вот гусеницы, а может, и дождевые черви поползли и по ней и стали своими ледяными тельцами счищать ненавистный налет с глаз. Чернота быстро расступилась и лопнула, а мои очи распахнулись навстречу миру! Первое, что я увидел, было опять небо, сверкающее, промытое, такое великолепное!
- Господи, значит, я еще жив, коль вижу твои дивные просторы! - подумал я, и слезы потекли из моих глаз. И сразу пришли запахи свежей травы, хвои, дождя. И я отчетливо уловил все звуки леса: радостное многоголосье птах и шум колыхающихся веток. Сознание полностью вернулось ко мне. Откуда-то сверху мне в лицо брызнула россыпь свежих брызг, отчего боль в голове заметно утихла. Вода попала на губы, и я с удовольствием проглотил ее.
- Жорка, наконец-то, о Господи!.. - услышал я голос Прасковьи, и ее мягкие ладошки тут же легли мне одна - на грудь, а другая - на щеку.
- Как ты? Думала, что так и не очнешься. Больно? - говорила она с тревогой, утирая мое лицо своим платочком.
- Кажется, еще жив Обжора! - прохрипел я и дотронулся ладонью до пальцев девчонки. - Не волнуйся, сестрица, это все к добру... расту, значит...
Она улыбнулась и, обняв меня, припала к моей груди:
- Жорка, как я рада! Ты просто не представляешь!
Я ничего не ответил. Слезы застряли у меня в горле. Пашкина теплота и нежность быстро наполнили мое тело силой и решимостью продолжать борьбу с любым врагом, каким бы он сильным, злобным, коварным не являлся. Прасковья помогла мне подняться. Я сел на какую-то корягу, изломанную моим приземлением, и осмотрелся. Со всех четырех сторон - высокие, черно-бурые земляные стены со множеством надрезанных древесно-травяных корней. На дне этой волчьей ямы лежали охапка хвороста да несколько свежих еловых лапок. Вот и вся обстановочка... И я понял, что со мной произошло: меня заманили в ловушку обманом, точно мамонта загнали в тщательно замаскированную яму, более похожую на могилу! Над нами виднелся лишь кусок неба. Судя по его голубизне, день еще только разгорался.
- Что случилось-то? - спросил я у Пашки. - Где банда?
- Когда ты побежал за ларцом, то провалился в эту яму. Ее скрывали ветки, разбросанные возле сосны. Когда я подбежала сюда и заглянула вниз, ты лежал без сознания и по лицу текла кровь... Много крови... Я так перепугалась... Держась за корни, я кое-как спустилась вниз и стала перевязывать тебе рану на голове. Похоже, ты ударился о сучок этой коряги и рассек кожу на темени. Если не считать нескольких царапин на ногах и руках, других повреждений я не обнаружила... Хорошо, что ты ничего не сломал, слава Богу!
- И ты, наверняка, опять порвала свою ночнушку? - спросил я.
- Ага, - вздохнула Пашка, - надо же было останавливать кровь...
- Эх, везет же тебе со мной! Одна морока... Одних ночнушек не наготовишься...
- Да ты не думай об этом... это же тряпка всего лишь...
- А что эти иуды?
- Хохотали, поздравляли друг друга с удачной охотой, допрыгался, мол, козлик...
- Вот собаки! - сплюнул я и пошарил вокруг себя, ища обрез винтовки.
- Его забрали, - подсказала Пашка.