Дети рассматривают снимок, переводят взгляды на Клаву, не скрывают своего удивления, как она изменилась за эти десятки лет.
Девочка. А почему вы отвернулись от него?
Клава (сначала растерялась, а потом придумала, что ответить). Да ведь, деточки, и любимые порой ссорятся. Вот как раз повздорили мы с ним: кто где на карточке стоять будет, я — справа или он… Надулась, глупая. Нос отворотила. А фотография-то была последняя… и единственная сохранилась.
Современный большой город. На его улицах многолюдно. Много женщин одних лет с Клавой. Стоит приглядеться к их лицам, и мелькнет в них что-то схожее с Клавиным лицом. Это — женщины одного поколения, одной судьбы. Бездетные и безмужние. А время идет. И юные мамы возят в колясках упитанных детей, а Клавины сверстницы с затаенной завистью и грустью поглядывают на них. У этих женщин — печать войны на лице, на фигуре, в походке. Пополневшие или высохшие, добрые или угрюмые, они роднятся одним знаком — безысходным и безнадежным одиночеством.
Их много, очень много на нынешних улицах. И среди них — Клава. Она спешит в толпе с озабоченным лицом, поглядывая на витрины. Найдя нужную, вошла в вестибюль, украшенный по стенам до потолка большими, увеличенными портретами.
У стойки порылась в сумочке, достала бумажный пакет, бережно развернула и кончиками пальцев вынула оттуда пожелтевшую, тусклую фотографию, где снята она с Васей.
— Можно сделать два портрета с этой карточки? — спросила она у пышноволосой, в серьгах, женщины за стойкой.
Та взяла снимок, повертела в руках, поморщилась:
— Уж больно стара. Другой нет?
— Нет. Одна осталась. С войны.
— Попробуем, — неуверенно сказала женщина.
— Пожалуйста, — попросила Клава. — Сделайте.
— В овале?
— Да, — поспешно согласилась Клава.
—А его… в штатское приодеть? Ну, в пиджак, галстук?
— Да, да.
— Платочек — в нагрудный карман?
— И платочек.
— Яков Абрамыч, — лениво позвала кого-то женщина. — Вот вам тут работенка. Выйдет что-нибудь?
К ней сзади подошел старый еврей, в синем халате, с седой гривой, седыми усами и выпуклыми грустными глазами, очень похожий на Альберта Эйнштейна.
Клава увидела его и что-то дрогнуло в ее лице. А он повертел в руках карточку, выпятив губы, потом поднял глаза на Клаву.
— Понятно, — сказал он, и у Клавы отлегло от сердца.
— Скажите… — потянулась она к нему, — вы меня не помните?
— Не-ет, — неуверенно протянул он, глядя на расплывшуюся по лицу Клавы улыбку.
—И его не припоминаете? — показала Клава пальцем на Васю.
— И его не помню.
— Как же так? — растерялась Клава. — Вы в войну работали фотографом на маленькой станции… в Средней Азии.
—Я в войну на фронте был, — ответил он и показал на левый пустой рукав халата, свисавший с плеча.
— Обозналась я, — от смущения Клава прикрыла пальцами рот. — Извините.
Большая кухня коммунальной квартиры, которой пользуются одновременно все семьи, живущие здесь. Поэтому на кухне тесно и шумно, как в бане. Пар клубится над десятками кастрюль, что стоят на стоящих в ряд газовых плитах, и хозяйки хлопочут над своими посудинами, на длинном столе режут овощи, чистят картофель. Дети путаются под ногами и даже в этой тесноте умудряются кататься на трехколесных велосипедах. Женщины привычно поругивают детей, болтают друг с дружкой, делятся новостями, ищут сочувствия.
Полина. Мой вчера еле домой приволокся. Нашел кошелек, хотя я его прятала, прятала, — все деньги выгреб и до копейки все пропил. Господи, хоть в петлю лезь! Дочка — невеста. Одевать надо, обувать. Где денег напасешься, ведь он все пропивает?
Женщина с грудным ребенком на руках. А мой… избил меня… места живого не оставил… а мне ребенка кормить… в груди молоко кончилось.
Клава. Послушаю я вас, бабы… жалко мне вас до слез…
Полина. Чего жалеешь? Себя жалей… Одной-то вековать легче?
Клава. Худо одной… Да зато есть, что вспомнить.
Женщина с грудным ребенком на руках. Верно, Клава. Хоть недолго… да испытала ты счастье.
Клава (улыбнувшись). Вася не пил. Капли в рот не брал. Бывало, закончу я работу, иду вместе в женщинами с фабрики — никого не встречают, один мой Вася стоит у трамвая — меня ждет…
И столько в лице у Клавы искренней веры в то, что она говорит, что слушатели начинают отчетливо себе это представлять, будто присутствовали при этом.
…Площадь перед фабрикой. Толпа женщин, выходящих из ворот. И Вася стоит на остановке трамвая, ища глазами в толпе Клаву. Не такой он, каким мы его помним, а такой, каким Клава его видит много лет спустя. Вася намного красивей, чем был на самом деле. В пиджаке и рубашке, наглаженной руками любящей Клавы. И не стрижен он наголо — у него роскошная шевелюра, с непослушными завитками. Лишь глаза все те же. И улыбка. Застенчивая и добрая.
Увидел Клаву, вспыхнул от радости, словно первый раз пришел на свидание. Взял у нее сумку, обнял девушку, прижал к себе. И пошли они так, в обнимку, любуясь друг другом и не видя, с какой завистью смотрят на них другие женщины. Клава ниже его и снизу заглядывает ему в лицо, а он наклонил к ней голову. Так и идут, будто они одни на всей улице.
Поравнялись с киоском, где из бочки качают пиво. Киоск густо обступили мужчины, с наслаждением потягивают аппетитно пенящееся пиво.
Клава (усмехаясь). Вась, а Вась, давай пива возьмем. Ну, какой ты мужик, если пива не пьешь?
Вася (смеется). Обойдусь. Лучше денег соберем, тебе новое платье купим.
Клава (настаивает). Я хочу пива! И ты выпей. Хоть чуточку. Самую малость.
Вася (улыбаясь). Твое слово — закон.
И они стоят с кружками в руках, но глаз друге друга не сводят. Клава отпивает пиво маленькими глотками, смеется, а Вася только пену сдувает губами и не пьет, а смотрит на Клаву, словно видит впервые.
Над киоском на высоком столбе — рупор уличного радиорепродуктора. Из него льется мелодия — грустный перебор струн мандолины, а потом хриплый, испитой голос, тот самый, что остался в памяти с войны, с маленькой станции в Средней Азии, запел:
Клен ты мой опавший, Клен заледенелый, Что стоишь, нагнувшись, Под метелью белой?
Замирает кружка с пивом у губ Клавы. Улыбка слетает с лица, и страх заполняет глаза. А Вася улыбается, смотрит на нее, будто и не слышит этой песни.