Глава 5
Сразу, сходу, выдать удобоваримый перевод стихотворения «Маляр» Агнии Барто у меня не получилось. Промучился пару дней, черкая карандашом по листикам бумаги, которую спёр у сестёр. Благо, никто в эти дни меня особо не напрягал и не отвлекал. Громадным плюсом было то, что освободившуюся после отъезда в город братца Кауко комнату отдали мне.
Вернее, меня просто выселили из мальчиковой спальни из-за жалоб братьев Эса и Ахти на моего Тонтту. Так-то, мой Хиири ничего плохого не делал. К ним в кровати не лез и вообще никому из домочадцев на глаза не попадался. Но когда по ночам приходил ко мне в кровать то, то ли урчал, то ли мурчал и делал это довольно громко, что нервировало моих братцев. Вот матушка меня и переселила.
Прочитать честно сворованное стихотворение я решился только на третий день, после покраски сарая, где мне и пришла в голову эта идея. Сразу после обеда с вкуснейшей молочной ухой, которую бесподобно делала бабушка Ютта, вся семья дула чай из медного ведерного самовара. И если в Улеаборге почти всё население предпочитало кофе, то у нас на хуторе был только зелёный чай. Любителем которого дед стал ещё в Калифорнии, и он же привил эту любовь всему остальному семейству. К чаю были свежайшие сырники, мёд и сметана.
Как только закончили обедать, и семья собралась расползтись по своим делам, я очень громко стукнул бронзовыми, тяжёлыми щипцами для сахара по столу. Народ замер на своих местах, а я залез с ногами на свой стул и начал толкать речь:
— Я с дедом красил сарай, и мне пришли в голову стихи. Вот! Послушайте!
Мы с дедом красили сарай,
Мы встали с ним чуть свет.
— Сначала стену вытирай, —
Учил меня мой дед. —
Ты ототри ее, очисть,
Тогда смелей берись за кисть…
Дочитал с своего листа и, свернув его в трубочку, застыл на стуле, ожидая реакции моих слушателей. А сам поедом себя ел за то, что своровал еще ненаписанное. Ведь на всех литературных форумах, где я обитал, я всегда критиковал попаданцев, ворующих чужие произведения. И вот сам до этого докатился.
Но доесть себя я не успел, подскочивший ко мне дед схватил меня в охапку и, расцеловав, подкинул вверх. Под потолок. Неожиданно. Я чуть не усрался от страха, особенно когда увидел, что не долетел до потолка всего несколько сантиметров. Вот так бы стукнулся кумполом и можно нового попаданца заселять. Слава Богу, дед тоже сообразил, что протупил и больше попыток запулить мою тушку в небеса не предпринимал.
Родня тоже, восторженно что-то вопя, вертелась вокруг нас с дедом. Через пять минут я, весь зацелованный и затисканный, с взъерошенной шевелюрой, был установлен отцом, который выцарапал меня из объятий деда, на стул, и мне было велено читать ещё раз. А потом еще раз. И ещё.
— Сынок? Может, ты ещё что-то написал? — робко и с какой-то затаённой надеждой, спросила мама.
— Оно маленькое, — попытался я отвертеться. — И про лягушат.
— Ничего! Читай! — потребовал отец, и мне пришлось сдаться.
Отдал деду свернутый в трубочку листок с первым стихом и, покопавшись в карманах своих штанов вытащил изрядно помятую и замусоленную бумажку. Прости меня, Агния Львовна, надеюсь, ты еще что-нибудь напишешь.
Пять зелёных лягушат
В воду броситься спешат —
Испугались цапли!
А меня они смешат:
Я же этой цапли
Не боюсь ни капли!
Все дружно посмеялись, и я опять был затискан и захвален.
— Надо его стихи в газету послать, — неожиданно предложила мама. — В Улеаборге могут напечатать в ежемесячном литературном альманахе.
— Давай, Эмма, напиши им, — поддержал идею своей супруги отец. — А я в Гельсингфорс отправлю. В «Ежедневную газету». Как-никак, это газета нашей партии, пусть печатают стихи моего сына! — не на шутку разошелся батя.
— Матти, давай я сама им напишу. Там же работает Хултин, Текла. Она, как я читала, стала первой женщиной магистром философии в Финляндии. Она лучше в стихах разбирается. Я так думаю.
— Ты как всегда права, Эмма. Напиши сама, — согласился родитель с матушкой и тут же рявкнул на остальных. — Ну, чего расселись⁈ Работать пора! Матти, иди с дедом в дровник, помогать ему будешь. Эса, бегом к дяде Каарло, а то он без тебя уедет. Ахти, ты со мной.
Вот вам и благодарность за стихи. Могли бы и выходной семейному поэту дать. А вместо этого поленья деду подавать. Эх, тяжела жизнь крестьянского ребенка…
……
За неделю, прошедшую с момента моего первого чтения стихов, я успел их прочитать несколько сотен раз, наверное. Сначала в каждом доме и семье нашего клана, куда меня таскали отец с дедом. Затем матушка меня водила сначала в дом викария, а потом и местного пастора, отца Харри. Меня поразило и крайне удивило, что местные священники, как и наши православные попы, могут иметь семью. Как, оказывается, мало я знал про культуру и религию других народов. Привык, что католические священники имеют обет безбрачия, и ровнял всех под одну линейку.
И именно отец Харри объявил после воскресной утренней проповеди, что в селе появился поэт, и пригласил меня выйти к нему, к кафедре, и прочитать перед всеми свои стихи. Стихам про деда долго аплодировали, над лягушатами посмеялись, а я в одночасье стал местной звездой.
Эта звездатость сыграла со мной и плохую шутку. На меня насели мои сестрички с требованием научить их сочинять стихи. И вот что им сказать? Как мог, простыми примерами объяснил мелодику финской рифмы. Я и сам промучился изрядно, пока в голове что-то не щелкнуло и не произошёл автоперевод. Вот знаю, что надо именно так, а откуда — фиг его знает. Как огромный белый рояль в низкорослых кустах брусники.
Тю ничего не поняла из моих пояснений. Зато Аню явно разобралась в моём лепетании и примерах, и на одной из вечерних посиделок в детском дворике, выдала короткий стих своего сочинения:
Микка шишки собирал
Микка в яму их кидал
Отчего все только и пораскрывали рты от удивления.
— Это какой же Микка? — с чуть ли не ревностью в голосе спросила Тюуне у сестры. — Рантанен? Сын почтмейстера?
— Нет, — покраснела Аню. — Это наш Микка. Младший тётки Сусанны, — стала оправдываться она.
— Тю, чего пристала к сестре? — вмешался в девчачьи распри Эса. — Аню, ты обязательно должна прочитать этот стих за ужином. И как у вас всех это получается? — почесал он в затылке. — Сначала Матти, теперь ты. Я вот, так не могу.
— Да там легко, мне Матти объяснил, и я все быстро поняла, — затараторила сестрёнка. — Хочешь, я тебя научу?
— Ну, давай попробуем, — согласился Эса и, выбив трубочку, спрятал её в кисет.
Я же, привычно возясь в песке и возводя очередную башню, с интересом прислушивался к тому, как Аню учила брата складывать рифмы. Но у того долго ничего не получалось. Они с мелкой склоняли шишки, подушки и прочие игрушки. Во! Я даже сам, невольно, прорифмовал шишки с подушками и игрушками. Даже хотел прийти на помощь всё больше отчаивающейся сестренке, но Эса справился сам, когда перешёл на любимые его топоры:
Кто топор мой уволок?
То мне стало невдомёк.
Выдал Эса и, от радости расхохотавшись, схватил пискнувшую Аню и закружил её с силой по дворику, от чего та радостно-испуганно заверещала. Ну, блин. Семья поэтов. Осталось только еще Ахти научить.
Письма в газеты родные отправили. Теперь оставалось ждать ответа. Со своим попаданием, изучением языка и встраиванием в новую жизнь, я полностью запамятовал о смене императоров. Может что-то подобное взрослые и обсуждали, а вернее, точно обсуждали, ведь им наверное пришлось приносить присягу новому своему монарху. Или нет? Вот, совершенно не знаю, как это всё происходит в Княжестве. Но об этих всех событиях я узнал только летом, когда местные младофинны, включая моего отца, собрались на очередные пострелушки и очень громко обсуждали перевыборы выборщиков.
Я даже специально подкрался поближе к мужикам, чтобы послушать, что они говорят о местной политике. Оказывается, наш дед Кауко избирался в финляндский сейм 1863 года и даже поучаствовал в его заседаниях, чему завидовали все собравшиеся здесь. Ну, кроме их детей малолетних. Которые, решив что я играю в какую-то забавную игру, тоже улеглись в кустиках рядом со мной и с недоумением на меня посматривали, почему, я просто лежу. Наше малолетние скопище, наконец, заметили и мужики, но не придали ему никакого значения. Ну, лазят дети по земле, сами потом от матерей получат за грязную или порванную одежду, урок будет.
Оказалось, что с того года, когда впервые собрали сейм, его больше и не собирали. А вот по действующей конституции каждые четыре года уезды должны были выбирать выборщиков, которые в случае сбора нового сейма и должны были выбирать народного представителя в сейм. Как по мне, то я полностью согласен с мужиками, что это полный бред. Но для того, чтобы изменить правила выборов, надо сначала поменять и конституцию. А без сборов сейма этого не сделать. Замкнутый круг.
Очень сильно ругали финский сенат, в котором окопались шведы и русские, и тем самым не дают финнам политических свобод. Мне это было уже неинтересно, и я пополз из кустов, а следом за мной и остальные детишки.
……
Не дождавшись ответа на наши письма в газеты, матушка взяла всё в свои руки и потащила меня по многочисленным нашим родственникам. И себе развлечение придумала и меня с моим «поэтическим даром» решила людям показать. На возмущение отца, что сейчас как раз самый сезон работ, а рук постоянно не хватает, только фыркнула.
Так что в одно прекрасное утро мы с ней покинули хутор на её бричке. Первым моим удивлением, было то, что мы свернули на тракте не налево, к Улеаборгу, а направо, в неведомые мне еще земли.
— Ма. А мы куда? — удивился я.
— В гости к моей крёстной. Она живет в Кийминки. Это недалеко. Только сначала на карьер заедем.
Ух ты. Здесь есть какой-то карьер? Круто. Интересно, что там добывают, и зачем нам туда? Это я и спросил у матушки.
— Камень, точнее щебень, ну, мелкие такие камушки, которые используют на стройке и как дорожное покрытие, — попыталась она доступно мне объяснить, хотя я и сам прекрасно знал, что это такое. — Вон, наша дорога ими засыпана. Твой папа поручил мне кое-что передать работникам.
И ведь точно, я как-то раньше и не обращал особого внимания, что дорога от нас и до начала Улеаборга, с утрамбованным щебёночным покрытием. В городе почти все улицы замощены брусчаткой, и это воспринималось мной как само собой разумеющееся.
Карьер оказался и вовсе не карьером. Даже не знаю как это назвать. Помнится, в прошлой жизни я наткнулся на фотографии «Патомского кратера» в Сибири.
И вот здесь, среди смешанного леса, между соснами и берёзами, было нечто похожее, но на абсолютно ровной местности. Холм, высотой метров десять и в диаметре метров под двести уже готовой сланцевой щебёнки. Такое ощущение, что неведомый великан или Бог принесли всё это в ведёрке и здесь высыпали.
Пока матушка общалась с тремя мужиками, грузящими камень на подводу, я оббежал вокруг этой непонятной аномалии и пришёл к выводу, что раньше она, была больше в два раза. Видимо, народ очень активно растаскивал отсюда эту щебенку. Этак, лет через десять-двадцать, край, тридцать, от этой горки не останется ничего. По виду камень очень напоминал дробленный сланцевый шифер, но был намного светлее. Встречались среди него и пластины черного цвета с белыми прожилками, напоминавшими шунгит, поделочный камень, который я видел то ли в Исаакиевском, то ли в Казанском соборе Санкт-Петербурга.
Как выяснилось по дороге, когда я засыпал маму вопросами про эту гору щебня, она принадлежала нашей семье. Вернее, лично матушке. Эта земля с этим карьером, как называли это место аборигены, была её приданым. Но, управлял им, отец. И доходы от продажи камня иногда даже перекрывали доходы от продажи леса. Вот так неожиданно вылез еще один семейный бизнес.
Кийминки был довольно крупным селом, размерами и населением, наверное, с наше Яали. Руова Сари Кокконен оказалась старушкой лет под семьдесят наверное. Очень бойкой старушкой, держащей весь дом и всю свою многочисленную семью в ежовых рукавицах. Нам обрадовались, накормили и заселили в гостевую комнату большого бревенчатого дома, обшитого досками и явно совсем недавно покрашенного в ярко-зелёный цвет.
Вечером состоялась презентация меня как поэта. Местным очень зашли стихи про деда, а мелким про лягушат. Растроганная руови Кокконен даже попыталась подарить мне денежку. Серебренную марку. От которой я отказался со словами:
— Спасибо, руови. Не надо. Отец всё равно у меня её отберёт.
Покрасневшей матери, пришлось рассказать всем присутствующим про случай на ярмарке и действия отца. Народ повозмущался, но как-то вяло, явно для виду. Я думаю, если бы их Йоэл, мой погодка, заимел на руки такие же деньги, то у него их бы тоже отобрали. А зачем они ему? Вон он, с упоением таскает на верёвочке деревянного коня на колёсиках. Да он их просто потеряет, и всё. Он же не гений как Матти Хухта, стихов не пишет и языки не изучает.
На следующий день, по возвращению домой, мать рассказала о моей выходке отцу. Они долго рядили как со мной поступить. Мама настаивала, что я гений и могу уже понимать цену денег и волен их иметь. Отец же, услышав, что я гений и почти всё понимаю, склонялся к мнению, что меня уже можно и выпороть, чтобы не шёл поперёк воли родителей и не подставлял их перед другими семьями. Дед с бабушкой, в попытке меня защитить, утверждали, что я дитя неразумное и не ведаю, что творю. А я же, сидел тихонько в уголке на вязанном половичке и бессмысленно расставлял кубики, и, с самыми дурными предчувствиями прислушивался к их судилищу.
Спас меня появившийся почтмейстер. Отец того самого Микки Рантанена, который очень нравился нашей Тюуне. Пришло письмо из столицы Княжества и херра Рантанен самолично его привез на наш хутор, а не отправил с ним своего помощника.
Письмо было от Ээро Эркко, главного редактора «Вечерней газеты», в котором он сообщал, что вся редакция очень заинтересовалась уникальным ребёнком. И что двадцать пятого августа, он и его коллеги в количестве еще четырёх человек прибудут в Улеаборг на вечернем поезде. И просил организовать встречу на вокзале.
Присутствовавший при прочтении письма почтмейстер тут же растворился, надо полагать помчался делиться информацией со всеми остальными жителями села. Неординарное же событие, журналисты из столицы.
Родители схватились за головы из-за, как мне показалось, проблем с приездом гостей. Но с их приемом и размещением проблем не было, в нашем хуторе были экипажи для встречи, а также гостевые домики на берегу озера, для любителей ловли рыбы на уду.
Матушку взволновал вопрос всех женщин, что ей надеть. А отца, оказывается, волновал другой вопрос.
— Эмма! А что если наш Матти и им пожалуется, что я у него деньги отбираю? Это же какой скандал может получиться!
— Ой. Решай эту проблему сам. Вон с ним, — она мотнула головой в мою сторону. — Сам же эту проблему создал, сам из неё и выходи. А мне в город срочно надо. Мне надеть нечего и шляпка новая нужна.
Тут даже я удивился, никогда не видел маму в шляпке, она всегда была или простоволосая или в платке. Отец на её отповедь, покряхтел, посопел и, поднявшись из-за стола, направился ко мне.
— Матти. Сынок. Пойдём, поговорим, — и он, подхватив мою тушку на руки, поволок меня в мою комнату.
Ясно всё. Или запугивать будет или уговаривать. Но то что произошло, меня очень сильно удивило.
— Вот. Держи, — он выложил передо мной три серебряных марки, как бы не тех самых, которые и отобрал у меня. — Что будешь с ними делать?
— Положу в ящик комода. И буду копить, — я подошёл к тому самому комоду и, с трудом выдвинув ящик, ссыпал туда зазвеневшие монетки.
— И на что будешь копить?
— На винтовку, как у тебя, — решил я на всякий случай подсластить пилюлю.
— Ай молодца, — развеселился отец и сгрёб меня в объятья.