Сергей Залыгин
Клуб Вольных Долгожителей
рассказ
Было время, артиллерийский генерал в отставке Желнин несказанно удивлялся: откуда и для чего нынче образовалось столько партий, движений, обществ, комиссий, комитетов, круглых столов и прочих, и прочих в том же духе организаций, которые и организациями-то нельзя было назвать, так как не было заметно никаких результатов их деятельности? По мере того как время становилось все труднее, все безнадежнее, таких грибов прорастало по России все больше и больше. Свободной для обыкновенной травки-муравки территории оставалось все меньше да меньше. От наблюдений за этим процессом возникала тоска. И чувство растерянности очень неприятной.
Но потом вот что совершенно неожиданно случилось: генералу Желнину пришло желание самому создать какую-нибудь организацию - отнюдь не международную, не государственную, не областную, не городскую, даже не общественную, без устава и регистрации, а просто кружок более или менее знакомых между собой людей не моложе семидесяти пяти лет (генералу Желнину на днях стукнуло восемьдесят два). Название этой организации (группе, кружку собеседников) он придумал такое: Клуб Вольных Долгожителей, причем эти долгожители в материальном отношении должны быть устроены более или менее удовлетворительно и, уж во всяком случае, не быть бомжами.
В чем дело, что за причина была для такого решения?
На взгляд генерала, причина была, и состояла она в следующем.
Почему это человек, старик (генерал имел в виду только мужчин, женских проблем он никогда в жизни не касался), - почему такой человек, уже никому на свете не нужный, а больше всего ненужный самому себе, покорно ждет дня своей смерти - дня, который будет определен деятельностью бактерий его собственного организма? Что за подчиненность такая? Что за рабство? Что за абсурд?
Генерал Желнин всю жизнь провел в командовании одними людьми, младшими, и в подчинении старшим командирам, но при чем здесь бактерии?
И вот, собираясь изредка в доме генерала Желнина, члены Клуба собеседовали, доказывая, что человек, тем более пожилой, имеет полное право, несмотря на общепринятые нормы поведения, распорядиться своей жизнью так, как он хочет. Хочешь жить и дальше - живи, твое хозяйское дело, но если не хочешь, если время, в котором ты живешь, тебе до чертиков надоело, опротивело, не укладывается в твоем сознании - тогда умирай своими собственными, а не бактериальными силами и средствами...
Больше того - члены Клуба могли оказать тебе пусть и небольшую, но материальную помощь (похороны), не говоря уже о моральной помощи. Моральная сама собою разумелась.
Почему Клуб назывался "вольным"? А вот по этому самому: его члены оставляли за собой право самостоятельного и независимого решения - никто ими не распоряжался, никто ими не командовал.
За рекой стояло одинокое облезлое девятиэтажное здание - пансионат для престарелых. Вот это была тюрьма так тюрьма, насилие так насилие!
Там пенсионеров ненавидели и в то же время заставляли жить: кормили жидкой кашицей, чтобы сохранить жизнь, спать заставляли по отбою и на кроватях без простыней, на подушках без наволочек, койка стояла там к койке, не продохнуть, в двухместных палатах жили по трое, а то и по четверо, и командовали ими без конца: "На обед", "На ужин!", "Вставать!", "Ложиться спать!". Как в казарме. Но в казарме все это относилось к молодежи, к парням, парней воспитывали, приучали к мысли о смерти на войне, а применительно к хромым и убогим старикам это было унизительно! Их-то к чему приучали?.. Какие-то сестры, уборщицы, сиделки, какие-то дамы из администрации пансионата заходили, должно быть, специально покомандовать. А то лифтерше подваливала благая мысль - выпить, и старики ходили друг к другу по палатам, собирали гроши на поллитру сердитой лифтерше.
В армии увольняют в шестьдесят лет, а сюда помещают и в восемьдесят.
Двое из Клуба Вольных побывали в том пансионате, они рассказывали, как там и что. Как туда рвутся тысячи стариков, а им отвечают: "Вот вас тысячи желающих, а в пансионате умирает всего человек пять в месяц - где взять свободные места? Скажите, пожалуйста, - где?.."
Стариков, которых можно было освободить от такой судьбы, обязательно надо было освободить, вот генерал Желнин и старался.
У генерала Желнина был свой дом, двухэтажный, он выстроил его вскоре после войны. Каменный. Первый этаж строили еще пленные немцы, второй, деревянный, - русские солдатики-стройбатовцы. Дом занимали теперь семьи двух генеральских дочерей, а его собственностью дочери признавали только две комнаты окнами во двор: большую, "кабинет", и маленькую со скошенным потолком, спальню. В эти комнаты и дочерям, и зятьям, и внукам вход был разрешен только по вызову - никакой личной инициативы.
Желнин любил стоять у правого окна своего "кабинета", под портретом маршала Жукова, и внимательно вглядываться в знакомую-знакомую картинку: небольшой дворик с металлическим гаражом зеленого цвета, ветхая оградка, за которой находился тоже небольшой огородик, небольшой, но четко поделенный деревянными кольями на Ленкину и Нинкину половины.
И для чего было вглядываться? Ничегошеньки новенького, все известно, все зримо до мелочей, до какой-то даже противности, за которой стояла неизвестность. А в неизвестность всегда, волей или неволей, внимательно вглядываешься - уж так устроено.
Три раза в день - на завтрак, обед и ужин - Желнин выходил к дочерям, то к одной, то к другой, говорил "здравствуйте", иногда "добрый день" и, поев, уходил. Своих зятьев он попросту не замечал, имен их, кажется, не знал, как, впрочем, и имен внуков, хотя изредка и трепал мальчишек по головам: "Ну как жизнь, сорванец?"
Жена генерала умерла от рака давно, лет двадцать тому назад, но и в ее бытность порядок был примерно такой же.
Сам генерал Желнин был фигурой несколько странной, но явно скроенной под военную форму: высокий, стройный, с продолговатой и совершенно лысой головой, только на затылке виднелось что-то такое седенькое. Походка у него сохранилась строевая и совершенно не соответствовала нынешнему его одеянию: шлепанцы, широкие пижамные штаны и гимнастерка более или менее военного вида.
Еще в "кабинете" над письменным столом висела генеральская фуражка, иногда он ее надевал, и лысая голова его, да и весь он сразу же преображались, приобретали иное, вовсе не пенсионное значение, и "кабинет" тоже становился похожим на кабинет: посередине большой письменный стол с географической картой СССР и упомянутой фуражкой над ней, на левом краю стола - глобус. На правой боковой стене - фото покойницы жены, женщины простенькой, но отнюдь не глупой, на стене слева, рядом с входом в спальню, - таких же размеров фотопортрет маршала Жукова.
Еще вдоль одной стены, напротив окон, - три книжных шкафа и столик с пишущей машинкой, биноклем, логарифмической линейкой и телефоном.
Если бы не портрет жены, "кабинет" больше всего походил бы на штабное помещение, хоть и заброшенного в тартарары, воинского подразделения. Иначе и быть не могло - генерал Желнин всегда был и оставался человеком армии. Когда-то, во время Гражданской войны, он был сыном полка имени Троцкого, затем кончил военное училище, служил заместителем командира батареи трехдюймовок, потом был посажен, но ненадолго - вскоре же освобожден (вероятно, в одно время с будущим маршалом Рокоссовским) и направлен в действующую армию. Войну кончил в Австрии, там он пробыл еще почти два года после войны, неплохо знал немецкий.
Затем он служил в штабе одного из центральных военных округов, некоторое время - в конструкторском артиллерийском бюро, но это - недолго, хотя у него и обнаружились конструкторские способности, но он рвался в строевую службу (к удивлению высокого начальства), к штабам же относился равнодушно: "Что они там знают и что видят - в штабах-то?"
В свое время, работая в конструкторском бюро, Желнин показал себя неплохим инженером и даже почувствовал вкус к делу, но тогда ему казалось, что вслед за войной, окончившейся в 1945 году, вот-вот начнется еще какая-никакая, а война, за ней еще и другие войны; в таком случае, вопрос о том, куда идти и чем заниматься, для него не возникал. Войну он считал не то чтобы своим природным призванием, но своей неукоснительной обязанностью. Без рассуждений - почему война, для чего и чего ради.
Раз, редко - два раза в месяц в "кабинете" генерала собиралось человек двадцать, а то и побольше членов Клуба Вольных Долгожителей, тогда внуки, а иногда и внучки приносили сюда стулья со всего дома, а также кое-какие малые закуски: бутерброды, рыбу, жареное или вареное мясо, реже - гречневую кашу с молоком. Кое-что выпить - более чем в ограниченных размерах доставляли сами участники Клуба. Но это - не обязательно. Обязательными были в руках всех пришедших записные книжки, вернее - общие тетради с записями, которые человека два-три зачитывали перед аудиторией. Шепотом же, просто тихим голосом здесь говорилось и о том, кто и какими средствами ухода из жизни располагает.
У генерала Желнина на полочке над кроватью находился деревянный, с резьбой коробок, в коробке - пакетик, в пакетике - таблетки, у агронома Сивцова - что-то растительное, филолог Ямин предпочитал газовый вариант... Ямин вообще выступал в Клубе с идеей построить в городе общедоступную газовую камеру, которой мог бы воспользоваться каждый желающий, заявив о своем намерении не менее чем за месяц. Это служило бы доказательством надлежащей обдуманности поступка. Нужно было, по Ямину, предварительно внести небольшую сумму денег и предоставить медицинскую справку о состоянии психики претендента.
Ямин видел в своем проекте высшую логику и высший гуманизм, свойственный двадцатому веку. Если не в двадцатом, так в двадцать первом веке такой порядок вещей обязательно будет общепризнан, но кто-то должен положить ему начало. Этим кто-то и был, по мнению Ямина, Клуб Вольных Долгожителей.
Да, день первых похорон ушедшего из жизни члена Клуба был фактически днем рождения Клуба: осенний, с легким, все еще ярким солнышком, с ветерком, время от времени пошевеливающим уже пожелтевшую листву кладбищенских берез, - все это делало окружающее пространство каким-то более ясным и понятным, а глубину неба гуще и синее.
Одноклубники стояли плотно, все они вот уже недели три, месяц угадывали, кто будет первым. Первым оказался бывший учитель рисования (без нескольких дней восемьдесят лет) из весьма многочисленной и уже потому несовременной семьи, родственников было на похоронах довольно много, дети и опять же старички, но людей среднего возраста - никого. Старички не без зависти поглядывали в гроб, детям хотелось шалить, но они сдерживались, вся природа вокруг, да и люди были немного ненастоящими, походили на рисунок покойного учителя рисования, а для всех членов Клуба это было как бы генеральной репетицией хорошо и благородно задуманной пьесы. О благородстве одноклубникам надо было помалкивать, даже друг перед другом, но тем сильнее было это чувство: все правильно, вот так и надо жить, а главное, вот так и надо умирать, как постановил Клуб. Пройдет немного времени, и человечество усвоит этот замысел. Это вам не коммунизм, это - истина. Учитель рисования, первым из членов Клуба покончивший с собой, - это вам не Ленин-Ульянов, который жил в беспамятстве чуть ли не два года, забыв таблицу умножения.
Только-только засыпали могилу, пошел дождь, кто имел, раскрыли зонтики, несмышленые дети не без шума старались уместиться вдвоем-втроем под одним зонтиком. Клубный замысел выдержал первый экзамен, первые учебные маневры прошли с оценкой по меньшей мере "хорошо".
Появилась уверенность, что это вполне возможно: умереть в здравом уме не самооплеванным и не самообписанным - не так, как на боевом посту, но все-таки.
Уверенность в наше время очень важная: когда все свое прошлое ты сам ставишь под мучительное сомнение, а настоящее даже и сомнению тому не поддается, настолько оно глупо, настолько оно фарисейское и никак не определено (разве только в воровском смысле), настолько в нем много жертв с применением оружия и без - просто-напросто от голода и нищеты.
Одним словом, уверенность эта приближала генерала Желнина к тому месту в жизни, которое он называл "боевым постом".
За какой-нибудь последующий год-полтора первый маневр повлек за собой вполне реальный результат - еще три столь же сознательных и достойных смерти. Все три как по писаному приходились на осень, но на похоронах уже не было прозрачной желтизны кладбищенских берез учителя рисования - куда-то исчезла, несмотря на то что все члены Клуба ее ожидали.
Тем не менее члены Клуба обязательно примеривали каждое подобное событие к себе: "Вот он решился, а я почему все еще чего-то жду? Чего, спрашивается?"
Вечером каждого похоронного дня члены Клуба собирались на жилплощади генерала Желнина и тут старались заслушать и запомнить наиболее значительные сообщения (можно было сказать - и доклады).
Речь шла, например, о том, что природа едва ли не всех живых существ на земле одарила огромным жизненным потенциалом. Так, срок жизни человека, если он будет жить нормально, в нормальных условиях, разумно пользоваться данным ему потенциалом, может составить в среднем двести лет; выходит, и сегодня в России среди нас могли бы быть и Достоевский, и Толстой, и Вавилов - мало ли еще кто? Может быть, сам Пушкин? Вот только вряд ли они были б счастливы... Единственным выходом для них было бы разве что членство в Клубе Вольных.
Но никого из них нет - давно умерли. И это правильно, это куда как разумно, потому что разум человека не может существовать в двух, а то и больше исторических эпохах: новые эпохи его не принимают, а он не принимает их, как они того заслуживают. Или представить себе, будто Сталин жив еще и сегодня. Что бы тогда было?
Но это только часть проблемы, может быть, и не самая главная, самая главная - чисто демографическая: будь средняя продолжительность жизни человека и в самом деле двести лет, сколько бы сейчас исчислялось людей на Земле? И как бы они делили между собой земные блага, всю, как есть, природу в ее пространстве и времени? Да человечество давным-давно изничтожило бы и природу, и само себя!
Поэтому ученые, которые ставят перед собой задачу продления жизни человека, тем более те, кто мечтает и утверждает, что вполне возможно бессмертие, - это не кто иные, как аферисты, бессмысленные и вредные (филолог назвал несколько имен). Образ жизни, а значит, и ее продолжительность именно такие, которые позволили человечеству просуществовать несколько миллионов лет, - вот что надо понять и принять как нечто самое главное.
Почти никто из людей этого не понимает...
Говорилось в такие поминальные вечера и о том, что хорошо бы Клубу издавать журнал с разъяснениями своей позиции - но это дело бесполезное: кто-то будет такой журнал читать? Кто субсидировать? А если и будет? Да кто нынче придает значение чьим-то точкам зрения, при том, что собственной точки зрения на вопросы существования современного человека ни у кого нет? Всякого рода склоки, аферы, убийства и зрелища - дело другое, тут и печать, и телевидение, и радио, и правительство находят себя и очень гордятся самими собой.
Генетик (по фамилии Расторопнов) говорил обо всем этом живо, с увлечением, бурно жестикулируя, его слушали с вниманием. О сегодняшних похоронах никто не говорил ни слова.
Заслушивались и такие доклады: бывшего агронома на тему "Почва и человечество", бывшего профессора медицины Кулебякина "О перспективах развития СПИДа и сопутствующих ему заболеваний".
Генерал Желнин, тот писал к "своему дню" доклад "Россия и Европа". Он уже одного из своих коллег подготовил к прочтению этого доклада - тоже бывшего военного, подполковника в отставке Замятина (семьдесят семь лет было подполковнику).