- Почему это?
- А ты видел, чтобы у этого народа, за последние сто лет, без нас война была. Не видел. Я тоже не видел.
- Так что, по-твоему мы, русские виноваты во всей этой заварухе?
- А кто же! Им разве это нужно? Или это они нас просили прийти сюда с войной сто лет назад? Разделить землю их между Россией и Персией? А резали, скажу тебе, больно, по живому. На две части поделили народ. А его спросил кто? Нет. Отец мне рассказывал, как семьи поделили границей. Сейчас об этом никто ничего не знает, забыли, да и умерли уже все, кого коснулось это разделение. А теперь эта большевистская зараза. Не мы опять ее авторы? Посеяли смуту в душах людей, которые и не помышляли ни о чем, почитали старших, жили по вере своей. Нет, что ты! Так нельзя! Нам плохо, пусть всем будет плохо!
- Но, не все так плохо, а школы, театры, да мало ли что мы им дали за эти годы?
- Мало, мало, Савелий Петрович, и школы, и театры мы могли им дать, но без войн, без крови, так, по-дружески, по-соседски. А если вдуматься, то и школы эти мы больше открывали для своих детей, для русских, живущих здесь, и театры тоже, а местные, как были в большинстве своем безграмотны, так и остались.
- А что, в России все шибко грамотны?
- Нет, конечно, вот этим и надо было заниматься, а не политикой и пустословием.
- Вы, Иннокентий Федорович, всегда были на стороне местных, всегда удивлялся вам, чем они вас так задобрили?
- Человечностью, добротой своей и терпимостью, - ответил Иннокентий Федорович. - Вот вы, Савелий Петрович, столько лет живете здесь, кто-нибудь из них хоть раз посмотрел на вас косо? Напомнил вам, что вы здесь чужой? Нет. И мне нет. Никогда. Простил нам все этот народ и забыл обиду за прошлое. А мы, мало, что сами понаехали, вон, смотри, сколько молокан сюда переселили, еще и армян, по всей Персии насобирали. И всем здесь места хватило, всех принял этот народ, всех приютил. "Земля и гость от бога", говорят они.
- Гость?
- Да, гость. И вести себя надо бы как гостям. И, как говорится, "не лезть в чужой монастырь со своим уставом".
Снова выпили Савелий Петрович с Иннокентием Федоровичем, но не брало их вино, не веселило душу, слишком тяжела была ноша ее. Только тяжелым становился взгляд их. Грустно было доктору Мишину сознавать, что расходятся отныне пути их, успел он за эти годы привыкнуть и полюбить как сына этого молодого, иногда заносчивого, но чистого душой человека. Глаза его теперь зло смотрели вперед, горькая обида была в них.
- Вот ты, Савелий Петрович, дай бог, завтра уезжаешь. А от кого ты бежишь? Ну, не придирайся к словам. Уезжаешь, бежишь, как хочешь назови, факт, что тебя в России больше не будет. Эти гонят тебя, местные? - речь его уже была тяжелой, медленной. - Нет. А кто? Большевики, красные. Тьфу ты, черт. Раскрасились, как индейцы. Хуже зверей стали мы, право. Даже звери себе подобных не убивают.
- Убивают, Иннокентий Федорович, еще как убивают. Ты знаешь, какие баталии у них бывают из-за самок? - хотел отшутиться Савелий Петрович, уж больно грустной получалось прощание. А грустить ему в этот день не хотелось. Но снова не поддержал шутку Инокентий Федорович.
- Правильно, Савелий Петрович, за самку, за будущее потомство свое. Это святое. Но скажи мне, какой зверь, убив другого, убивает его детенышей малых?
- Такого не припомню.
- Вот я об этом и говорю. А тут царя и деток его, невинных, поубивали и оправдываются классовой борьбой. А по мне, не борьба это, а грех. И лежит он отныне на этой власти и не смоется вовек. Потомки их ответят за эту кровь.
- Долго еще в эту ночь сидели два друга и больше плакали перед разлукой, чем говорили. Много могли они вспомнить сегодня, но молчали, тяжело давалась им разлука. Савелий Петрович просил присмотреть за садом, который он недавно посадил вокруг дома, где жила семья его в последние годы. Просил, но не верил ни он, ни Иннокентий Федорович, что вернется он снова в дом свой. Слишком страшной волной надвигалась беда, и не было от него спасения. Проходила она и смывала все дороги и следы прошлых поколений, и не могли больше люди отыскать пути назад. Молча бродили они отныне по свету, держа в вытянутой руке ключ, но не было двери, что открывал он.
Никогда больше не увиделись старый тюремный доктор Мишин Иннокентий Федорович и его молодой друг, полюбивший благодаря ему этот край и его многострадальный народ, потомственный дворянин Савелий Петрович Львов. Много пришлось ему поколесить по свету. Совсем другим путем покинул он пределы бывшей Российской империи. И во Францию он ехал уже спустя полгода пароходом из Америки, куда забросила его злодейка судьба. Все это время семья его ничего не знала о нем, и потому в порту Марселя его никто не встречал. Знавшие Савелия Петровича раньше не узнали бы в этом уставшем человеке с измятым, заросшим лицом, в грязном, небрежно заштопанном бушлате, бывшего следователя по особым делам. Он вышел на пирс, оглянулся на пароход, словно не веря, что путешествие завершилось, положил на землю небольшой рюкзак, что держал в руках, закурил, несколько раз глубоко затянулся, глядя в голубую даль моря, и... заплакал. Может, и не плакал он, просто несколько слезинок скатилось из его голубых глаз и затерялось в щетине. Закончив курить, он закинул за плечи рюкзак. Впереди был Париж, где, он надеялся, его ждут.
Глава вторая
Только в доме покойного Садияр-аги время словно остановилось. Не коснулось его холодное дыхание вражды. Тихо жили все эти годы старая Сугра и ее невестка Айша. Как и прежде, управляли они своим домом, хоть и трудно им было без Садияра. В первое время Айша часто гостила в доме своих родителей, наведывалась к дочери своей, но в последнее время все реже и реже стала она выезжать. Дороги стали небезопасными. Много шальных людей стало бродить вокруг. Одна власть сменяла другую, но не наступало успокоения. Мир, казалось, взорвался, и пыль, поднятая им, закрыла солнце, и с неба, покрытого тяжелыми, темными тучами, которые низко проплывали над землей, вниз падали такие же темные капли. В надежде тянули к ним свои руки люди, чтобы смыть прилипшую грязь, но кровью умывались они, что сочилась с неба.
Только дети смеялись. Во все времена, в самые тяжелые моменты жизни, дети смеются. Они не виновны, что их детство совпало с трагическими временами в жизни их народа, и смех их становится моральной поддержкой для их родителей, потерявших, казалось, последнюю надежду.
Так и Лейли смеялась в доме своих родственников, и расцвел давно поникший цветок в их саду. Помолодели сразу и Яшма, и Фейзулла, распрямились их спины, которые горькие времена, казалось, согнули навсегда. В первое время она очень скучала по матери, по бабушке, которую оставила в Сеидли, но постепенно любовь, которая окружала ее в Вейсалах, помогла ей справиться с тоской. Но все же была в ее сердце боль, о которой она не говорила ни с кем. Тоска по отцу. Она была уже достаточно взрослой, чтобы понимать, что он умер, но в то, что он больше никогда не придет к ней, она не верила. Для нее он никуда не уходил. Стоило ей закрыть глаза, позвать его, и он уже улыбался ей. Она так и привыкла жить, советуясь по ночам с отцом. А зимой, когда Лейли, поскользнувшись, больно ушибла коленку, это он до самого утра целовал место ушиба, чтобы ей не было больно, как он делал это раньше, когда Лейли была еще ребенком, и боль действительно к утру утихла. И пусть бабушка считала, что мази, приложенные по совету тетушек на ночь на ушибленное колено и прикрытые большими листьями подорожника, помогли ей, Лейли знала: это отец взял боль ее.
Прошло пять лет после смерти Садияр-аги, и Айша, приезжая в Вейсали навестить Лейли, поражалась, как много новых друзей появилось у ее дочери. С шумом они подбегали в воротам дома дедушки Фейзуллы и ждали, пока Лейли обувалась, прихорашивалась; наконец, выйдя, она мигом исчезала в водовороте возбужденной детворы. Подхватив Лейли, они несли ее, словно на волнах, вниз по переулку к реке. Немало было и тех, чье внимание к ней уже перерастало просто дружеское участие, здесь было что-то другое. Особенно досаждал Лейли своим вниманием один кучерявый мальчик, примерно ее возраста, но не по годам высокий. Лейли бесило его постоянное, молчаливое присутствие, не на шутку сердилась она на него. Спокойно выслушивал он злые шутки в свой адрес, но..., только от нее (другие однажды лишь посмели пошутить, затем долго терли себе затылки). Улыбалась Айша, наблюдая за неуклюжим ухаживанием маленького поклонника своей дочери.
Как зовут тебя, герой, - смеясь, спросила Айша его однажды, видя, как он больно ударился о землю, когда в прыжке попытался достать для Лейли грушу.
Мальчик сидел на толстой ветке большого грушевого дерева, что росла во дворе дедушки Фейзуллы, и разглядывал спелые фрукты над своей головой, не решаясь, какую сорвать. Он вопросительно посмотрел вниз, где стояла Лейли:
- Какую хочешь?
- Вон ту, - и маленькая проказница, показала на самую дальнюю от мальчика грушу. Она одиноко свешивалась с самого конца ветки. Сказать, что груша та была чем-то лучше других, висевших ближе и рядом с мальчиком, будет неправдой, и достать ее с того места, где стоял мальчик, было трудно. Но не успела Айша и глазом моргнуть, как рванулся он вперед и, вытянув руку, успел-таки, в последний момент, на лету сорвать эту самую грушу. И хотя высота была небольшой, он упал, больно ушибив плечо, но целым осталась груша, что держал он в руке, прижатой к груди.
- Вот, возьми, - только и сказал он, протягивая Лейли грушу и лишь затем, начал поглаживать ушибленное плечо. Ничего не сказала Лейли, только хитро засияли ее глазки, когда она с наслаждением впилась своими маленькими зубками в сочную мякоть плода, только сок тек по подбородку. Не укрылось это от глаз Айши.
- Так, как же зовут тебя, герой? - повторила она, смеясь. - Подойди сюда.
- Гудрат.
- Гудрат? Красивое имя. А чей ты сын?
- Эйваза, - просто ответил мальчик, и все похолодело в душе у Айши.
- Какого Эйваза? - спросила она, хотя уже знала ответ.
- У нас в селе только один Эйваз, мой отец.
Побледнела Айша, но затем кровь ударила ей в голову, и огнем запылала ее лицо. Знала, слышала, что женился давно Эйваз, что жена его была не местная, привезли ее из Салахлов, и что живет он со своей семьей в родительском доме. Знала Айша от своей матери Яшмы-ханум и о том, что у Эйваза было двое детей, второй ребенок, дочь, родился после долгого перерыва совсем недавно, еще года нет. Знала, но услышать имя его здесь не ожидала.
За все это время, что прошло после той злополучной ночи, когда Гуламали силой увез ее из родного села, завернутую в бурку, с Эйвазом она виделась только один раз. И было это примерно через год после смерти Садияра. Тогда она приехала навестить приболевшую тетушку, Бадисабу-ханум, жену Гара Башира, совсем забыв, что дом их по-соседству с родительским домом Эйваза.
Вечерело, когда Айша выходила от тетушки, и тут, в воротах, столкнулась с ним. Эйваз тоже пришел по просьбе своей матери справиться о здоровье тетушки Бадисабы. Мгновенье посмотрели они в глаза друг другу и, ничего не сказав, опустили их. Молча посторонился Эйваз, давая ей возможность пройти. Так же, опустив глаза, прошла мимо него Айша. Ни он не повернулся, ни она не оглянулась, чтобы узнать, смотрит ли он ей вслед.
Глава третья
В селе вдова, если она еще достаточно молода, одна долго не остается. Село само, в лице его старейшин, решает дальнейшую судьбу этой женщины. И выходит она с их благословения замуж или за одинокого родственника мужа, или вдовца, не важно, молод он или стар, главное, чтобы он был в состоянии содержать ее и ее детей, если они есть, и стать ей опорой в этой нелегкой жизни. Не должна молодая женщина долго оставаться одна, считали люди, грех это перед Аллахом. И в Сеидли всегда придерживались этого правила. Лишь на судьбе Айши оно не отразилось. Никто в селе не посмел ей сказать об этом, никому в голову даже не пришло подумать, а что дальше будет с Айшой. Были и в Сеидли, да и в других селах вокруг вдовцы, молодые и старые, но ни один из них не посмел послать сватов к вдове Садияр-аги. Да и Айша после смерти мужа как-то сникла вся, жила, как в тумане, вся ее жизнь, казалось, осталась там, вдали, до того дня, когда со скрипом к ней во двор въехала повозка со страшным грузом, и потухли вмиг для нее все краски мира. Скрип этот до сих пор стоял у нее в ушах, и затыкала она их крепко руками своими, когда по ночам часто слышала его снова и снова, и громко в голос рыдала она тогда, словно раненая волчица, потерявшая своих детенышей.
Лейли было уже десять лет, когда Сугра-ханум, подождав, когда Айша закончит свой рассказ о поездке в Вейсали, вдруг внезапно сказала:
- Айша, я давно хотела серьезно поговорить с тобой.
- Да, Ана, слушаю.
- Мне тяжело как матери мужа твоего начинать этот разговор, но это мой долг.
Айша сразу же поняла, о чем будет разговор, и хотела встать, чтоб не дать ей даже возможности начать этот разговор. Сугра-ханум поняла ее намерение и жестом, не терпящим возражения, повелела ей не двигаться и слушать.
- Я старше тебя, и мой долг это сказать тебе. Я много прожила на этом свете, и я тоже вдова. Но я овдовела, когда сын мой был уже взрослым мужчиной, опорой мне и моего очага. Ни одного дня я не знала нужды, не думала о хлебе насущном. Он, Садияр мой, его семья и дети его были мне опорой. А с того дня, как его убили, и я, мне казалось, умерла, ты заставила меня жить. Ты, спасенная им и спасшая его самого. Подарившая ему этот, казалось, навсегда потерянный для него мир. Да, ты, вернувшая мне моего сына, заставила жить и меня. Все последние годы жизни моего сына я видела огонь счастья в его глазах. Смеялись они, глядя на тебя и на Лейли. Сколько раз я, тайком от вас, разжигала над огнем озарлик - траву от сглаза, чтоб миновали вас несчастья, но все же не уберегла вас от беды. Злая судьба сильнее меня оказалась. Ныло сердце мое, предчувствуя беду, а когда она случилась, я успокоилась. Отравить хотела себя в тот день, умереть вместе с Садияром, сыном моим. В ту ночь, что провели мы у его изголовья, помнишь? Если бы ты оставила меня хотя бы на миг одну, все бы кончилось. Но ты всегда была рядом, а когда выходила, оставляла Лейли.
- Я знала это, Ана. Не надо об этом. Не говори.
- А под утро я закрыла глаза, может, вздремнула, не знаю, но... увидала Садияра. Он сидел напротив меня, позади своего тела, что лежало здесь же, на ковре. Я чуть не вскрикнула, но он приподнял руку, как бы предостерегая меня, и показал глазами в твою сторону. Ты, полусонная, сидела у стены, наклонившись над своей дочерью, которая спала, положив голову тебе на колени. Я думала, он боится, что вы проснетесь и испугаетесь. Но только когда ты, уже после, пришла ко мне и попросила разрешить Лейле уехать с твоими родителями в Вейсали, до меня дошло, что хотел мне сказать Садияр, и я по-настоящему испугалась. Он, Садияр мой, боялся тогда за тебя, боялся, что ты что-то можешь с собой сделать. Молчи, я знаю, что это так. Я видела твои глаза, они были мертвы в то время. Ты не жила почти. Отныне я была в ответе за тебя. Потому я и живу по сегодняшний день. И никогда не начала бы этот разговор, если бы не мои годы. Я уже стара для этого мира, я знаю. Давно уже Исрафил-ага, муж мой покойный, зовет меня, а я все не соберусь.