А у своих... еще хуже, черным-черно!
Выходило опять, что его, Семена Игнатова, правильней, интересней и лучше была жизнь. Только он стал терять к ней интерес. Усталость появилась, равнодушие ко всему, что происходило вокруг.
Выйдя на пенсию, срубил на Глухом избушку и все старался уйти на озеро, зимой, летом — там ему было легче. «На озеро пойду, — скажет, — Посмотрю, как избушка...»
Сиди так вот на берегу возле костра, он отдыхал душой от прошлого, которое уже называл канителью, которое, кроме усталости, раздражения и обид, ничего не принесло ему, и все думал, думал...
А вот если б не женился он тогда, в сорок втором, на Фроське, то на ком бы женился? И как с той, другой, женщиной получилась бы жизнь его?
А если бы на войну взяли его вместе с мужиками — остался бы он там, в чужой земле, или вернулся живым?
А если б учился в школе и закончил, хотя бы, как Минька, восемь классов? Быть бы ему все это время на высокой должности, начальником заготконторы, например? Ил и где еще?
А если вот...
Но не хотелось ему в конце дум своих ни на войну, ни должности большой, хотелось опять молодости и всего остального, что было. Только вот на Фроське не женился бы. Это да. Вот в чем ошибка! В этом! Отсюда все и пошло! Подвела, она его, не покорилась с первого же дня, не захотела жить как следует.
В иные минуты ему очень хотелось умереть, прямо вот этой норой, ясным сухим днем, и умереть незаметно, без мучений. Чтоб похоронили только здесь — на деревенском кладбище он лежать не хотел, — во-он там, за избушкой, на высоком берегу под соснами — они так шумят всегда на ветру. Похоронили б, а будут плакать, горевать но нем — без разницы. Избушка долго простоит, как намять, она сгниет со временем, и сосны упадут на могилу — ну да мало ли чего. Поживите тогда, попробуйте! Узнаете, как без меня! Небось сразу поймете! Вспомните отца! Да. Но только сыновья давно уж без него, обходились, и дочь обойдется, а Фроська? Фроська рада будет: «Отмучилась, — скажет. — Наконец-то прибрал господь». Ну и черт с вами! Черт с тобой! Поживи одна, потолкись. К ребятам уйдет. Или с Веркой станет жить, ребятишек ее выхаживать. С Веркой, конечно...
Сейчас, лежа на берегу с больной ногой, клял Семен жену свою, сынов, что нарожала ему, дочь, собиравшуюся замуж. И уж забрюхатела, а он, отец, должен свадьбу справить. Для этого и пришел сюда — за клюквой. Черт бы вас побрал всех, черт бы побрал клюкву эту, болота, топь!
«Семен, — упрашивала жена. Никогда за всю их жизнь ни о чем так не просила. — Семен, давай Верке свадьбу сыграем, как и ребятам. Ну, вышел грех, так что ж? Сейчас редкая девка не так... Он же не бросает ее. Давай. Деньги есть у тебя». — «Откуда! — взвинтился Семен. — Да я вам что, тысячник? Пенсию получишь, гуляйте». И прошел вечер тот в криках и ругани. Заплакала Фроська, вышла. На другой день опять просит. На третий. Да на колени перед ним. Семен из дома, на озеро, в ночь...
Видел, не поверила Фроська. А в деревне прямо говорили: «Свадьба у Игнатовых скоро. Развернется старик на неделю. А что? Одна дочь, да не погулять? Денег невпроворот. Сыновей женил — округа гудела. Помним, как же! Три свадьбы!..»
А были всегда деньги. И большие по тем временам. Тогда еще не было и понятия на книжку собирать, а Семен завел книжку — в районе сберкасса была. Два-три раза в зиму ездил в город, продавал и мясо, и рыбу, и пушнину, добытую сверх плана, птицу битую, клюкву мешками. Тогда, кто мог, на одной клюкве наживался. Да десять лет заготовителем — не за одну зарплату. Еще когда стал откладывать рубль к рублю и накопил несколько сот, тыщ, уверовал: ничто не дает в жизни силу такую и независимость, как деньги. Но тратил не шибко, лишь на самое необходимое. Да и то чтоб незаметно. Притаился. Хотя знали все, что есть у него деньга. Чувствовали. В деревне все на виду, ничего не скроешь. На одном конце сказал слово, на другом слышно. Да и Фроська, конечно, догадывалась. Не слепая, чуяла. Особо не тратил. Да и расходовать всерьез не на что было, по мелочи все. На это зарплата шла. Момента ждал нужного, чтобы пущенные в ход сбережения обернулись результатом каким-то. Заметным. Долгим. Надежным. Вот что важно. Ждал, ждал...
А тут старший сын вырос, женить пора пришла. Момент — не момент, черт его знает — не момент, конечно, но женить парня надо. А то начнет шататься: ни к делу, ни ко двору.
Тут и заговорил Семен Игнатов. «Есть деньги, верно. Однако не держу их взаперти, сами видите: три сына у меня, им отдаю все. Дочь подрастает».
Три сына — три свадьбы одна за другой чуть не подряд. Собирал-копил всю жизнь, а лишился за дни какие- то. Пусть помнят сыны, каков у них отец-молодец!
Погуляла деревня, до сих нор вспоминает. Каждому сыну избу новую. Не покупал, новую заказывал плотникам. Сам место выбирал, над рекой чтоб. За работой досматривал. Корову, поросенка, двух овец, десяток кур с петухом. Это на жизнь. Свадьба — само собой. Никто таких свадеб не справлял своим детям. По три дня свадьбы. Ох и пьян же он был тогда! Плясал пьяный с бабами, и пел с ними, целовался с мужиками, плакал, прощения просил у них и у Фроси просил. И все кричал:
— Вот весь я перед вами, Семен Игнатов, кулак, зверь! Вся душа перед вами! Все вам отдал Семен Игнатов! Гуляйте! Кто еще вас так угостит? Никто!..
Гуляли. Можно было гулять. Что выпить, что закусить. В тарелках — с огорода, из тайги, в бутылках — из магазина. Не какая-нибудь домашняя косорыловка, от которой поделю голова трещит, — водка. Все три свадьбы. Но три дня каждая. День-ночь, день-ночь. На берегу. Перед домом. Май, деревья цветут, теплынь. Гармошки, балалайки, голоса, подголоски, молодежь, старики, пляс, песни — и-и-а-ах!
А люди, смотрели на Семена, переговаривались...
— Вот ведь хмель до чего человека довел! Или вправду стал отходить душой? Вишь, плачет! А то, бывало, годами глаз на людей не подымал. Старость, видно. Старость, да. И его взяла-скрутила...
Погуляли, разошлись. Пока бродил в Семене хмель, все казалось ему, вот это и есть праздник, которого он так долго ждал. А праздник оказался не его — сыновей. Отрезвел, и обидно и горько стало от всего, стыдно за вскрики, слезы свои. И денег было жалко. А тут еще младший сын!
Купил ему Семен, кроме всего прочего, мотоцикл. Ах, какой мотоцикл! С коляской. Пять мешков в коляску ту с картошкой, клюквой ли положить можно. Сколько денег! Добрый хозяин всю жизнь бы на нем ездил. А у этого полгода не продержался. Разлетелся, пьяный, из соседней деревни — да об столб. Самого выбросило на пахоту, а мотоцикл рассадил вдребезги.
— Не мог голову свернуть об столб тот! — крыл его матом Семен. Замахнулся сгоряча. А старшие — за брата. Подумал, уходя: сволочи, зачем и свадьбы затевал? Теперь дочь — не лучше.
Узнав обо всем, Семен попер ее из дому. Фроська — на колени: кричать, просить: «Уйду. К сынам уйду, так и знай». Остыл, она опять упрашивать: пусть у нас живут.
Ну, этого допустить Семен никак не мог. Оставь у себя, и ты уже не хозяин. Порядки станут свои наводить, дети пойдут, визг, пеленки. И попробуй скажи что — он, зять, из твоей же избы тебя в шею вытолкает. А что сделаешь? Ему не сорок лет, с молодыми схватываться. И сыновья не помогут, они на Веркиной стороне. Нет уж, не пошли в отца, не поняли его — живите сами. Ему теперь ничего, кроме покоя, не надо. Хватит. Отделить последнюю и стеной отгородиться, развязать руки. Сколько можно говорить-объяснять?
Согласился Семен на все: свадьбу играть, как сыновьям, избу покупать, в избу. А не затей — опять разговоры по деревне: вот, мол, одна дочь, и ту выгнал на улицу. И не поверят, что лишних денег нет. Для деревенских он все еще Семен Игнатов, который все умеет и все имеет, который сам но себе. И ничего ты им не объяснишь. Да и не хотелось, даже в старости, ронять себя перед деревней, появилась охота еще раз показать силу свою, а там — хоть что.
Будь достаточно денег, откупился бы сразу от жены с дочерью, но денег недоставало. И надо было как-то добыть их. А как? Один выход — клюква. Весь расчет на нее. И хоть порешил он так, но желания большого ползать по болотам не имел. Не ведро и не десять нужно. А потом вытаскивай по трясине да думай, как выгоднее продать. В город — далеко, заготовителю — труда не оправдаешь. Придется в город. А кто поедет продавать? Опять же он, Семен. Верка, что ли? Визг подымет. Ну их.
— Черт бы вас побрал всех, — клял Семен, — и деток и матушку! Нарожала. Им свадьба, веселье, а я хлюпайся.
Но смирился-успокоился. Собрался и пошел в тайгу,..
Подвернув ногу, он расстроился совсем и твердо решил оставить затею с клюквой. Лежал, поминая бога. А гут пришел брат. Когда Семен увидел его, первой мыслью было — зачем он сюда? Кто дорогу показал? Он редко вспоминал Михаила, а если и вспоминал, так не добром. Не ждал и не знал, придет ли тот нынче в Юргу. В тайгу вместе они не ходили, Лоскут обычно брал ягоду вблизи деревни. Собирал несколько ведер — на семирублевые штаны, на выпивку с мужиками. Не всерьез как-то.
Брата Семен давно считал свихнувшимся, бродягою и никогда с ним: не разговаривал по душам.
Сначала Семен думал, что брат, оставив мешки и продукты, повернет на Ближние. Но тот не уходил. Мало того, сознался, что клюквы на сей раз надо много, а зачем, не сказал. «Проигрался блатным, — решил Семен,— расплаты требуют. Нарвет, продаст...»
Клюква здесь росла в одном месте — на еланях — и была нужна самому Семену. Около ста ведер рассчитывал он взять там. Озеро — не своя изба, хотя турнуть и отсюда можно, но в первый вечер они не повздорили, может, потому только, что не выпили. Ногу выправил Семену брат, самому б ему не сладить с ногой, не догадаться, и чувствовалось, нога подживет скоро. Тогда он сам пойдет на елани. Придется делить клюкву, росшую на еланях, пополам. Ну нет! Отдавать пятьдесят ведер этому дураку Семен не собирался. Может, Фроська попросила помочь, но тогда бы так прямо и сказал. А то скрывает. «Нужно ему...» Проигрался, чего там! Рассказывал же, как проигрывался до нитки. Все снимал с себя. Ну и на этот раз. Конечно. Это надо же, в болота припер! Не мог иначе расплатиться.
И злость опять заполняла Семена. Злость на человека, который доводился ему братом, был давно чужим и все время, даже когда не было его в Юрге, — чувствовал Семен — мешал чем-то. И всегда считал Семен, что во всех его неудачах, в том, что жизнь не получилась, есть вина и Лоскута, Фроськи да Миньки. Их — и все! Проигрался, сволочь, а теперь хочешь расквитаться моей клюковкой. Ладно, посмотрим, с чем ты вернешься вечером! Молодой еще против брата, хоть и по лагерям живал.
И Семен решил дождаться вечера, узнать: как возвратится брат? Если пустым придет, то что станет делать утром? Опять искать? Вряд ли. Утром его и надо направить на Ближние. А если с клюквой? Если он уже бузует там? Тогда что? Действительно, что тогда? Открыться? «Моя клюква», — сказать?..
Лоскут в это время был на еланях. На ягоду он наткнулся во второй половине дня, избродив довольно, есть и пить хотелось, но возвращаться к избушке он медлил. Чуял, должна быть где-то неподалеку от озера клюква, но не ведал, в какой стороне. Если бы Семен пришел на озеро просто так, как приходил он постоянно: пострелять рябчиков, половить рыбы, — другое дело! Но он захватил мешки, и много, значит, разведал заранее, да и Фрося ясно сказала — ушел рвать.
Что Семен хитрит, понятно было сразу: затаил участок. Лоскут очень-то и не рассчитывал на него, важно было самому найти свою деляну и рвать независимо. И он решил исходить как можно больше сегодня, завтра, полдня завтра, а уж если не попадется, тогда впору и на Ближние. Побегаем, поищем. Не может быть, что нету ягоды совсем.
Эти места Лоскут знал плохо, был всего раз, давно, заходил посмотреть. Но, умея ходить по тайге, держал он в памяти, что где от него находится, и не боялся заплутать.
Сначала Лоскут взял от избушки на юго-запад по совету Семена, подозревая, что тот, как птица от гнезда, уводит его от клюквы. Дошел до Горелого острова, сунулся, как подсказывал брат, через болотце к сосняку и ухнул в трясину. «Понятно, — подумал он, хватаясь за сосенку, — умен ты, но и мы не дураки. Хороши твои советы, братка. По дороге к озеру не утоп, так здесь скроет».
Вылез и, не переобуваясь, краем болота, то углубляясь в мелкий сосняк, то выходя обратно, далеко прошел, огибая озеро с восточной стороны. Но здесь начинались топи, которыми Лоскут пробирался от деревни. Своим же следом он снова вернулся к Горелому острову, пересек его ровно на закат, до самой голей — широкого пространства, поросшего карликовой березкой. По голеям клюква никогда не росла, переходить ее — вдали виднелся такой же сосняк — не хотелось, и Лоскут краем пошел на север, не слишком забирая в лес. Ничего. Лоскут стал ходить челноком, рыская влево-вправо, забрался далеко от озера в бор, где клюквы не могло и быть, и стал полукругом клонить влево. И набрел на елани.
Елани, ровные моховые полянки, лежали и чистом мелком соснячке, концами спускаясь к голее. Полянки соединялись рукавами: восемь насчитал их Лоскут. Всюду клюквы было много и густо, будто кто рассыпал ее и разровнял ладонями. Лоскут засмеялся, чувствуя озноб от удачи, сел на поваленный ствол и некоторое время сидел так, любуясь, как красиво по зеленому мху лежит красная ягода. Встав, еще раз охватил полянки, взял круг шире, надеясь найти другие, но еланей не оказалось, он вернулся, возле края самой малой опустился на колени и стал проворно рвать, не пропуская ни единой, отбирая самую спелую для себя — есть и пить хотелось давно. Он давил ягоду языком, деснами, морщился, кривил рот и сладко сглатывал. Ел, пока не набил оскомину. Голод немного притупился. Такую клюкву комбайном собирать втрое быстрее, — подумал Лоскут, передвигаясь на коленях.— Да мы и руками. И руками ничего. Было бы что рвать. Можно и руками».
Своего «комбайна» Лоскут не имел — у Семена заметил под нарами, но видел, как рвут ими, и не понравилось ему. Мусора много попадает при таком сборе. Покупают тогда клюкву неохотно, и перед продажей приходится по ягодке перебирать. Лоскут всегда брал руками, чисто и сноровисто, не хуже, чем бабы, — те, не все, правда, но быстро рвут. Одни раз ходил Лоскут с бабами на болота. Показал, как рвет он...
Собирал Лоскут в литровый котелок, а потом пересыпал в мешок. Набрал двадцать котелков — два ведра полных, — глянул на солнце и, не отдыхая, пошел к избушке. Дорогой думал, как расскажет сейчас брату о еланях и о том, для чего ему нынче нужно много клюквы. Не может быть того, чтобы Семен не знал еланей. За пять то лет! Небось каждое дерево на ощупь угадает! «Посмотрим, как обернется, — решил он. — А вдруг заявит: моя? Тогда что? Искать заново? А где? Тайга большая, да не всюду растет. Кажись, везде обежал уже. Ну, что он скажет? Надо поласковее с ним». — Лоскут остановился, поправил мешок, накурил. Есть не хотелось. Тело было легким, сухим, выносливым. Быстрее к озеру...
Если у брата к утру нога подживет, пойдут они вдвоем. А нет — так одни станет рвать, потом поделят. Пополам, не обидно чтоб. Пятнадцать мешков у них, в каждый по семь ведер чистой войдет, вот уже больше ста ведер. На еланях, как определил Лоскут, столько же и нарвать можно. Ну, меньше чуть, а то и больше ведер на десять, не помешает. Клюква сильная, два ведра набрал, а выбрал круговянку малую возле колеи. Пусть ровно сто! По пятьдесят каждому. Заготовителю отдать — пятьсот рублей на руки. Старыми — пять тысяч. Лоскут всегда деньги на старые мерил, больше выходило. Маловато, конечно. На избу, однако, хватит. Нет, на зиму надо в квартиранты идти. Поработать на скотном дворе, добавляя ежемесячно к этим рублям, да не пить — к весне можно избой, хозяйством обзавестись свободно. За зиму он избу себе присмотрит. На берегу бы. На другом краю от Семена. С огородом...
К озеру вышел засветло. Шагнул из-за избушки, веселый, штанина одна порвана — за сук зацепился, — издали заговорил с братом. Семей сидел спиной к лодке, насупясь, боком к избушке. Он уже знал, что Лоскут приближается, —- собака прибежала — и ждал, гадая: порожний тот или с клюквой. «Гос-споди, да что же ты меня всегда...»
— Братка! — крикнул, подходя, Лоскут. — А клюкву я нашел все-таки! Кружил-кружил, бегал-бегал, ну, думаю, возвращаться пора. Повернул, гляжу — елани. А там ягода...
— А-а, — хрипло отозвался Семен, крякнул будто.