В те годы Запад не знал, как Россию благодарить, искал ее союзничества, но даже и Священный союз был Западом предан. История, настаивал генерал Желнин, подтверждает установку Клуба: кому-кому, а русскому человеку нет никакого смысла жить долго. Только для того, чтобы слушать поношения коварного Запада?
Правда, русский человек того заслуживает: семьдесят лет строил социализм, разрушал капитализм, а того больше - свою собственную страну, уничтожал миллионы и миллионы соотечественников, а вот уже девять, почти десять лет как разрушает социализм, строит капитализм и (по Константину Леонтьеву) будет занят этим делом примерно лет двести. Не дай Бог дожить! Генерал Желнин писал об этом в своем докладе дотошно, со всею свойственной ему серьезностью.
Ведь это надо же, под какой звездой все они, "вольные", родились! Звезда была рукотворной, куда там небесным или другим каким-то силам: Маркс - Энгельс - Ленин - Сталин. И вот уже, едва научившись говорить, русский человечек знал и мог объяснить смысл жизни: уничтожение частной собственности и тем самым достижение идеальной справедливости. И куда там всем предшествующим поколениям, всем на свете книгам, пророкам, религиям и учениям!
Любые жертвы ради этой цели допустимы и разумны. Этой цели отныне подчинен сам разум. Прежде было неизвестно - для чего он существует-то, разум-то?
Но чуть ли не в один день выяснилось: вышла ошибочка, частная собственность - это и есть двигатель не только прогресса, но и всей жизни как таковой, а ни один из пяти лучей государственной Звезды не показывал в ту сторону, где лежит правильная жизнь.
Такая история!
Никто эту историю себе и не представлял, а все, почти все, потащили в райкомы заявления о выходе из коммунистической партии.
Участники Клуба Вольных Долгожителей пережили эту историю и физически и духовно, им вообще стало не до истории, им бы закуточек какой-никакой, где история не нужна, а нужна только пусть крохотная, а все-таки подставочка под жизнь.
Такой подставочкой опять-таки оказался Клуб, в котором никто ни у кого не спрашивал, когда он подал заявление о выходе из КПСС и подал ли.
Вообще, на светлое будущее члены Клуба не рассчитывали, так же как и на загробную жизнь, - все "вольняшки" были убежденными реалистами, все исходили из своего собственного жизненного опыта. Немалого, но уж никак не философского.
То, что происходило нынче вокруг в государстве - воровство, взяточничество, чубайство и зюгайство, - они не понимали. Пытались, усердствовали - ничего у них не получилось. Вот они и бросили это беспутное и даже презренное занятие под названием "будущее", а самым подходящим занятием для них стали рассуждения в Клубе, самом подходящем для этого месте: в "кабинете" и спальне-каморке со скошенным потолком. Вид из-под этого потолка - во двор. И сам хозяин тоже полностью соответствовал целям и задачам Клуба, или, как его иногда еще называли, Общества.
Право же, здесь была отдушина, крохотное, а все-таки оконце в мир из душной и безобразной действительности, в которой все они нынче жили. Содрогались, проклинали, а все еще жили.
Спрашивается, зачем столько лет жили-то? Чтобы с головой окунуться в грязную современность? Их же руками созданную?..
Проговаривая нынче смерть вдоль и поперек, "вольняшки" становились ближе к жизни и своей, личной, и государственной. Затем и к всеобщей, земной.
Аскетизм имеет свой собственный уют; здесь, в квартире генерала Желнина, такой был: малотребовательный, малопредметный, но очевидный. Необходимый в силу своей очевидности и своего неизменного порядка.
Да, члены Клуба Вольных Долгожителей были атеистами, не верили ни в загробную жизнь, ни в существование какого-нибудь другого Разума, кроме человеческого, собственного в том числе, причем собственный порождал в них и определенные душевные качества: любовь к своим детям, склонность к размышлениям в некотором роде духовным, некое чувство близости друг к другу. Членство в Клубе было для них, если на то пошло, верой и братством. Конечно, строго лимитированным.
Без лимита обойтись было нельзя, причем представления о лимите были у всех более или менее одинаковыми, а это уже обеспечивало почти что братское единомыслие.
На жилплощади генерала Желнина члены Клуба чувствовали присутствие мужского, бывалого и мужественного, духа, и даже что-то от Пушкина, от пушкинских времен, когда мужчины запросто стрелялись на дуэлях: вечером танцевали на балу с одними и теми же красивыми дамами, потом ссорились и на другое утро где-нибудь в ближайшем пригороде, чтобы не затрудняться долгой ездой (зря не утомлять лошадей) и быстренько вернуться к завтраку, стрелялись. Стрелялись то насмерть, с расстояния двадцати шагов, то для порядка. (Надо сказать - неплохой порядок.)
Нынче дуэлей не было, нынче из-за угла с помощью киллера убить было модно, хоть и просто, а дуэль - это нынче смешно и нелепо, так что нечто пушкинское присутствовало только в сознании членов Клуба. Они об этом знали, это их ничуть не смущало: они ведь не были ни пропагандистами, ни агитаторами. Они знали только, что в пушкинские времена мужчины, оказывается, умели лучше общаться со смертью. Вот и в нынешние находились те, кто у них подучивался.
Не так давно в Клубе было заслушано сообщение одного из его членов, сравнительно еще молодого (76 лет) филолога Константинова, профессора и члена каких-то там современных академий, на тему о том, как надлежит жить, если жить не хочется.
Филолог был маленький, полненький, беленький, с порядочными усами, говорил четко, раздельно, по-лекторски правильно, в сознании своего, еще не устаревшего, достоинства. Выходило - жить до семидесяти пяти надо так, как будто жить очень хочется. Делать такой вид, ибо вид очень мало, а то и вовсе не отличается от жизни. В семьдесят пять надо вступать в КВД. С момента вступления в Клуб уже не жизнь играет тобою, а ты ею: то есть опять-таки живешь в сознании, что каждую минуту способен умереть.
Членство в Клубе приносило некую благодать, успокоение (временами почти покойницкое), чаще же что-то вроде чувства омоложения, даже детства.
Среди членов Клуба были и люди, человек пять-шесть, которые при Горбачеве и при Ельцине занимали высокие правительственные посты. Они говорили о себе: "экономисты". Еще говорили, что со времени вступления в Клуб перестали волноваться, ругать нынешнее правительство и рады тому, что погрузились в разработку самых высоких и гуманных проблем. Что теперь в их окружении нет ни взяточников, ни взяткодателей, ни злостных интриганов только порядочные люди.
В Клубе эти люди проходили как бы очищение. "А вот когда я был членом правительства..." - все-таки говаривали и они. Негромко, скромно, даже с чувством пусть и небольшой своей вины, а все-таки говаривали.
Был среди "вольняшек" и литературовед: среднего росточка, ничем не приметный, он знал наизусть такое множество стихов классических и современных поэтов, что на каждую фразу собеседника мог стихом и даже целым их сборником ответить.
Узкой же своей специальностью Гордеев - такая у него была фамилия считал творчество Шукшина, может быть, потому, что Гордеев с Шукшиным были земляками, из предгорий Алтая.
Однажды Гордеев принес на заседание Клуба и повесил на стену желнинского кабинета ватманский лист бумаги, расчерченный на пятнадцать разновеликих четырехугольников. Дело оказалось вот в чем: на днях Гордееву приснился сон, будто Шукшин объяснил ему самого себя, свое творчество от начала до конца по пятнадцати пунктам, но - при своей-то памяти - Гордеев запомнил только четыре последних пункта. Соответственно он заполнил четыре клетки в нижней левой части ватмана, остальные пункты, Гордеев надеялся, будут ему со временем вспоминаться, и тогда пополнится записями ватманский лист. Если этого не случится в ближайший год, тогда он обязательно умрет.
Пока же в четырехугольничке двенадцатом было записано: "Пиши, пока молодой. Под старость голова будет до отказа заполнена всяческими замыслами, ни один из которых так и не будет реализован по-настоящему".
Запись тринадцатая гласила: "Выдающиеся личности сделаны из разных материалов: гипса, мрамора и бронзы. Гипсовые могут быть не менее значительными, чем бронзовые, но при падении разбиваются в пыль; мраморные разбиваются на куски, которые можно собрать, посадив на клей или штыри. Бронзовым - не делается ничего: ну, ввинтил в шею какой-нибудь винтик и насадил на винтик голову - все дела".
Запись пятнадцатая: "Человек не может думать совсем"по-другому" и по-новому, он может думать по-другому, но в том же направлении".
Присутствующие отнеслись к труду Гордеева иронически: "Делать нечего этой самой литинтеллигенции!" И, кажется, один только генерал Желнин воспринял это дело как дело, хотя и не был согласен с Шукшиным-Гордеевым: "Вот и Россия была одной из двух-трех главных вооруженных держав мира. Рассыпалась. Теперь ее истинная роль в истории диаметрально противоположна - быть главным фактором разоружения на Земле. Такой роли еще не играла ни одна страна". И генерал пожелал успеха литературоведу Гордееву: пусть бы припомнились все до одного пункты его сна о Шукшине, пусть бы он пожил еще сколько-то годков - кому плохо? Здоровьишком Гордеев вроде бы не страдал, лет ему всего-то семьдесят шесть. И мертвому Шукшину тоже было бы неплохо, если бы Гордеев пожил еще. И генералу Желнину было бы интересно: он любил Шукшина, а раз так - значит, у России все-таки маячит перспектива. Неплохая. И, конечно, историческая. Обеспеченная благодарностью со стороны человечества. (Без этого России не спится, не живется.)
Однако уже после третьих клубных похорон наступил период затишья: члены Клуба собирались, обсуждали интересующие их темы, ругали жизнь - ее нельзя было не ругать, все старились, но мало кто умирал по собственному желанию.
Каждый ждал своего дня, и вот один из них дождался: генерал Желнин схватил тяжелое воспаление легких с какими-то там, должно быть, бактериальными осложнениями.
У генерала Желнина отлегло от сердца. Теперь он в любой момент протянет руку, достанет с полочки над головой небольшой деревянный, с резьбой коробок, из коробка пакетик, из пакетика таблетки - и вопрос исчерпан: путь бактериям перекрыт. Все-таки стимул - неплохая штука. А воспаление - это тот самый стимул. Неплохо.
Но тут вот еще какой фактор: дочери Нинка и Ленка были друг на друга злы как собаки и обе отцом очень недовольны: почему он еще при жизни не произвел раздела недвижимого имущества (то есть двухэтажного дома).
Злы друг на друга они были чуть ли не со дня своего рождения, они вечно что-то между собой делили: мать делили, кукол делили ("Моя!" - "Нет, моя!"), позже делили обувь, поскольку размер у них был одинаков, женихов делили, а что касается жилплощади генеральского дома, так тут каждый квадратный сантиметр был спорной территорией. (Что-то вроде Чечни, кажется.)
Вот и сейчас: они не того испугались, что отец вот-вот умрет, а того, что он умирает, не подписав документов о разделе дома. В частности, тех двух комнаты и комнатушки, которые генерал считал своим личным и ничьим больше недвижимым имуществом.
- Ну, сделайте вы эти две комнаты общими, и только! - посоветовал уже слабым голосом дочерям генерал Желнин, на что они ответили:
- Что ты! Что ты! Да мы тут горло друг другу перегрызем, на общей-то жилплощади!
Нинка и Ленка были более или менее одинаковыми, но считали себя совершенно разными: Нинка была рождена, когда Желнин был солдатом (впрочем, он был в то время старшим лейтенантом), а его жена - солдаткой, Ленка же когда Желнин был полковником, а мать - полковничихой.
Кроме того, Ленка ненавидела старшую сестру за то, что та родилась девочкой, она знала, что родители ставили на мальчика, и тоже страстно хотела покровительства старшего братца, чтобы быть под его опекой; мечтала, как к брату будут приходить приятели-одноклассники, а она с ними танцевать.
Нинка же, та мечтала быть воспитательницей братика - сперва малыша, а потом более или менее взрослого молодого человека. Отсюда и взаимная неприязнь - постоянная, устойчивая. Даже и так бывало, что именно в этой неприязни заключался смысл их жизни.
Отец относился к дочерям одинаково, разницу в возрасте и ту не учитывал. Каждую неделю он заслушивал их отчеты: как идут дела в школе (позже - в институте). Если дела шли хорошо, он говорил:
- Молодец! Сознательная!
Если дела шли неважно, он спрашивал:
- Ну, подумай, где твоя сознательность?
С женой Татьяной отношения у него были ровные-ровные... (Татьяна вышла из колхозных доярок и стеснялась этого.) Только однажды Татьяна наболтала в кругу своих знакомых полковниц и генеральш чего-то лишнего, и это повлияло на карьеру генерала.
Желнин сказал ей:
- Вот что, Татьяна Григорьевна! Теперь, если кто-то из моих приятелей зайдет на чашку чая, ты нам эту первую чашечку наливаешь, а сама уходишь и больше не показываешься. Поняла?