- Но тогда, как же мы можем прийти к нему, наверное, это тоже запрещено?
- Но вы же со мной, - ответил Гурген, и снова хохотнул.
Глава седьмая
Ида нравилась Гургену давно, с первого дня, когда он увидел ее рядом с Фархадом. Может, если бы она была одна, он просто посмотрел на нее, не решившись подойти; но увидев, какими влюбленными глазами смотрела она на его сослуживца... Злоба охватила его сердце. Никто никогда не смотрел на него такими глазами. Только в детстве, наверное, так смотрела на него мать, но это было так давно и так больно для него, что вспоминать об этом он не хотел. Не мог. Как только он вспоминал ее, краска стыда заливала его лицо. Не помнил он больше ее ласковых глаз, те глаза, что вспоминал он, были полны ненависти и презрения. И просыпался он в холодном поту, когда снились они Гургену.
В то утро, когда он в последний раз проснулся в отчем доме, с тяжелой после вечерней попойки головой, первое, что его смутило, был негромкий всхлип и завывание, которое доносилось из-за стенки, отгораживающей мужскую половину от женской. Он прислушался: кажется, плакала Айкануш, его сестра, во всяком случае, плач походил на детский. Шатаясь, он прошел на другую половину и от увиденного тотчас же отрезвел. Мать его лежала на кровати в разорванной рубахе, голая и не пыталась ничем прикрыться. В кровь искусанные губы ее набухли и выла она, словно раненая волчица, вцепившись пальцами в грязную простыню. И глядя на нее глазами полными ужаса, всхлипывала ее дочурка. Только младшая спала. Так и не проснулась она, и не видела, что сделали с ее матерью двое мужчин, пришедших с Гургеном и кому мать ее прислуживала вечером. Ей повезло в отличие от Айкануш, ее старшей сестры, проснувшейся от странных звуков и ужаснувшейся от увиденного. Кричать хотела она, но только встретилась глазами с мужчиной, странно возвышающимся над матерью, уткнувшейся головой в подушку и закусившей ее, чтобы не закричать от разрывающей ее боли. Мужчина приложил палец к губам, приказывая ей молчать, а потом пригрозил пальцем. Потом был другой. И все это видела Айкануш и не смела произнести ни звука. Под утро ушли они, и лишь тогда завыла мать, тихо, протяжно, страшно. И заплакала вместе с ней Айкануш. А может не так все это было, может, было еще страшней, не знал этого Гурген, но каждый раз, при воспоминании об этом, его воспаленное воображение рисовало ему эту страшную картину, и каждый раз все более подробно и изощренно. И уже забывал Гурген, что это была мать его, так распаляло его виденное, что задыхался он от жары, и тогда, когда желание распирало его, он находил женщину, дешевую, грязную, часто некрасивую, но это не имело для него никакого значения. Ее он фактически не замечал, да и не нужно ему было ее видеть, она была для него лишь объектом, с которой он мог удовлетворить свои фантазии. А часто он еще ночью, сразу после всего, прогонял ее, сунув в руку несколько бумажек, и проваливался в сон, глубокий, тяжелый, безо всяких видений. Но не приносил он удовлетворения и успокоения, и просыпался Гурген разбитым, уставшим и с чувством вины.
"Нет у меня больше сына, - прошептали в то утро губы Сусанны, когда она, повернув голову, увидала Гургена. - Говорила тебе, не иди за Агой, не послушал, убежал за отцом своим, а теперь уходи прочь и будь ты проклят. Отец всю жизнь жил волком - и ты в него пошел". Сусанна говорила, глядя прямо в глаза Гургена, не пытаясь прикрыть свою наготу. "Проклинаю молоко, которым вскормила тебя". В ужасе отпрянул Гурген и побежал во двор. Карен и Давид, с которыми он приехал, уже седлали коней. В бешенстве выбежал Гурген из дому, еще не решив, что предпримет, но тут, под строгим взглядом Карена, сорокалетнего бородача, мужчины исполинского роста и силы, он вдруг как-то сник, осел и заплакал. Усмехнулся Давид, державший на всякий случай наготове винтовку, но, поняв, что больше ничего не случится, опустил ее и сел на коня. Следом на своего вороного коня, осевшего под его тяжестью, сел Карен и посмотрел сверху вниз на Гургена.
- Ты с нами или остаешься?
Молчал Гурген, не в силах что-либо произнести.
- Ладно, не вой, как баба. Садись на коня, поехали. А это все забудь. Так будет лучше.
И ускакали они, а через несколько минуту за ними поскакал Гурген, размазывая по лицу слезы.
Через два месяца, когда от разрыва снаряда разворотило внутренности Давида и, пока были у него силы, он руками хватал вываливающиеся кишки и пытался запихнуть обратно, как будто этим мог исправить что-то в своей судьбе, Гурген стоял рядом и молча наблюдал за ним.
- Помоги, - хрипел Давид, лежа в траве и снизу глядя на него, пристрели меня, больно.
Но не помог ему ничем Гурген, молча смотрел он на мучения своего товарища, и не было в сердце у него ничего, ни чувства радости, ни сожаления.
Другой знакомый Гургена, Карен Ашотович Багдасарян, и после войны, пользуясь близким знакомством с Микояном, красным комиссаром, хорошо устроился в органы НКВД, куда перетащил, как только появилась возможность, и Гургена. Теперь он был его непосредственным начальником, и всегда служил Гургену защитой. Ни о родителях своих, ни о сестрах никогда больше не слышал Гурген, и жил, словно не было их никогда на свете. Было ему уже за тридцать, но о женитьбе он и не думал, убила у него всякое желание та ночь.
Ида была первой женщиной, к которой у него было настоящее влечение, может оно возникло у него в отместку на то, что не любил его никто. Гурген замечал всегда: как то сторонились его девушки, со страхом смотрели ему в глаза, это было приятно, но кроме страха ему хотелось видеть в них что-то другое. То, что читал он в глазах многих осужденных, которых вели на расстрел или допрос, и понимал Гурген, что это то, ради чего и живут люди на этом свете, это то, ради чего отдают люди свои жизни. И может, как это часто бывало раньше, когда он наступал ногой себе на горло, чтобы никто не догадался о его намереньях, он и на этот раз прошел бы мимо, но обстоятельства оказались сильнее. Не мог он видеть, как смотрела Ида на своего мужчину, и зло охватило его. Не знал он еще, что будет, что скажет ей, когда вел он Иду обманом к себе домой, в комнаты на втором этаже старого дома. И не думал он о том, что грязным был пол и ни разу не были мыты стекла. И смотрел через них на мир Гурген, и мысли его покрывались плесенью. Не видел он этого, так как приходил сюда в основном ночью и сразу же заваливался спать. А женщины, которых приводил сюда иногда, иногда жили в условиях еще хуже этого; да и не говорил он с ними ни о чем.
- Куда мы идем? - один раз спросила его Ида, когда зашли они в темный подъезд, стены которого были разрисованы старыми, потрескавшимися фресками. Рисовал их, видать, местный умелец, настолько бездарными и примитивными они показались Иде, неплохо разбиравшейся в живописи.
- Это конспиративная квартира, - солгал ей Гурген, - человек, должен сюда подойти, если уже не подошел.
Поднявшись на второй этаж Гурген негромко постучался в правую дверь. Постоял немного, к чему-то прислушиваясь, потом постучал во второй раз. Ида уже хотела уйти, ей не нравилось здесь, не такой она представляла себе сегодняшнюю встречу. Матери она сказала, с кем она идет встречаться, и хотя она не советовала ей идти или предлагала пойти вместе, Ида настояла на своем и пошла одна. Отцу они ничего не сказали, да и не было его сегодня дома, в гостях он был у своего друга.
- Еще не пришел, - заговорщицки зашептал Гурген и вытащил ключи, ничего, подождем немного, где бы он ни был, он сейчас придет.
В комнате стоял смрад. Пахло грязным бельем и протухшим хлебом. Иду чуть не стошнило, Насколько мерзко ей было здесь. Гурген, казалось, не замечал ее состояния. Закрыв дверь и оставшись с Идой наедине, он как-то весь преобразился. Предложил ей сесть, но не показал стула, спросил, хочет ли она чаю, но не слушал ее ответа, словно ушел в себя и все в нем действовало вне связи с другой частью тела. Руки дрожали, - Ида увидела это, когда он пытался убрать со стола грязную посуду, дрожали настолько сильно, что тарелка чуть не упала, и тогда Гурген вдруг зло выругался и пришел в себя.
- Ида, я обманул вас. Никто сюда не придет. Это моя квартира. Я здесь живу.
Ида рванула к двери, потянула на себя, но заперты они были. И тут сзади ее обняли потные, горячие руки Гургена, и где бы они не прикасались к ней, словно раскаленное клеймо обжигали они ее. Влажные, горячие губы его впились в ее шею, плечи, руки и вздрогнула от отвращения и ужаса Ида, оттолкнула его.
- Постой, Ида, люблю я тебя. Ты такая красивая.
- Дрянь, скотина, пусти меня, я сейчас закричу.
- Кричи, кричи, сколько хочешь, никто не придет, - усмехнулся Гурген.
Но Ида, к его удивлению, оказалась достаточно сильной, и понял Гурген, что так просто ему ничего не добиться. Снова Ида оттолкнула Гургена, попытавшегося приблизиться к ней, да так сильно, что он, споткнувшись о стул, упал возле зеркального шифоньера, единственной приличной мебели в этой комнате, его гордости и предмета зависти соседки из квартиры напротив, каждый раз пилившей своего мужа, требуя от скромного преподавателя университета приобрести ей точно такую же. И он, бедный ученый, каждый раз обещал ей это, надеясь хоть таким образом выиграть еще несколько дней спокойной жизни, пока, как он надеялся, новая блажь не победит в красивой, но глупой головке его жены, мечту о зеркальном шифоньере. Ида стояла у двери и от всей силы трясла ее, надеясь открыть, и одновременно барабанила по ней. Гурген шума не боялся, двери были большие, двойные, и заходя вслед Иде, он прикрыл их обе, так что шума в подъезде, это он знал точно, почти не было слышно.
- А ты хорошо подумала, прежде чем кричать, сучка, - вдруг зло крикнул он, лежа на полу. По лицу Иды текли слезы, она продолжала стучать в дверь.
- Об отце своем ты подумала? О чертовом жиде, профессоре этом вонючем.
Остановилась Ида, пораженная. Никто никогда не называл ее отца в ее присутствии столь грубо. Наоборот, все говорили о нем с обожанием, и она привыкла к этому. И отсвет славы отца отражался и на ней.
- Что вы сказали? - провернулась она к Гургену, даже сейчас обращаясь к нему на "вы".
- То, что слышала, сучка. Вот посажу твоего отца, этого прихвостня мирового империализма, по-другому завоешь, и ты и мать твоя, старая потаскуха.
- Как вы смеете, - в ужасе с придыханием вымолвила Ида. Ноги ее дрожали и она оперлась о дверь, чтобы не сползти на пол. - Как вы смеете, повторила она, - говорить такое о моем отце, о матери?
- А что мне твой отец? - уже просто грубил Гурген, - думаешь, не знаю о его связях с троцкистами, а переписка с Зиновьевым, а статьи в газетах? Все я собрал о нем, весь он у меня в папке! Один мой рапорт, одна докладная записка начальству - и где будет твой хваленый профессор? Знаешь? Знаешь, хорошо знаешь! Вот тогда мать твоя, да и ты с ней вместе прибежите сюда, и не только сюда, куда захочу, туда и прибежите, в ногах будете валяться. Интересно, оттолкнешь тогда ты меня или нет? - и опять хрипло засмеялся Гурген. Приподнявшись, он словно шакал приближался к своей добыче.
- Неправда, это неправда, - шептала Ида, но картины, одна ужаснее другой рисовались в ее воображении. Сколько их знакомых, о которых никто не мог сказать ничего плохого, исчезали у не на глазах. Видела она, как мрачнел тогда отец, слыша об этом, как не спал по ночам, шагая из угла в угол, и мать ее ходила за ним, успокаивая его как могла, и подсовывала очередную рюмку с мятными каплями. - Мой отец ученый, он не враг.
Но не слушал ее больше Гурген, знал, что она больше не посмеет кричать, так сковал ее страх.
...
Через два часа, Ида была уже дома. Мать была на кухне, отец еще не вернулся.
- Это ты, доченька?
- Да, мама.
- Что-нибудь узнала?
- Все хорошо, мама.
- Ну, слава Богу. Извини, у меня молоко на плите. - Каждый день на ночь она кипятила молоко и заставляла всех его пить. "Это полезно, и для сна, и для кишечника", - уверяла она, хотя Ида ненавидела молоко с самого детства.
И хорошо, что Инесса Львовна торопилась и не успела внимательно рассмотреть свою дочь. Она не увидела ее заплаканные глаза, грустные, вмиг повзрослевшие, в которых теперь поселилась печаль.
Ида зашла в ванную комнату и заперлась. Колонка горела и она наполнила ванну чуть ли не кипятком, затем, раздевшись, она вошла в нее. И хотя вода была слишком горячей, Ида молча опустилась в нее и закрыла глаза. Она снова вспомнила грязные простыни, пропитанные потом, от прикосновения с которыми все ее тело покрывалось пупырышками, и ее затошнило, да так сильно, что она едва дотянулась до унитаза. Потом она взяла терку и стала неистово себя растирать. Слезы градом лились из ее глаз, но она продолжала себя тереть, словно хотела содрать с себя оскверненную кожу.
- Ида, ты скоро? - послышался из-за двери голос матери.
- Да мама, скоро.
- Ну, я пошла лечь, что-то голова разболелась. Молоко твое на тумбочке, обязательно выпей.
И тут Иду снова затошнило.
Глава восьмая