Оба рода молодых людей, описанные мною в последней главе под легкомысленными именами Финт и Фант, довольно часто встречаются в клубах. Финт и Фант ровно ничего не делают. Оба они происходят из среднего сословия. Один из них, возможно, прикидывается адвокатом, другой нанимает модно убранную квартиру неподалеку от Пикадилли. Оба они денди, но как бы второго сорта; им далеко до великолепной небрежности манер и восхитительной пустоты и глупости, которыми отличаются знатные и родовитые вожаки этой породы; но жизнь они ведут такую же скверную (хотя бы только напоказ) и совершенно так же ни к чему не пригодны. Я не собираюсь вооружиться громами и обрушить их на головы этих мотыльков с Пэл-Мэл. Они не могут причинить обществу большого вреда и не способны на сумасбродства в личной жизни. Они не могут истратить тысячу фунтов на брильянтовые серьги для оперной танцовщицы, как лорд Тарквин; ни тот, ни другой не открыли трактира и не сорвали банк в игорном клубе, как молодой граф Мартингэл. У них есть свои достоинства, свои добрые чувства, они не мошенничают в денежных сделках, но в ролях светских молодых людей второго сорта они и им подобные до того ничтожны, самодовольны и нелепы, что в произведении, трактующем о снобах, им просто необходимо уделить место.
Финт бывал за границей, где, как он дает вам понять, имел потрясающий успех среди немецких графинь и итальянских княгинь, которых он встречал за табльдотом. Стены в его квартире сплошь увешаны портретами актрис и балетных танцовщиц. Он проводит утро в роскошном халате, среди аромата курительных свечек, за чтением "Дон-Жуана" и французских романов (кстати сказать, жизнь автора "Дон-Жуана", описанная им самим, была образцом жизни сноба). Накупив грошовых французских гравюрок, изображающих томных женщин в домино, гитары, гондолы и прочее тому подобное, — он рассказывает вам про них целые истории.
— Плохая гравюра, — говорит он, — я это понимаю, но мне она нравится, и этому есть свои причины. Она мне напоминает кого-то, — ту, кого я знал под иными небесами. Слыхали вы имя принчипессы ди Монте Пульчияно? Я встретил ее в Римини. Милая, милая Франческа! А вот это златокудрое и ясноглазое существо в тюрбане с райской птицей и с попугаем-неразлучником на руке изображает, должно быть… вы ее, возможно, не знаете… но она известна в Мюнхене, любезный мой Фант, — все там знают графиню Оттилию фон Эйленшрекенштейн. Боже, как она была прелестна, когда я танцевал с ней в день рождения князя Аттилы Баварского в тысяча восемьсот сорок четвертом году. Нашим визави был князь Карломан, и князь Пепин участвовал в том же контрадансе. В букете у нее был белый нарцисс. Фант, этот цветок и сейчас у меня!
Его физиономия принимает страдальческое и загадочное выражение, и он зарывается головой в подушки дивана, словно погружаясь в водоворот страстных воспоминаний.
В прошлом году он произвел немалую сенсацию, поставив на свой стол миниатюру в сафьяновом футляре, запертом на золотой ключик, который он всегда носил на шее, — а на футляре была вытиснена змея — символ вечности с буквою "М" в круге. Иногда он ставил этот футляр на сафьяновый письменный столик, словно на алтарь, — обычно там же стояли цветы, — и посреди разговора вдруг вскакивал и целовал футляр. Или кричал из спальни лакею: "Хикс, принесите мне мой ларец!"
— Не знаю, кто она такая, — говаривал Фант, — да и кто может знать все его романы? Десборо Финт, сэр, раб нежной страсти. Думаю, вы слышали историю итальянской княгини, которую заперли в монастырь святой Барбары в Римини, он вам не рассказывал? Тогда и я должен молчать; или же историю той графини, из-за которой он едва не подрался на дуэли с князем Ведекиндом Баварским? Может быть, вы не слышали даже и про красавицу из Пентонвилля, дочь весьма уважаемого пастора-диссидента? Сердце ее было разбито, когда она узнала, что Финт помолвлен (с прелестной девушкой из знатной семьи, которая потом изменила ему), и теперь она в Хенуэлле.
Вера Фанта в своего друга доходит до безграничного обожания.
— Какой это был бы талант, сэр, если бы сколько-нибудь поработал! шепчет он мне. — Он мог бы стать чем угодно, если бы не его страсти. Прекраснее его стихов ничего быть не может. Он написал продолжение "Дон-Жуана", положив в основу поэмы собственные похождения. Читали ли вы его "Стансы к Мэри"? Это выше Байрона, да, сэр, — выше Байрона!
Я был рад это услышать от такого компетентного критика, как Фант: сказать по правде, я сам сочинил эти стихи для простака Финта, которого застал однажды погруженным в раздумье над довольно-таки засаленным старомодным альбомом, — куда он не вписал еще ни одного слова.
— Не могу, — произнес он, — бывает, что я напишу сразу целую балладу, а сегодня — ни единой строчки. О Сноб, такой счастливый случай! Такое божественное создание! Она просила меня написать стихи ей в альбом, — а я не могу!
— Она богата? — спросил я. — Мне казалось, что вы женитесь разве только на богатой наследнице.
— Ах, Сноб! Она — само совершенство, и с такими связями — а я не могу выжать из себя ни единой строчки.
— А в каком духе вам требуется? — спросил я. — Погорячей и послаще?
— Перестаньте, Сноб, не надо! Вы топчете самые святые чувства. Мне нужно что-нибудь страстное и нежное — в духе Байрона. Я хочу ей сказать, что в пиршественных чертогах… ну и так далее, вы сами понимаете, — я думаю только о ней, что я презираю свет, что я им пресыщен, знаете ли, — ну и еще что-нибудь… какая-нибудь там "газель" или "бульбуль".
— А под конец — ятаган, — заметил автор этих строк, и мы приступили к делу:
К Мэри
— Ну, Финт, как по вашему мнению, ловко? — спросил я. — Признаться, я и сам чуть не плачу.
— Дальше, пожалуй, — начал Финт, — мы скажем, что весь мир у моих ног чтобы она, понимаете ли, приревновала; ну и так далее, в том же роде, и что я уезжаю путешествовать, понимаете ли. Быть может, это подействует на ее чувства.
И "мы" (как выразился этот несчастный педант) снова взялись за дело:
— А теперь — о путешествии, любезный Финт. Я начал прерывающимся от волнения голосом:
— Послушайте, Сноб! — прервал Финт вдохновенного барда (в ту самую минуту, когда я собирался разразиться настолько трогательным четверостишием, что оно довело бы читателя до истерики). — Послушайте… гм… не могли бы вы сказать, что я… ношу мундир и что жизнь моя в опасности?
— Вы носите мундир? Ваша жизнь в опасности? Каким же это образом?
— Н-ну, — отвечал Финт, густо краснея, — я сказал ей, что уезжаю… в Эквадор… с военной экспедицией.
— Юноша, вы гнусный обманщик! — воскликнул я. — Дописывайте эти стихи сами!
Он их и дописал совершенно вне всякого размера, да еще хвастался потом в клубе, выдавая их за свои собственные.
Бедняга Фант твердо веровал в таланты своего друга до прошлой недели, когда он появился однажды в клубе с странной улыбкой на физиономии.
— О Сноб, я сделал такое открытие! Отправился сегодня на каток — и вдруг кого же я вижу, как не Финта под ручку с этой роскошной женщиной, с этой леди знатного рода и с огромным состоянием, ну, да вы знаете, Мэри, та самая, которой он еще написал такие прелестные стихи. Ей сорок пять лет. Она рыжая. Нос у нее как ручка от насоса. Ее отец нажил состояние на торговле ветчиной и говядиной, и на будущей неделе Финт должен сочетаться с ней браком.
— Тем лучше, мой юный друг! — воскликнул я. — Гораздо лучше будет для женского пола, если этот опасный сердцеед перестанет губить сердца, если эта Синяя Борода уйдет на покой. Да и для него самого это много лучше. Поскольку во всех этих невероятных любовных историях, которым вы так слепо верили, нет ни единого слова правды, Финт никому не повредил, кроме самого себя, и теперь вся его любовь сосредоточится на мясной лавке тестя. Бывают такие люди, любезный мой Фант, которые проделывают все это всерьез и тем не менее достигают высокого положения в обществе. Но эти люди — не предмет для шуток и, будучи, несомненно, снобами, остаются в то же время и негодяями. Их дела подсудны одному только Суду Всевышнего.