Голова не просто болела, голова раскалывалась. Раскаленные иглы впивались в мозг, перед глазами летали искры, время от времени трансформирующиеся в поле точек или клеточек. Так продолжалось до тех пор, пока мне на голову не вылили ледяной воды.
Боль как рукой сняло, а в глазах просветлело и стали проступали пока неясные образы. Вскоре я смог различить один из образов. Лицо чумазой девочки лет десяти на вид, которая наклонившись, трясла меня за плечи. При этом несла какую-то тарабарщину, в которой проскакивал откровенный мат.
— Матти! Херата! Миеллутта! — и снова по кругу, как в заезжей пластинке. — Матти! Херата! Миеллутта!
Мне, все эти её неприличные причитания почему-то напомнили ругательства из старого фильма «Самолёт летит в Россию» — свилога, балюна, люзгар, шарам. От подобного сравнения и вспомнившихся мгновенно смешных сцен я засмеялся. Ну как засмеялся? Попытался. В результате просто закашлялся прямо в лицо испуганно дернувшейся девчонке. Которая тут же радостно залепетала на своём матерном.
— Матти! Матти виркеа, елосса! Куни! Куни нейтсут мариа.
Ишь чего захотела! Куни ей подавай. Извращенка малолетняя. Нет, нет, я на такое не подписывался. В протестном жесте я выставил перед собой руки и в удивлении застыл, руки были не мои. Мля! Детские, жутко грязные ручонки, чуть ли не младенца.
Пошевелил пальцами перед глазами. Сгибаются и разгибаются по моему хотению, а значит они теперь мои. И какой отсюда вывод? Моё сознание находится в теле ребёнка. Так, стоп, а что ты помнишь последнего? Ну, кроме вот этого непонятно леса. Лес? Вокруг лес? Точно, он, смешанный, хвойный с лиственным.
И девочка. В грязной клетчатой юбке или платье, потому что верх её одежды тоже был клетчатым. И грязно-красная налобная повязка. Зачем? На бандану и хатимаки не похоже. Да и сама девочка была явно европейка. Соломенные волосы и голубые глаза, почти арийка. А чего это она кулак прикусила и подвывать стала? Неужто я такой страшный? Даже матюкаться перестала, сердешная.
О! Еще один абориген нарисовался. Мальчишка, лет десяти, тоже соломенноволосый. В длинных шортах и косоворотке, а на голове тюбетейка. Что у него на ногах, не вижу, неудобно лежу.
— Мика ханта вайва? — спросил он на своем тарабарском у девчонки, которая продолжала грызть свой кулак и подвывать. — Тю, васта! — Но девочка никак не отреагировала на его волшебные слова, и тогда он, подойдя ко мне, стал поднимать меня с земли со словами. — Нут Матти, нут. Вин синут котин.
Последние слова были чем-то похожи на латынь. Или он мне про какого-то кота рассказывал? Пока я предавался размышлениям, мальчишка поднял меня на руки и куда-то потащил. Пришлось, чтобы не сверзиться со своего носителя, обхватить его своими ручонками за шею.
Своими? Я уже признал их своими? Стоп, а о чём я хотел недавно вспомнить? А! Что было до этого всего, детского-лесного?
Помню! А что я помню? Был в магазине. В каком? А оно важно? Нет, наверное. Вышел на улицу и спустился по ступенькам, а на последней поскользнулся. И стал падать назад. А потом головная боль и мельтешение перед глазами. Ну, неудивительно, ступеньки с металлическими уголками. Если ты затылком о такой уголок со всей своей дури приложился, то вариантов всего два.
Первый, я выжил и лежу под наркотой в коме, а все вокруг меня, просто глюки.
Второй, я помер и попал в тело какого-то ребёнка. Судя по лесу кругом и непонятному языку, может даже и не в наш мир. К эльфам, например. Хотя нет, уши у детей вполне нормальные, только довольно грязные. Одно такое я сейчас и наблюдаю, положив свою голову на плечо мальчика. Значит, какое-то средневековье.
Плохо что не в СССР. Я, как раз вчера, закончил читать книгу про попаданца в прошлое. Как он лихо писал книги и песни, зарабатывая многие тысячи рублей. Здесь это точно не получится. Сначала надо будет выучить этот матерно-тарабарский язык.
А что я вообще умею? Петь? Нет, только если в караоке. Вряд ли здесь подобное есть. Могу неплохо печатать на клавиатуре, после многих сотен тысяч комментариев оставленных мной по различным форумам и социальным сетям. Даже несмотря на свои громадные и грубые пальцы. Но вряд ли этот навык здесь востребован.
Я покосился на свою нынешнюю, детскую лапку и непроизвольно скривился, нет, не то. Своими большими и сильными пальцами я запросто откручивал гайки на двигателях. О! Я разбирал двигатели? Точно! Вспомнил! Большущий цех с кучей станков и массой людей, работающих на них. Я разбирал и собирал двигатели. Автомобильные, тракторные, лодочные. Много-много разных. Сливал масло, а потом заливал новое. Менял прокладки и регулировал зазоры в клапанах. Но вот что это за работа, как называется и где находиться, я не помню.
— Олеме мелкиен перила, — прохрипел мне почти в самое ухо несущий меня мальчишка, чем и отвлек от самокопания.
Опаньки, почти цивилизация. Пацан шуровал по хорошо укатанной дороге, местами даже с щебёночным покрытием. Пошли какие-то строения, а вокруг нас заскакали два собакена, дворовой наружности и вроде бы настроенные дружелюбно, вон как хвосты крутятся.
Так как несли меня тылом вперёд, а лицом назад, то появление новых строений и персонажей воспринимал, как говориться, пост-фактум. Так что, когда меня вырвали из рук мальчишки, я испуганно дёрнулся, голову прострелила вспышка боли, и моё сознание уплыло в темноту.
……
Очнулся я от тряски. Долго не мог сообразить, что происходит, где я и что со мной. Но затем мозг подкинул воспоминаний, а неведомо кто, поправляя что-то подо мной, приподнял меня, и я узрел часть крупа лошади. Которая тащила наше транспортное средство в неведомую даль. На передней лавке, спиной ко мне, сидел водитель. Лавка? Или облучок? Какая, впрочем, нахрен, разница? Меня больше занимало, что там вокруг. Судя по тряске и цокоту подкованных копыт лошади, мы ехали по брусчатке. Я сделал попытку приподняться, но кто-то, сидевший позади меня, не дал мне этого сделать, придержав рукой.
— Оле керсивалинен пойка, — мягко, но настойчиво, произнес неизвестный, прокуренным и грубым голосом.
Ну и ладно, не очень и хотелось. Или, очень? То, что хотелось, это точно. А что он сказал? Пойка? Знакомое какое-то слово.
Тем временем наш тарантас въехал на мост, что легко было определить по появившейся сверху стальной ажурной конструкции. О! Это точно цивилизация. А когда вдалеке раздался гудок и явно паровозное пыхтение, я окончательно успокоился, решив, что мне не грозит средневековье. Осталось только выяснить, куда же я попал?
Ответ на этот вопрос я получил уже минут через десять, когда меня, закутанного в какой-то плед, вынули из нутра повозки и понесли к массивному каменному двухэтажному дому. На входе были вывески, но прочитать или даже рассмотреть я их не смог. Как и флаг, который ветром замотало на наклонном древке так, что было видно только грязно-белую ткань.
— Куда прёте? Не видите, вымыто! — внезапно заорали на нас женским голосом, на чистейшем русском языке. — Ой, это у вас ребёночек? Давайте его сюды. Кладите сюды. Головка пробита? Охти матушки мои. Откуда вы?
— Яали, — ответил женщине более молодой голос. Наверное, это тот мужик, что на облучке сидел.
— И выдержал? Не помер? Значит и еще подождёт. Дохтур на операции. Освободится, посмотрит мальчика. Раз пятнадцать вёрст пережил, то и сейчас дождётся. Мне записать надо ребетёнка. Кто он, как звать, откуда, кто отец. Только на русском, я плохо по вашему ещё говорю.
После минутных эмоциональных переговоров на местном, тарабарском языке между моими возчиками, я наконец узнал как меня сейчас зовут, возраст и место жительства, и многое тут же стало на свои места.
— Матти Маттипойка Хухта, — произнёс молодой мужской голос, а женский, тут же всё перевел на русский:
— Ага, значиться Матвей Матвеевич Хухта. Или, Хухты?
— Хухта!
— Записала. Год рождения какой и дата.
— Одна тысяча восемьсот девяносто второй год, июнь месяц, десятое число.
— Два годика значится. Отец кто?
— Вот он, — явно не понял отвечающий вопроса и, видимо, указал на второго мужчину.
— Я не об этом. Звать как?
— А! Матти Каукопойка Хухта.
— Матвей, пусть будет Николаевич, Хухта. Живёте где?
— Гимна Яали.
— Ясно. Село Яали, Уалеоборгского уезда, Уалеоборгской губернии, Великого княжества Финляндского. Всё. Ждите. Дохтур к вам выйдет.
Попал, так попал. В девятнадцатый век, пусть и в последнее его десятилетие, да еще и в Финляндию. Вот, оказывается, на каком со мной пытались общаться. Теперь придётся молчать и учить. Ну, с молчанием все очень просто, возраст еще не шибко тот, когда взахлёб разговаривают. Да и вообще, пусть на травму головы думают, если я буду чудачить. Главное, выжить и повзрослеть, а там примем решение, что делать и кто виноват.
Доктором оказался лысоватый мужик, выглядевший лет на шестьдесят. Хотя, они тут рано стареют, так что ему может быть и пятьдесят, и даже сорок. Осмотрев мою рану, он набулькал чего-то в мензурку и дал мне выпить, из-за чего через минуту глаза мои закрылись, и я уснул.
Тюуне лежала на лавке и жалобно постанывала, скорее напоказ, чем действительно от боли. Ведь на соседних лавках сидели почти все её братья и сестра Анья. Самый старший из присутствовавших братьев, Эса, молча покуривал свою трубочку и с непонятным выражением лица рассматривал стонущую Тюуне.
Тринадцатилетний Ахти с завистью косился на пыхающего табачным дымом Эса, но попыток попросить затянуться даже и не делал. У него еще была свежа в памяти порка, которую устроил ему отец, когда поймал его за курением. И порол он его посильнее, чем эту стонущую дуру, которую порол дед Кауко, явно жалея любимую внучку. Ахти тогда неделю стоя ел и на животе спал.
— Кауко с отцом приехали, — влетела в детский дворик, где они все после ужина и собрались, Анья. Которая, услышав скрип открываемых ворот, метнулась узнать, что происходит.
Испуганно замолчала стонущая Тюуне, не ожидавшая ничего хорошего от приезда старшего брата и отца. Пороть-то родитель её уже не будет, но за уши оттягать, как матушка недавно, вполне может. Отвлеклась на малинку, уронила братика. Как он там, интересно? Жив? А вдруг он помер? Тело обдало холодком, сердечко забухало, но Тюуне нашла в себе силы спросить у сестрёнки:
— Ань, а Матти с ними?
— Матти в больнице, — неожиданно, ответил ей голос отца. — Я смотрю, дед тебя уже наказал! — подошедший мужчина бесцеремонно задрал рубаху ей на голову, явно оценивая сделанное своим старым отцом. — Пожалел тебя дед, — он грубо задернул рубаху назад, на поротую спину и задницу, и присев, заглянул в испуганные глаза дочери. — Ты виновата не в том, что не удержала брата. А в том, что вообще потащила его в лес. Был запрет?
— Да, папа, — пропищала испуганная девочка.
— Значит, виновата. Месяц без ужина, — обозначил он своё наказание. — Ты поняла?
— Да, папа, да! Я поняла! — зачастила Тюуне.
— Легко отделалась, — вынес вердикт Эса, дождавшись, пока родитель покинет детский дворик. — Значит, с Матти всё не так плохо как рассказывал Ахти. — И он покосился на возмущенно вскинувшегося младшего брата.
— Да у меня половина рубахи его кровью залито было, — неожиданно тонко просипел мальчишка, голос которого стал ломаться и временами выкидывал подобные коленца. — Баба Ютта сказала, что уже не отстирать.
— А ну, цыц, мелочь! — пробасил новый персонаж, появившийся в их дворике. — С Матти всё хорошо. Ему сделали операцию и зашили голову, сказали забрать через два дня. Мама завтра повезет продукты ему.
Самый старший из братьев, Кауко Хухта, оглядел притихших детей и, достав из принесенного с собой узелка крынку со сметанной, направился к лежащей на лавке Тюуне.
— Ну, что, Тю? Получила урок? Сейчас я тебя малость подлечу. — И опустившись перед ней на колени, вновь задрав рубаху девочки ей на голову, принялся наносить и размазывать густую сметану по красным следам от ударов розг на спине и ягодицах.
Тюуне было временами больно из-за прикосновений пальцев брата к шрамам от розг, но холодная сметана приятно гасила боль, и девочка терпела, понимая, что это нужно сделать. Рано или поздно. Уж лучше руки брата со сметаной, чем жгучий скипидар от бабулек.
……
Очнулся я после операции только на следующее утро от диких стонов чуть ли не на ухо. С трудом разлепив глаза, осмотрелся. Какая-то каморка с половинкой окна и на три кровати. На соседней сидел мальчик лет десяти-одиннадцати и, под довольно громкое подвывание, баюкал культю левой руки. Сквозь кулёк намотанных бинтов у него уже проступила кровь. А сам виноват, не надо ею махать и её же теребить. Больно, понимаю, но так фиг у него шов на культе заживёт.
Интересно, а откуда я это знаю? Ну, про швы и культю? Может, читал где? Ладно, потом повспоминаю, сейчас только пить хочется. Во рту дикий сушняк, как после похмелья или приёма антибиотиков. Не иначе меня вчера усыпили при помощи какой-то наркоты. Интересно, какой? Но поразмышлять на эту тему, а тем более попытаться найти воды, я не успел. Увидев, что я очнулся и смотрю на него, соседский мальчишка зло оскалился и почти выплюнул в мою сторону непонятную фразу, очень смахивающую на ругань.
— Хуорапэнникка, хае ветта!
— Кхрр, кха, шшс! — попытался я не остался в долгу, но пересохшее горло и непослушный язык трансформировали моё «кисс май асс» в неведомую хрень. Ну, хоть руки меня слушаются, и я смог показать ему средний палец на правой руке.
Пацан удивленно на меня вытаращился, потом осклабился и уже набрал в грудь воздуха, чтобы продолжить наше, явно высококультурное, общение, но ничего сделать не успел. В комнату вошли две женщины и боевой запал соседа моментально сдулся.
— Ой, ты уже проснулся, а тут матушка к тебе приехала, — радостным тоном проворковала мне женщина в белом платье с красным крестом на груди. — Ты опять перевязку трогал? — при виде мальчишки с кровью на бинтах она, тут же забыв про меня и про приведенную ею женщину, схватила его за здоровую руку и куда-то поволокла.
— Мита куули пойка? — спросила у меня оставшаяся женщина, а до меня только сейчас дошло, что услышанное ещё вчера слово «пойка», переводиться на русский как «сын». Вот только откуда я это знаю? Я, что? В Финляндию ездил?
Моя новая мама тем временем напоила меня водой, обула в вязанные тапочки и за руку сводила к отхожему месту. И все это время продолжала говорить, говорить и говорить. Я в ответ только глупо улыбался, не понимая ни единого слова. При моих улыбках женщина тоже начинала улыбаться, ерошить мне волосы выбивающиеся из под бинтов и радостно вздыхать. Похоже, мне досталась неплохая мама, и это радовало. Так как вспомнить своих родителей из прошлой жизни я так и не смог. Помнил только кладбище и три гранитных памятника, маме, отцу и брату. Как в тумане, никаких надписей и фотографий.
С семьёй было получше. Помнил жену Веру и двух сыновей-близнецов, Толика и Тошку. А еще в нашей большой четырехкомнатной квартире на последнем этаже семнадцатиэтажной свечки, построенной в самом конце СССР, жила чёрная кошка по имени Мышь. А также три персональных компьютера, один ноутбук и неучтённое количество мобильной электроники. Сыновей помнил. Супругу тоже. Даже кошку по имени Мышь, которая каждую ночь спала у меня в ногах. Но вот, себя, нет. Ни внешности, ни имени, отчества и фамилии, ничего. Правда, я не знал имени и финской мамы моего нынешнего тела. Да и красотой она, на мой взгляд, не блистала, но и откровенной уродиной тоже не была.
Пока я копался в своей памяти и пытался «вспомнить всё», моя новая мама меня накормила вкуснейшей ухой и кусочками явно озёрной рыбы, очищенной от косточек. А на десерт была калитка с творогом и малиновый морс.
Фух. Объелся. Прилёг на кровать. И не заметил, как уснул. Правда, поспать мне удалось не долго, пришла сестра милосердия и повела меня на перевязку, запретив матери идти вместе с нами.
Снятие присохшего к ране тканевого тампона, то еще развлечение. А потом еще и выдергивание присохших ниточек, обработка, новое бинтование. Я терпел, тем более меня отвлекал монолог врача, который на русском языке, диктовал медицинской сестре что со мной делали и рекомендации для дальнейшего лечения.
Так я и узнал, что кожные повреждения не обширны, хватило всего четырёх швов, свод черепа не повреждён и всякое прочее, на непонятном мне медицинском языке девятнадцатого века. Радовало одно, что завтра меня выпишут и приехать будет нужно только через неделю для снятия швов.