А Фрося все высказала ему перед отъездом, С обидой. Обиделась, понимал Лоскут.
— А зачем затеял? Зачем чужих привел? Дружков? Разговоры лишние по деревне. Опять моя вина. Я ведь еще подумала, что не надо всего так много выставлять сразу. Будь ты одни — ничего, свой. А чужие... Они дома рассказали обо всем. И не угости как следует — тоже нехорошо. Обидишь. Угостила! На свою голову! Вот оно что! Мало меня здесь кололи-тыкали за четыре года. Мало слез! А в чем я перед ними виновата? Жизни твоей никто не поймет, когда сам не пожил этак. И верно...
С Фросей Михаил помирился, а о брате так и говорил: «Плевать. Да я его... Я...» Но один на глаза Семену старался не попадаться. Впрочем, он, Михаил, уехал скоро.
Месяц прошел после возвращения, второй и третий. А Михаилу все праздник! Фронтовики определились кто куда: скот пасти, плотничать, на разные работы. А он... Стали ему со стороны намекать, и старик отец не выдержал, сказал как-то:
— Шел ба ты, Миня, ко мне в бондарку, столярничать. Чем не работа? Хлеб верный. Рамы научу вязать, сани делать. А то пошлют солому возить. Или на лесозаготовки. А там — норма, кубометры. В общем бараке живут, из общего котла питаются. А?
— Сани ладить! — Михаил даже захохотал тогда. Чтобы он, фронтовой офицер — одних медалей девять штук, — да занимался мужицким делом? Солому возить! Ну и батя! Да у него восемь классов образования — это как?! Восемь классов в то время, вспоминает Лоскут, все одно, что техникум сейчас. С семью с передовой в училище брали, и ему предлагали, да он офицерские погоны не учебой, а храбростью заслужил. Уехал в район. Там посмотрели на самого, на медали, в документы заглянули и в один день сделали заместителем председателя райпотребсоюза. Все снабжение в его руках!
Снабжение это и подвело его. Да скоро так. В первый же месяц, еще и зарплаты ни рубля не получив, оделся Михаил Павлович во все повое и дорогое самое, что оказалось на складе, сбросив армейскую форму. Она, хоть и с медалями, была не так уже интересна, погоны пришлось снять. Кроме районного села, у него по деревням подруги из девчонок-продавщиц, иная, глядишь, проторговалась, а нет, ничего, не заметили, слава богу! Друзья среди районного начальства появились, просьбы постоянные — время трудное. И с ними не хотелось отношения терять. На выходные на природу выезжали они компанией часто — хорошо! И выпить не стеснялся ни с кем. Да. Праздник продолжался...
Разные люди работали в райпотребсоюзе. Одни выжидательно наблюдали за ним, что это такое — новый заместитель, как он покажет себя? Другие сразу стали величать его Михаилом Павловичем. А дело для Лоскута новое, не шибко-то и понятное. За год он разобрался едва, что к чему. Только и успел, что разобраться.
— Михаил Павлович, подпишите вот это. Да что вы сомневаетесь, все верно! Зачем к самому? До вас такие вопросы всегда решал заместитель.
— Михаил Павлович, на четвертом складе мука подмокла. Девять мешков. Каким сортом пускать?
— Михаил Павлович, жакетки поступили женские, плюшевые. Шестнадцать на район. По точкам станем распределять или как? По точкам — нет смысла: по одной не достанется. В райцентре оставить все. Как вы думаете?
— Михаил Павлович, в двадцать первом ревизоры проверяли. У Розовой опять недостача. Жалко девчонку, недостача плевая. Власов звонил утром, просил... И Лоскут подписывал, верил на слово, прощал, заступался, обещал. Год работал. Потом уже, на Северном Урале, возвращаясь с лесоповала за проволоку в промерзлый, на триста человек, барак, ночами плакал Михаил, и далекая деревня Юрга, и бондарка, где можно было работать в тепле, казались ему сном...
В дни следствия написал Михаил брату. Растрата выяснилась большая, но можно было погасить ее, уплатив сразу три четверти, а остальное потом высчитывали бы из зарплаты. Михаил узнал, что старики собираются продавать корову, и запретил им делать это. Одной коровой беды не поправишь! А Семен мог бы выручить, деньги у него водились. Но он на письмо не ответил. О письме этом никто тогда не знал. Даже и теперь Михаил не сказал о нем Фросе. Стыдился...
Был суд, Михаила Игнатова увезли, а друзья-подружки остались на своих местах жить, работать. Срок определили долгий. Когда освободился, родители умерли, никто в Юрге его не ждал, и возвращаться гуда не было смысла. Да еще после такого позора. Но Юрга — родина, которую он не забывал ни на войне, ни все эти годы. Кроме всего, жил там брат Семен, и хоть не откликался он на письма, все ж они оставались братьями. И Лоску! стал пробираться к Юрге. Добрался. Но входил в родную деревню уже не так, как он входил в нее осенью сорок пятого: в форме, с трофейным чемоданом в руках. Сидела на нем лагерная одежда, а руки были свободны. Руки он теперь держал за спиной...
В деревне приветливо принимают тех, кто приезжает в гости, в отпуск, хорошо одетый, с гостинцами-подарками, о ком знают все, что у него в городе или еще где-то там квартира, семья, постоянная работа. Его приглашают, угощают, подолгу говорят о жизни.
У Михаила не было ни квартиры, ни семьи, ни постоянной работы. Он не въезжал в деревню, входил, не крадучись, в темноте, с другого конца, чтобы незамеченным пробраться к дому своего брага Семена.
Пробрался, долго сидел в ограде, курил. Вышла Фрося, узнала, пошла за Семеном. Босой, прямо в кальсонах, тот шагнул на крыльцо, такой же косолапый, длиннорукий, постаревший только. Отклонил голову, посмотрел, насупился. Михаил привстал с козел, ждал. «А вдруг не захочет признать за брата, — подумал мельком, — не за...»
— А-а, офицер явился, — рот Семена пополз в сторону. - Та-ак, значит. Так-так. Ну заходи, что ж стоять? Надо было сразу. Не выйди Фрося, до утра б сидел, ждал...
Зашли в избу, за стол сели. И сцепились, захмелеть не успев. Старое начали вспоминать. Михаил за дверь, а ночь уже. Куда? Залез в соседскую баню, переспал. Да и не спал вовсе. Лежал, злился — а что же дальше? На кой хрен приходил?
Ему бы утром уйти незамеченным, меньше разговоров. Никто б и не узнал, что приходил он в деревню. От Семена разве. Да тому зачем трезвонить? Спрашивать стали б. Уйти. А он попер по дворам. Деревню захотелось посмотреть, ровесников повидать, с кем на фронт уходил.
Многое изменилось за эти годы — и деревня, и люди, и отношение к нему. Теперь уже для земляков был он не Миша Игнатов, счастливо прошедший воину, а заблудший человек, которого многие успели и позабыть. Но в двух дворах был он гостем, хоть и утренним, к вечеру ходил пьяный, плакал, грозил брату, жаловался на что-то, и многим, кто знал Михаила смолоду, было неудобно смотреть на него. Игнатов — не Игнатов. Нет, он. Да...
На другой день, не таясь уже, вышел Лоскут из Юрги, направляясь к леспромхозовской ветке. И еще несколько лет не появлялся в родных местах. Долго.
Годы эти прожил Лоскут не лучше тех, когда отбывал наказание, с той лишь разницей, что не было сейчас над ним конвоя. Дважды вербовался на лесоразработки, но поскольку лесоповал надоел ему еще на Урале, то, получив подъемные, Лоскут убегал. После второго побега пристал к таким же, как и сам, восемь человек их набралось, и решили они шабашничать — ездить по отдаленным районам областей и строить. А себя стали именовать «строительной бригадой». Никто из них как следует и топора не мог держать, да и в самой работе не было ладу, один шевелился едва, другой лукавил, а заработок надо делить поровну. Так до первого рубля, а потом начинали пить, играли в карты, дрались. И Лоскут пил с ними, играл и проигрывался, и был бит не раз.
И как-то ночью, проиграв наперед весь свой заработок, не взяв и топора, Лоскут ушел на полустанок. Стояла осень, грязь и темень, до железной дороги далеко, Лоскут шел, оглядываясь и прислушиваясь, боялся, что его хватятся и станут догонять. Поехал в Среднюю Азию, там было тепло еще, и до весны толкался на товарной станции, разгружая вагоны с воском, цементом, углем, ночуя и питаясь как попало. Весной, бросив товарную, покружив по области, нанялся в одном из хозяйств ухаживать за овцами — ничего другого толком делать Лоскут не умел. «Пока, — сказал он себе. — Попасу лето-осень, а там...» А что там, он и сам не знал. И думать страшился.
Шел как-то за отарой, в руках палка, за спиной котомка, хлеб в ней, брынзы кусок, вспоминал прожитое: детство, войну, возвращение. Лесоповал на Урале, годы после заключения. Вот уже сорок пять ему, жизнь, считай, прожил, а как прожил? Ни дома, ни семьи, ни доброго имени. Когда-то смеялся над отцом. Сейчас бы постолярничал, чем за овцами бегать, да куда там! Вот как получилось. А теперь и подумай, почему так. Думал. И чем чаще задумывался, тем отчетливее понимал: не так он жизнь свою прожил, как следовало бы. С сорок шестого года не так.
А раньше все шло по порядку. Ну, срок сроком, заработал — получай, но после отбытия можно было осесть, хоть и там, на Урале, в любом из леспромхозов. Пристать к вдове — такие случаи знал Лоскут — и жить, и работать на одном месте. Нет, потянуло в Юргу. Посмотреть только. Оставаться там после случившегося, начинать все сначала Лоскут не мог. Раньше не хотел, не мог. Ах, если бы опять осень ту, как вернулся он с победой! И зачем ему нужен был райпотребсоюз?
А когда спрашивали, за что сидел, Лоскут отмалчивался. А что скажешь? «По-другому надо бы поставить себя с первых же дней, - запоздало думал он. — Твердости не хватало мне, равного отношения ко всем — кот что! Доверял слишком. И не доверять — плохо, обидишь. Дружки тут не виновны. Сам наливал-подавал им. Не захочешь если чего, никто не заставит. Видно, не по нем такая работа. Воевать легче было. Там понятнее», — старался хоть малым успокоить он себя.
Останься он тогда в Юрге, все было бы иначе. Не обязательно пахать и скирдовать солому. При его грамоте да смекалке все одно не засиделся бы он в рядовых. Через год-другой, глядишь, стал бы председателем сельсовета. Да и чего лезть в начальство, как теперь понимал Лоскут, можно б сразу начать с топора — милое дело! Не за овцами с палкой бегать, вагоны разгружать. Э-эх, Миша! Да.
Бывая на родине, Лоскут видел, как живут земляки, и завидовал. Не та стала деревня, какой помнил до войны и после. И радио и свет в каждой избе. Да что избы, дворы скотные освещались электричеством, новые, рубленые, под тесом дворы, вынесенные за деревню. Ребятня на мотоциклах гоняет. А бывало, велосипед в диковину. О быках забыли, уж и лошадей мало в хозяйстве, машины, тракторы. И люди вроде бы другими стали, или отвык от них Лоскут? Старики, которые с войны их ожидали, поумирали, уж и ровесники его о пенсии поговаривают, на конюшню перешли, на пасеку, в столярку — поспокойнее где. А основное дело молодые вели. У бывших приятелей давно семьи — четверо, а то и шестеро детей. А у старших детей уж и свои дети. Вот как! Время идет. Зарабатывали хорошо — хоть пастухи, хоть механизаторы. И жили хорошо. Наблюдая все это, Лоскут спрашивал себя: «А разве я не мог вот так бы быть? — И отвечал: — Мог бы, да не захотел. Но получилась жизнь. Прогулял я ее, проиграл. Как в карты деньги те шабашникам. Во-он откуда надо было начать, с осени той, с возвращения...»
Но в разговорах с земляками и виду не подавал он, что тоскует по обыкновенному крестьянскому укладу. Держался так, будто они сами по себе, а он — сам по себе. Свободен, живет не хуже, не привязан к скотному двору. А в Юргу приезжает как на родину, брата попроведать.
Ему не возражали, хотя знали, какой жизнью живет он и в каких отношениях с братом. Но никто и не догадывался, что с каждым приходом крепло в нем решение поселиться в Юрге навсегда. Сказать об этом стыдился, чужим считал себя. Были бы живы родители или изба их цела, изба, в которой он родился! А так — с чего начинать? Приехал-уехал, пришел-ушел. Тут же и забыли. Чужой...
Всякий раз думал-надеялся Лоскут, что брат поддержит его. Вот встретились они с Семеном, за стол сели, выпили, Семен и говорит: «Слушай, Миня, неужто не надоело тебе скитаться? Брось, братка. Оставайся в деревне, а? Мы тебе с Фросей поможем. Месяц-другой у нас поживешь, а там избенку купим, на хозяйство дадим.
Рассчитаешься со временем. Ремесла нет — иди в пастухи. Заработок, куда с добром! А там и хозяйку себе присмотришь. А что? Или старик ты? И станешь жить, как добрые люди. Ей-богу! Оставайся, братка! Вот куда ты опять? Фрося, скажи...»
Лоскут бы тогда заплакал, наверное, и сказал бы брату: «Ты знаешь, Сема, а ведь я все время об этом думал. Да боялся, не поддержишь ты меня. А ты понял...»
Но брат ничего не предлагал. Фрося говорила. Да что, она не решала дела. Не получались встречи. И Лоскуту всякий раз было не по себе — зачем и к кому он приезжал в Юргу? К брату, конечно, к чужому дяде не явишься. Один раз после скандала с Семеном Лоскут попросился — холодно было в банях — к бывшему товарищу своему. Тот ничего, но баба его сразу же высказала Лоскуту. Зло:
— У тебя брат есть, там и ночуй. А тут дети. Что, или выгнали опять? Шаришься.
Больше ни к кому в деревне Лоскут в избы не заходил. Зачем, раз так судят...
Встречались с Семеном, садились за стол, но никогда из-за стола того не вставали примиренными. Однажды только, когда вспоминали родителей, пьяный уже, скосоротился, замигал Семен:
— Минька, одни мы с тобой на всей земле остались, Игнатовы.
И Лоскут почувствовал, что он опять любит брата, как любил его в пору детства, старшего брата, идущего тебе на выручку. Единственный раз.
Обычно же, выпив, Семен затевал разговор, кто как живет, и получалось, что оп вот живет правильно, а у Лоскута не жизнь, а так — позор один. И ему, Семену, стыдно перед людьми, что у него такой брат.
Лоскуту и возразить печем. Что скажешь? Все верно. Жизнь его — не жизнь, сам виноват в этом, но и таким, как Семен, он не хотел быть. И говорил об этом брату. Встреча заканчивалась если не потасовкой, то скандалом. Семен выгонял его. Подходил к двери, открывал: «Вон!» — и все.
Уходя из деревни, Лоскут зарекался бывать здесь, но через год, под осень, начинало тянуть домой. Он так и говорил: «Поеду домой». Хотелось опять увидеть деревню, навестить могилы стариков, повидаться с братом, о котором все худое он забывал. Домой.
В эту осень пришел он совсем. Решил остаться, несмотря на то, как встретится с братом.
Не зная, много ли на Глухом ягоды и как его примет брат, Лоскут решил ни в чем не перечить Семену.
4
Все это вспоминал-передумал Лоскут, идя правобережьем в верховье Шегарки. Тропа не скоро, но потерялась в траве, и Лоскут остановился. По рыбачьему запору перешел на левую сторону и присел передохнуть, соображая, каким путем Семен попадает на Глухое. Правой стороной речки от Юрги самой был проход до Ближних озер, от них через рям — мелкий густой сосняк по болоту, — остерегаясь, можно пройти на Глухое. Далековато, да и людно на озерах, Семену не с руки показываться там, видно, другими местами проходит он к своей избушке. Искать этот путь Михаил не станет, пойдет по памяти, по солнцу. Ничего, авось не ошибется.
Раздвинув осоку, Лоскут наклонился над водой, размахнул кепкой, зачерпнул поглубже и долго тянул прогретую, пахнущую тиной воду. Собака пила рядом, звучно лакая, от языка ее по воде отходили круги. Лоскут встряхнул кепку, надел, внимательно и тягуче посмотрел на пса, на речку, узкую по осени, всю в камышах и осоке, постоял, подумал и пошел, не отдаляясь шибко от берега.
Все было желто вокруг — полегшая трава, листья на деревьях и облетевшие листья на траве, тальники с редкими кустами черемухи тянулись по берегу каймой, дальше росли чистые осинники, нарядные, просторные — ни пня, ни валежины, ни кочки. День стоял теплый и ясный. Когда деревья расступались, далеко виделось, что там, впереди. Лоскут нисколько не устал, есть не хотелось: шагая, он думал, как, живя в Юрге, станет ходить на озеро, просто в лес. Гулять. Без ружья. А вот собаку заведет. Точно. В первую очередь. С этого и начнет хозяйство — изба, собака. И рассмеялся...