Новая власть, казалось, разделила сферы влияния: себе взяла живых, мучила их как могла, и, только выжав все соки без остатка, бросала их обратно в лоно мечети. На пороге смерти возвращались люди к вере, постигая великую загадку жизни и открыв ее, поражались ее мудрости, красоте и простоте, но поздно прозревали они и умирали, так и не сумев передать эту разгадку кому-то из живых.
Правда, в некоторых, исключительных случаях Советская власть все же вмешивалась и в этот процесс, но, не имея исторического опыта, выработанного столетиями, похороны эти больше напоминали языческий ритуал диких племен, чем простое человеческое прощание с усопшим. С ужасом взирали еще живые большие чиновники страны на сожжение своего собрата, урну с прахом которого замуровывали в каменную стену, и страх вселялся в их души, когда представляли они себе свою кончину. Еще страшней им было взирать на вождя своего, стонущего под взглядами миллионов людей, годами проходящих перед его гробом, выставленного на созерцание, между небом и землей. В бессилии лежал теперь перед людьми некогда могучий человек, силой воли которого управлял злой рок. Человек, сокрушивший привычный уклад жизни огромной части планеты, принесший в дом каждого жителя страны долю слез, кому - горя, кому - радости ... но не было у него "сына", который прикрыл бы "наготу отца своего". И страх заставлял этих людей служить этому року, подчиняясь придуманным правилам игры, говорить не так, как хочется, а так, как надо, малейшее отступление от этих правил безжалостно каралось расстрелом заблудшего, и было отныне у них два пути, и оба упирались в стену. И выбирали они между ними.
...Когда все, кто был приглашен, собрались во внутренней комнате лавки, где в основном мужчины, собирались в холодные зимние вечера за чашкой чая и мирной беседы, Аллахверди-киши встал и, показывая рукой на Шямсяддина, сказал:
- Я позвал вас всех по просьбе товарища Шахсуварова, вы его хорошо знаете. - Все согласно закивали головой. - У него есть к вам одна просьба, прошу выслушать его.
Шямсяддин встал, и воцарилась тишина, все повернулись к нему, и в каждом взгляде читал он вопрос. Что ему надо, - спрашивали эти глаза. Уехал, говорят, в Баку, на хорошую должность, так зачем вернулся. И Шямсяддин не думал, что так трудно ему будет начать.
- Дорогие старейшины, я к вам обращаюсь не как представитель власти, а как самый младший среди вас, и прошу не отказать мне в моей просьбе.
Старики удивленно переглянулись, но промолчали, ожидая продолжения столь удивительного начала.
- Я прошу вас дать благословение на мой брак с Айшой, вдовой покойного Садияр-аги.
Пораженные сидели мужчины, не понимая, что им тут предпринять. А Шямсяддин продолжал :
- Если бы она жила в доме своих родителей, я послал бы своих сватов туда, но она осталась в доме мужа, и я пришел к вам, старейшинам этого села. Вы в ответе за всех вдов и сирот вашего села, вам и решать за них.
Наконец после долгого молчания, мулла Гаджи Газанфар спросил:
- Айша знает об этом?
- Она ждет вашего решения.
- У нее есть дочь.
- Лейли поедет с нами.
- Значит, если мы согласимся, Айша уедет с тобой в Баку?
- Да.
Снова долгое молчание, трудно было сказать им что-либо, и, как всегда в таких случаях все повернулись за советом к мулле.
- Богоугодное дело ты затеял, сынок, - начал Гаджи Газанфар. - Семья дело священное. И что к нам обратился, тоже правильно, хотя многие сегодня забыли про старших. Правильно воспитал тебя отец твой покойный. Царствие ему небесное. Уважил нас, просишь нашего благословения, значит, и дочь нашу, Айшу, будешь уважать. И в радости, и в горе будешь ей опорой. Мы даем тебе наше благословение. Отныне ты в ответе перед людьми и перед богом за ее честь. Будьте счастливы, и пусть очаг ваш будет теплым, и не оскудеет твой род.
Улыбнулся Шямсяддин и хотел встать, но остановил его властный жест Аллахверди -киши.
- Не торопись, сынок, это еще не все. Послушай нас. Айшу можешь забрать, наше благословение ты уже получил, - затем, обведя взглядом всех присутствующих, добавил, - но Лейли останется. Село ее не отпустит. Пусть живет, где выросла. А вырастет, дай бог, захочет, переедет к вам. Только бы все у вас было хорошо.
Все остальные в знак согласия закивали головой, и Шямсяддин не посмел возразить. А потом мальчик, что работал в лавке, принес на подносе свежезаваренный чай из пахучих горных трав и поставил перед каждым по стакану. Мулла Гаджи Газанфар первым опустил в него, в знак согласия, большой кусок колотого сахара, хранимый Аллахверди для особых гостей, и все остальные последовали его примеру.
Еще через неделю, как только закончились занятия в школе и дети разбежались на летние каникулы, Айша уехала в Баку с Шямсяддином.
Глава десятая
Прошли годы, в жизни народа эти годы были подобны столетиям, страх вошел в его жизнь и определял поведение. Жестоко наказывался всякий, кто вспоминал о прошлом, о годах, предшествующих приходу Одиннадцатой Красной Армии, и забыли все о нем, даже дома, в кругу детей своих, не говорили они, чтобы дети не спросили лишнего, ибо правды не скажешь, а обманывать язык не повернется. Притихли все, стараясь ничем не выделяться, затеряться в общей массе. Любой, кто чем-либо отличался от себе подобных, становился в разряд потенциальных жертв репрессий, правда, тогда это еще так не называлось, и верили все, а может, просто от страха делали вид, что верят в правильность происходящего. Страшная машина смерти была запущена и работала она уже по инерции. Это вначале казалось, что, избавившись от всех богатых, зажиточных и им подобных, поделив их добро между всеми, можно добиться процветания. Но проходит год, другой, съедаются награбленные деньги, а взамен ничего не прибавляется, не наступает обещанное благополучие. И снова работает машина, и новые жертвы погибают в ее жерновах. И забывают уже, кто кем был, чему служил, и вчерашний палач сегодня становится жертвой. Никто не был отныне застрахован от внезапного стука в дверь, когда слышал, как въезжала во двор черная, крытая машина. Останавливалась она, потушив фары, и с ней останавливалась жизнь во всем доме. Бледнели лица отцов и матерей, и, глядя на них, замирали сердца их детей.
Много было в последующие годы различных подсчетов, докладов, статистических данных, которые измеряли все потери. Было подсчитано и количество обысков, и количество людей, арестованных, безвинно осужденных и расстрелянных. Статистика точно могла сказать, сколько людей было выслано, и сколько из них вернулось обратно. Но никто не подсчитал и никогда не подсчитает, сколько пороков сердца получили дети, в страхе ожидая этот стук в дверь дома своего. Уже знали они хорошо, что после этих стуков люди в черном увозили кого-то из родителей, чаще отца, а иногда и мать вместе с ним. Увозили навсегда, и оставались они на попечении родственников, больных бабушек и тетушек, если они еще были. А в основном, еще не осознав до конца произошедшее, не успев проститься с друзьями, не взяв даже любимые книжки про чудеса тысячи и одной ночи, ошарашенные, оказывались они в школах-интернатах, на попечении чужих людей в одинаковых одеждах. Те, кто попадал в один детский дом со своим братом или сестрой, считались счастливчиками, им повезло, говорили им другие дети. Плохо, когда бросали их по разным интернатам и теряли они связь друг с другом. Многие потом всю жизнь искали своих родных, но не всем улыбалась судьба, и уходили из жизни они, не успокоенные.
Вздыхали все облегченно, если тяжелый стук сапог, замешкав у их дверей, проходил дальше, и, наконец, доносился "долгожданный" стук, слава богу, сегодня не к ним. Ну и что, что к соседу, с которым вместе вырос, на одной лестничной клетке, вместе с которым мечтал о хорошей жизни и на чьем дне рождения, в прошлую пятницу и ты веселился. И если бы тебя еще вчера спросил бы кто, враг ли он, твой друг детства, ты бы возмутился. Но сегодня за ним пришли, и ... ушел он из твоей жизни. Тебе легче забыть о нем, не говорить о нем, ТУДА просто так не забирают, ТАМ все известно. И клеймишь ты отныне позором имя его.
Потом, через много лет, когда далеко от твоего дома, в Москве, уже после смерти главного палача люди, севшие на его место, покаются перед всем человечеством в своих злодеяниях, многие твои соседи, да и ты сам, кого годы репрессии не коснулись, а лишь слегка опалили, не согласитесь с ними. Никому не хочется признаваться в своей слабости, даже перед самим собой.
Немногие из бывших "врагов" возвращались в свои дома. А те, кому повезло, и находили они свой очаг не потухшим, еще долго чувствовали вокруг себя отчуждение. Стыдно было соседям смотреть им в глаза, и потому, чтобы не бередить себе былые раны, закрывали они двери свои перед ними. Кто знает, думали они, не вернутся ли снова люди в черном, и чья это усатая тень померещилась в темном коридоре? И замолкли на долгие годы некогда веселые, многонациональные бакинские дворы.
* * *
Для всех жителей Баку большое серое здание на Набережной, где располагалось главное управление НКВД, внушало страх. Никто не был застрахован от того, что злой рок может бросить его в глубокие, как гласила молва, подземные казематы этого здания. Ужас охватывал каждого от подробностей, леденящих кровь, рассказываемых шепотом на ухо, и сколько там было правды, а сколько вымысла, было неважно, только стучало бешено сердце от услышанного.
В конце зимы 1935 года майор Шямсяддин Шахсуваров, как всегда, выходил с работы через боковую дверь. В половине седьмого темно еще не было. Погода в последние дни стояла устойчивая, без осадков. Казалось, весна в этом году спешила на Абшерон. Такой бесснежной зимы старожилы давно не припоминали и предупреждали, если, не дай бог, зацветут деревья раньше срока, а потом ударят морозы, плакал весь урожай. Подскочат цены на фрукты летом на рынках, тяжело придется простым труженикам, чей бюджет был расписан буквально до копейки.
Он прошел по узкой улочке; по направлению к набережной, здесь он переходил дорогу и по бульвару шел в сторону Девичьей башни. Недалеко от нее, в новом, трехэтажном доме он и жил со своей семьей. Он шел и мысленно улыбался, предвкушая, как встретится со своей маленькой дочуркой(скоро ей будет уже три года), как обрадуется она новым карандашам, которые Шямсяддин купил сегодня днем, во время перерыва, в газетном киоске, как сядут они всей семьей ужинать в большой комнате. Он сядет во главе стола, справа сядет Айша, дочурка Нигяр и сын Аслан, не по годам взрослый, серьезный, сядут слева, напротив матери. "В этом году, в сентябре Аслану уже в школу", вспомнил Шямсяддин.
Человека, который шел следом за ним, от самого управления, он заметил давно и был внимателен. Вначале ему показалось, что это случайность, и никакой слежки нет. Несколько раз Шямсяддин менял направления останавливался, закуривал, садился на скамью, наконец, убедился, этот человек идет за ним. Человек был странным и ступал тяжело. Сыщики, профессионалы так не ходят. Этот сразу бросался в глаза. Шямсяддин вспоминал все, чем он занимался в последнее время, вроде все было в порядке, с этой стороны причин для беспокойства не было. Но тогда кто этот человек? Что ему надо от него? Несколько раз ему хотелось резко повернуться, подойти к этому человеку и, не дав ему опомниться, все выведать. На всякий случай, он потрогал пистолет, который носил под пальто, и, незаметно отстегнув пуговицу на груди, переложил его в правый карман. С предохранителя снимать не стал, но рука, лежащая на рукоятке оружия, пусть даже в кармане, успокаивала. У каменной ограды, отделяющей бульвар от берега моря, где летом загорают дети, Шямсяддин остановился и, сделав вид, что рассматривает валявшуюся вверх дном на берегу лодку, краем глаза внимательно следил за приближающимся человеком. Правая рука крепко сжимала рукоятку оружия.
- Здравствуй начальник, - услышал вдруг он и удивленно повернулся, - не бойся, я без оружия.
- А я и не боюсь. Кто ты?
- Тогда почему сжимаешь пистолет в кармане?
Шямсяддин смутился, и, улыбнувшись, вынул руку.
- Кто ты? Откуда знаешь меня? - спросил он, внимательно рассматривая этого человека
Это был старик. Худой, с грустными, усталыми глазами, подернутыми мутной пеленой, полуприкрытыми тяжелыми веками. Цвет глаз при свете фонаря, где стояли они, разобрать было невозможно, но они были единственными, что выделялось на его осунувшемся лице, с выдающимися скулами. Темное пальто из хорошего сукна, болталось на нем. И хотя, казалось, было оно с чужого плеча, носил он его спокойно, уверенно. И весь он сам, несмотря на болезненный вид, внушал уважение. "Этот человек мне не знаком", - думал Шямсяддин.
- А ты не изменился, возмужал только, но я тебя сразу узнал.
- Разве мы с вами встречались?
- Один раз виделись.
- Когда?
- Ты ведь служил в Казахе?
- Да, - удивился Шямсяддин. - Кто же вы? - в третий раз спросил он.
- Гара Башира помнишь?
- Гара Башир? - Удивился Шямсяддин. - Вы Гара Башир?
- Так изменился?