-- Совесть продается, -- доложил язвительный Епифан.
Фридман порылся под одеялом, достал и показал металлический предмет:
-- Вот.
Сразу оговорюсь, что ничего особенного распятье из себя не представляло. Золотой крест килограмм на десять, инкрустированный жемчугами, изумрудами и сапфирами величиной с грецкий орех.
-- Невероятной красоты вещь. Вы не находите, голодранцы? Фамильная, реликвия. Ностальгия, так сказать. Теперь расстаюсь. Товарно-денежные отношения, круговорот в природе, и ничего поделать нельзя. Жажда наживы. Да-с. Если вы понимаете, о чем я говорю.
-- Забавная вещица. -- Максимовский взял распятие, поскреб ногтем и поставил на сундук между водкой и кокаином. -- Только спаситель какой-то перекаченный.
-- Забавная вещица, молодой человек, у вас на шее висит заместо галстука, а это Фаберже! Четырнадцатый век! Таких раритетов во всем мире раз-два и обчелся.
После этих слов нам снова посчастливилось лицезреть Епифана. Он вылез из-под кровати, перекрестился, сложил руки на груди и с нечеловеческим надрывом произнес:
-- Любопытный факт, господа! На ваших глазах совершается роковая ошибка истории! Величайшее святотатство и грехопадение! Здесь, -- Епифан топнул ногой, -- под сводами этого фешенебельного склепа, где похоронена вера в справедливость, вот этот толстый мудак, прости Господи, продает наследие седой старины! Продает родину! Память! -- Голос Епифана повысился до неприятного сопрано. -- Православная святыня! Совесть! И так далее! Все на распродажу! Иуда!
Столь наглого демарша со стороны Епифана Фридман не ожидал однозначно. Он подтянул одеяло к подбородку, распахнул безумные глаза, лицо его сделалось багровым и несчастным.
-- Только этого мне не хватало, -- его голос дрогнул. -- Потрудитесь объяснить, милостивый государь, что сие означает?
-- Моя мысль, между тем, простая, как ведро, и даже твои скромные мозги с ней легко управятся. -- Епифан схватил распятие двумя руками и занес над головой. Тяжелый крест повис над Фридманом, словно секира палача. -- Слушай сюда! Подобные предметы обладают исторической и культурной ценностью? Отвечай!
-- А черт их знает. В деньгах я примерно представляю, сколько это будет стоить.
-- Так. Так! Они обладают этими качествами для кого?
-- Наверное, для меня?
-- Не угадал. Они обладают этими качествами для того, кому принадлежат.
-- Но они принадлежат мне, -- резонно возразил Фридман. -- Потому что это так и есть.
-- В широком смысле они принадлежат народу, а значит, и государству. Я уже не упоминаю о православной церкви.
-- И поэтому?
-- Поэтому они не должны служить источником твоего личного обогащения! -- закончил Епифан.
-- Ой! Ой! -- Фридман, обычно склонный все на свете преувеличивать и драматизировать, театрально схватился за сердце. -- Держите меня кто-нибудь, я сейчас свалюсь с кровати. Епифан -- красный поп! Позовите доктора и нотариуса!
-- Перестань кривляться, я говорю серьезно.
-- Согласен, давай говорить серьезно. Религия -- опиум народа -- это раз. Государство твое -- бездонная бочка -- это два. Глазом не успеешь моргнуть, как распятие исчезнет. Кто у нас остался неохваченный, народ? Народ пьет не просыхая. Он ничего не заметит. Загнать распятие послу! Он сдует с него пыль, покроет лаком и повесит в своем народном молдавском музее на самое видное место. Все молдаване будут рады, вот увидишь! Три!
Фридман замолчал, наслаждаясь плодами своих сокрушительных аргументов.
-- Господи, прости раба твоего Фридмана. Распятие -- это ведь не просто ювелирная поделка или музейный экспонат. Это -- предмет культа, и относиться к нему нужно соответственно. Ему нечего делать в музее, тем более за тридевять земель. Его нужно отдать в хорошие руки.
-- Кому, например?
-- Например, мне.
-- Мне?! -- переспросил Фридман. -- Мне послышалось?
-- Мне, -- повторил Епифан.
-- Простите, товарищ, вас совсем не слышно. Вы что-то мямлите себе под нос. Сделайте выводы и начните все сначала. Только говорите внятно, чтобы товарищи на задних рядах тоже вас слышали.
Епифан вскинул голову, тряхнул жидкими волосенками и голосом декадентствующего интригана воскликнул:
-- Мне! А я тебе выпишу индульгенцию с открытой датой и автографом самого Папы Римского.
-- Вот куда ты клонишь, собака, -- вздохнул с облегчением Фридман. -Он мне тут клюкву на уши вешает, а я волнуюсь. Ему. Что ж ты, Епифан, две недели ползаешь тут на брюхе... Погоди, ты и позавчера здесь был?
-- Был.
-- И все видел?
-- Все видел.
-- Мама дорогая. Никому не говори. О чем я? Да. Что же ты, Епифан, за две недели распятие не стащил?
-- Э-эх, язычник. Все, я так больше не могу!
-- А как ты можешь? Давай сделаем так: если ты при всем честном народе отвесишь пинка патриарху всея Руси и твой подвиг зафиксирует пресса, я, так и быть, подарю тебе крест, а в нагрузку личный баян Вани Охлобыстина с автографом Муслима Магомаева.
-- Не гневи Бога, насекомое. Говорят тебе, что я не могу. Попросту не умею. Стоял бы я сейчас перед вами. Да я бы давно в Монте-Карло свалил.
-- Тогда покончим с этим. Даю тебе минуту для заключительного слова.
Епифану хватило шести секунд.
-- В общем, так, -- сказал он, -- распятие никуда не поедет. Пределы квартиры оно покинет только через мой труп.
-- Это без вопросов, -- пообещал Фридман.
-- Отдай распятие, скотина! Христом Богом заклинаю. Ты же культурный человек.
-- Да разве ты христианин? Ты вроде дзен-буддист был. Что, Епифан, первый блин комом? В дзен-буддизме художественное оформление не то?
-- А что тут такого. Я впечатлительный азиатский исследователь. Я был в поиске.
-- А теперь, стало быть, нашел. Ты, дурачина, при какой церкви состоишь?
-- Я адепт Святой Церкви Воскресения Христова?