Глава 8
В отличие от лета, зима тянулась долго и неспешно. Меня окончательно и бесповоротно переселили в мансарду, а в планах отца даже было разделение нашей с Ахти общей комнаты на две. Так как недалёк тот миг, когда и он приведёт в наш дом невесту.
Мои летние поползновения на внесение в жизнь финнов форточки потерпели неудачу. Братец Эса был не против поэкспериментировать, но отец не разрешил портить рамы на окнах. А на мою жалобу о духоте мне были выданы деревянные клинышки и продемонстрировано как регулировать при их помощи, рамы, чтобы создать небольшую щёлочку для проветривания.
Всю осень мы кроме традиционного сбора картофеля участвовали и в улучшении «Matti-Leiri» — лагеря Матти, как он значился в бумагах и на вывеске декоративных ворот. Устанавливали дополнительные лавочки, еще один причал, пару беседок. Отсыпали нашей щебёнкой дорожки. Вернее, всё это делали взрослые, а я путался под ногами и выполнял мелкие поручения. Господам из «Финской партии» очень понравился такой формат то ли съезда, то ли конференции, и они, расщедрившись, выделили отцу денег на ещё один домик.
Плюс, в этом году до нас добралась телеграфная линия, которую тянули в сторону Пудасъярви, крупного лапландского села. Телеграфную станцию пристроили к нашему почтовому отделению. Просто привезли уже готовый сруб-пятистенок и, установив на фундамент, обшили досками. А телеграфиста нам прислали из Выборга, где была школа телеграфистов. Обрам Няков, как звали присланного, был из вепсов. И довольно смешно разговаривал на финском, что первое время очень веселило народ. Но парень был не обидчивый и быстро влился в местное общество, а многие семейства, даже стали строить матримониальные планы на него.
Моё обещание написать позаимствованные стихи на русском языке внезапно обрело реальность. Где-то в конце ноября из Гельсингфорса пришло письмо с просьбой ко мне перевести стихи на русский. Главный редактор «Вечерней газеты’Ээро Эркко подрабатывал внештатным корреспондентом в’Петербургском листке» и обещал, что мои стихи напечатают в их литературном прибавлении. Как я понял, так в эту пору назывались различные приложения к газетам. Ээро Эркко написал, что они попытались сами перевести, но нечего путного из этого не вышло. Раз Матти знает и русский, то пусть попробует.
Пришлось «переводить». И вроде бы я уже вполне сносно писал пером, но матушка на всякий случай, отнесла мои вирши жене пастора, для редактирования. И, как оказалось, не зря, все эти яти и еры в моей голове просто не умещались.
Так же в письме была просьбы выслать, если есть, что-нибудь новенького. Я, давно ожидавший такого вопроса, что от родителей, что от кого-то другого, уже подготовил несколько простых стихов. Но сразу все давать не стал, а ограничился «Берёзой» Сергея Есенина.
Бѣлая береза
Подъ моимъ окномъ
Принакрылась снѣгомъ,
Точно серебромъ.
И уже под рождество нам бандеролью пришли три выпуска «Петербургского листка» с литературным приложением, в которых было по одному моему стиху. Сначала «Чистописание», а затем «Маляр» и «Берёза». А вместе с ней пришёл и денежный перевод на девять марок. Мне же радостные родители выдали целых десять марок золотом, но бумажные…
……
В январе по распоряжению отца — Ахти стал меня учить ходить на лыжах. Так-то я еще в той жизни умел стоять на лыжах. Но вот именно что стоять. Своих мальчишек я почти каждый год вывозил на зимних каникулах то в Домбай, то в Сочи, на Красную поляну. Они быстро освоили лыжи и даже сноуборд. А я всё так же, под их смешки, продолжал изображать из себя «вечного чайника». Самым любимым способом катания на лыжах у меня был «бугельный подъёмник», когда он тащил меня вверх по склону.
Но здесь, на севере Финляндии, меня никто таскать на буксире не собирался. Мне выдали видавшие виды и пережившие явно не одно поколение детей короткие и широкие лыжи. Ахти показал как при помощи ремня крепить их к валенкам и начал гонять меня. Сначала вокруг подворья, а затем и вокруг хутора. По паре часов каждый день на протяжении целой недели. И только убедившись, что я вполне уверенно стою на лыжах и правильно работаю палками, оставил меня в покое, посчитав свою миссию выполненной.
Я же, избавившись от нелюбимого вида спорта, опять был предоставлен сам себе. Два, три часа в день съедали уроки с Аню и с матушкой, которая перешла теперь к письменному шведскому. Тюуне, которой уже исполнилось четырнадцать, круглыми днями пропадала на молодежных гульках в селе. То на танцульках, то на катке, под который выгородили и отчистили участок льда на нашем озере. За самовольные отлучки ей частенько перепадало от матери, так как она не выполняла наложенный на неё урок по уходу за хозяйством. Братишка Ахти тоже стремился на эти молодежные мероприятия, но у него не всегда получалось из-за помощи отцу и брату.
Вот и получалось, что я был один-одинёшенек. Если не считать моего Тонтту. Но он пределы дома не покидал и не мог мне создать компанию на улице. Иногда, поначалу, ко мне в моих уличных блуканиях и постройке снежных баб присоединялись кузены Армас и Микка. Но мне с ними было скучно. Они, скорее, были расположены ломать, чем строить. И после нескольких конфликтов с ними, когда они пытались разломать мои снежные скульптуры, а я за это их колотил, мелкие родственники стали меня сторониться.
Однажды, гуляя по замерзшему озеру, я наткнулся на маленькую лунку во льду. Надо сказать, что эти лунки проделывали дед Кауко с отцом, чтобы озерной рыбе было чем дышать. А там, где были большие глубины, они выпиливали целые окна во льду. Для установки ловушек на рыбу. Боттенвик, как здесь называют северную часть Ботнического залива, очень мелок и зимой полностью замерзает, а значит прекращается и рыболовство. По-этому, наша озерная, свежемороженая рыба, очень ценится на рынках. И дед с отцом и наёмными работниками, ставят верши каждый день.
Стоило мне наткнуться на эту лунку, как мне в голову пришла идея попробовать себя в зимней рыбалке при помощи удочки-махалки. Ни разу не видел здесь никого, кто бы ловил подобным способом рыбу. Хотя я кроме нашего озера, кусочка залива в порту Улеаборга и реки Оулуйоки, больше никаких крупных замёрзших водоёмов и не видел.
Сказано-сделано, нарисовал на листке форму удочки и, еле дождавшись вечера, попросил Эса вырезать мне это из дерева. Вот уж кто мастер по дереву, так это наш Эса, глянул на рисунок, спросил про размеры и через десять минут, я уже держал в руках тело удочки. И он не просто вырезал, он успел эту деревяшку зашкурить, чтобы я заноз себе не позагонял.
И он же мне закрепил свинцовые дробины на крючки. Я думал, что для этого понадобиться их расплавлять, но брат просто разрезал их ножом и склепал вокруг крючков.
— Тебе это зачем? — не сдержал он любопытства.
— Для зимней удочки. Я потом расскажу, если у меня всё получиться.
Испытывать своё творение я отправился на следующий день после завтрака. На всякий случай, если не хватит начищенных до блеска свинцовых грузил, я наколупал в дальнем сарае десяток вялых жуков короедов. Прихватил с собой короткую пешню и старую деревянную ложку для вычерпывания льда из проруби. Припинал небольшую чурку для использования в качестве сидушки, отчистил лунку и, мысленно перекрестившись, забросил свою снасть в водоём.
Долго махать деревянной ручкой мне не пришлось, уже через минуту клюнуло так, что я от неожиданности чуть не выронил удочку. Но вовремя опомнился и, как давным-давно, в прошлом детстве, попытался подсечь. И у меня это получилась. Первой рыбой, что я вытащил из лунки, оказался довольно крупный ёрш.
— Перкеле, — выругался я на ощетинившуюся как ёж рыбёшку. — И как мне теперь тебя с крючка снимать? — Но, полежав минутку на морозе, ёрш и сам успокоился, и я смог высвободить крючок.
Как ко мне со спины подошёл дед Кауко я даже не услышал, настолько был увлечён рыбалкой. К этому моменту рядом со мной уже лежал пяток ершей, парочка форелей, один не очень крупный щурёнок и три невзрачных плотвички.
— А что это ты тут делаешь? — громкий голос деда почти над ухом так меня напугал, что подскочил с чурочки и поскользнувшись, чуть ногой не угодил в лунку. Хорошо, дед меня вовремя поймал за шиворот шубейки.
— Дддед тты чтто? Тты ззачем подкрадываешься? — заикаясь спросил я у этого придурка.
— Я? — удивился он. — Я тебя пару раз окликнул, да и снег громко скрипел, когда я шёл. Это ты тут чем-то увлёкся. Как это ты столько рыбы наловил? Донкой что ли? — засыпал он меня вопросами.
— Нет. Вот. Удочкой. — показал ему свою приблуду и под его заинтересованным взглядом забросил крючок в прорубь. Буквально через десяток махов, удочка дернулась, и я подсёк очередного ерша.
— Ты же смотри! Как у тебя ловко получается. Ты что? На голый крючок ловишь?
— Не, я грузило свинцовое начистил, оно блестит и рыба его хватает. Но на всякий случай, я короедов наловил в дальнем сарае. Вот, — я продемонстрировал ему спичечный коробок с замершими насекомыми.
— Совсем твой отец обленился, — пробурчал дед, рассматривая жуков. — А ну-ка, дай, я попробую, — и он потянул свои руки к удочке.
— Ну, деда. Я для себя делал, — ни с того ни с сего у меня включилась детская капризность.
— Чего деда? Жалко деду? — показательно надулся этот старый жулик.
— Нет. На, держи, — отдал я ему удочку и уступил место на чурочке.
— Чего на? Показывай, как этим надо ловить.
Пришлось показывать и рассказывать. Принцип действия дед понял быстро и уже через минуту, вытащил из лунки мелкую лососину.
— Так. Матти, я понял как ловить. Давай, бегом домой, найди отца и позови его сюда. И корзинку возьми для рыбы. Не в руках же это всё домой тащить? — он указал правой рукой на замерзшую рыбу.
Ну вот. Как всегда. Сделал развлечение себе, как тут же появились взрослые и всё захапали себе. Но деваться некуда, и я послушно потрусил в сторону дома. Даже хорошо, что меня оторвали от рыбалки, а то уже и подзамерз изрядно.
Корзину деду я не понёс, а нагло вручил её отцу со словами:
— Дед Кауко просил тебя принести ему это. Он там, на льду сидит, за вторым мостиком, — уж не знаю, что отец подумал про «сидит на льду», но, схватив корзинку унёсся прям галопом.
А вечером, за ужином, дед рассказал всей семье, что я придумал интересный способ рыбалки. Все вежливо покивали, так как знали, что я прекрасный выдумщик. Тот же мой способ вязания портянок. Их, кстати, все вяжут как и раньше и только я один, по-своему.
Но деда это вежливое и молчаливое согласие семьи не устроило, и он в красках принялся делиться с нами, как это увлекательно, рыбачить новым способом. А отец добавил, что они решили послать письма всем нашим клиентам-рыболовам и пригласить их на зимнюю рыбалку. Поэтому Эса, который и вытачивал первую удочку и делал крючки с грузилами, должен сделать ещё несколько их. А мама и сёстры должны написать несколько текстов для писем-приглашений, по образцу, который они сейчас и придумают. И только я один остался не у дел.
Надо признать, что зимняя рыбалка, на которую приезжали горожане к нам, им очень понравилась. До такой степени, что возникла даже предварительная запись на очередь из тех, кто приезжал с ночевками. Так как домиков с отоплением было всего два. А через месяц к отцу с дедом подошёл один из клиентов, который по совместительству был владельцем нескольких мебельных фабрик в нашей губернии. С предложением оформить патент на эту удочку и начать промышленный выпуск. Весь этот разговор происходил при мне, так как мужик подошел к нам в тот момент, когда взрослые учили меня натирать лыжи сосновой смолой. И я был только рад, что он отвлек их от этого, совершенно не интересного мне занятия.
— И что мы будем с этого иметь, херра Гуннарссон? — поинтересовался отец.
— О! Я возьму на себя все юридические и финансовые расходы по патентованию у нас, в Шведской унии и в России. А вам я предлагаю пять процентов с каждой проданной удочки.
— Всего пять? — удивился дед и тут же неожиданно согласился. — Хорошо, пять так пять, мы согласны. Давайте завтра встретимся у вас в городе и обговорим все детали.
Но отца, эти пять процентов не устроили и возмутили. И он всё своё недовольство высказал деду, когда промышленник ушёл на лёд, продолжать ловить рыбу.
— Дурья твоя башка, — отругал его дедуля, когда выслушал много неприятного про свою деловую хватку. — А ведь он мог ничего нам не предлагать. А просто запатентовать нашу идею. Тьфу. Не нашу. А вон его, — он кивнул на меня. — И получал бы барыши, а мы бы ничего и не знали. Так нет, подошёл, предложил, не поступил подло. Ну, а то что мало? Так не мы выпускать будем, и не нам расходы на оформление нести. И учти, — он погрозил пальцем сыну. — Пока я жив, половину из тех пяти процентов, мы будем отдавать Матти. Или не согласен? Или сам хочешь своего сына обокрасть?
— Да что ты несёшь старый? Я прекрасно понимаю, что эту удочку придумал мой сын и это его деньги. Сколько их будет, правда? Зима кончается, лето на носу.
— Это, — пропищал я, привлекая их внимание. — Надо картинки нарисовать, как этой удочкой управляться. И ящик для сидения сделать.
— Рисунки это хорошо, — согласился со мной дед, — Вот завтра я тебя в город и возьму, где ты и объяснишь, что имел ввиду. А что за ящик ты ещё придумал?
Я, как мог, в простых словах, объяснил принцип переносного ящика-сидушки для рыбака. Тут же был зван Эса, которому пришлось объяснять повторно, но он быстро уловил суть идеи, и на следующий день мы в город повезли не только рисунки, которые по моим словам нарисовала мама, но и пробный ящик.
……
В марте исполнилось шестнадцать лет Ахти. Братишка ждал этот день рождения как второе пришествие, ибо с этого возраста отец разрешал сыновьям курить. В тайне, которая не была уж такой тайной, он покуривал и раньше. В компании своих дружков. Предки, улавливая запах табака от него, только морщились или обходились мягкими наказаниями, лишали его сладкого или поездок куда-либо. Порол его отец за курение всего дважды. Первый раз это было ещё до моего явления, а второй, на свадьбе Эса, когда отец поймал его буквально с дымящейся трубкой в зубах.
Курить в доме было напрочь запрещено женщинами, поэтому после того как дед Кауко вручил Ахти кисет с табаком, а Эса, самолично выструганную трубочку, вся компания курильщиков удалилась на улицу. Были они там, правда, не долго. Буквально через пять минут вернули нам Ахти, всего в соплях, слезах и явно задыхающегося.
Мне, видевшему, как выглядит мгновенная аллергическая реакция, всё стало понятно очень быстро. А вот взрослые не на шутку перепугались.
— Я не понимаю! Он закурил, закашлялся, а потом началось вот это, — оправдывался отец перед матерью и бабками.
— Может, табак какой неправильный? — предположил дед Хейди.
— Да мы все его курили! Нормальный табак! — почему-то орал в ответ братец Эса.
В общем, бардак и неразбериха. Мать вытирает слезы и сопли у Ахти, а бабули мечутся по гостиной, время от времени наезжая на курильщиков. Попытался вспомнить, что принимала моя супруга во время нечастых приступов. Ведь у неё была аллергия на цитрусовые, и она старательно их избегала, но иногда они попадались в каких-либо других продуктах. О! Вспомнил! Как-то не оказалось под рукой её лекарства, и она себя лечила настойкой валерианы. По-моему, я видел у бабушки Ютты пузырёкс такой настойкой.
— Ба, а, ба, — подошел я к расстроенной и заплаканной бабуле. — Ему надо настойки валерианы дать.
— Откуда ты это знаешь? — удивилась та.
— Читал в шведской газете, — соврал первое, что пришло мне в голову.
— Ну и ладно, хуже не будет, — согласилась со мной старушка и кинулась за своим лекарством.
Вскоре Ахти был напоен настойкой. И, о чудо, через десять минут дыхание его выравнялось, а слезы и сопли исчезли. А родственники, узнав от бабы Ютты, что это мой совет, насели на меня с допросами.
А что я мог им сказать? Твердил, как мантру, о прочитанной статье в шведской газете, какие частенько привозила матушка из города. Эти газеты у нас долго не задерживались, их исправно забирал отец на растопку коптильни, и бабули, которые выяснили, что газеты со свинцовым шрифтом, идеальная защита от моли.
Я раньше думал, что их, газеты, в девятнадцатом веке использовали как туалетную бумагу. Но ошибся. Туалетная бумага здесь присутствовала как отдельный вид бумажных изделий. В наших туалетах, на бронзовых крючках, висели, сшитые проволокой, пачки нарезанной желтоватой бумаги. Как отрывной календарь. Я конечно удивился наличию такой цивилизации в сельском туалете, но больше всего меня убило то, что эту бумагу выпускала компания Нокия.
Как-то летом, мы с дедом Кауко были в Улеаборге. И он там, кроме всего прочего, купил и десять пачек туалетной бумаги. Я как узрел на пачках знакомое название, так сразу принялся у него выяснять, что это и откуда.
— Нокия? — дед задумчиво почесал затылок. — Село такое есть, крупное, больше нашего Яали. Рядом с городом Тампере. И там её и производят. Наверное бумажная фабрика.
И вот сейчас дед Кауко наседал на меня в надежде выяснить содержимое якобы прочитанной мной статьи. Все остальные родственники горели тем же желанием. А самым активным выспрашивальщиком был Ахти, которому не терпелось узнать, сможет он курить или нет.
Пришлось сочинять на лету, что в газете писали про женщину, которая начинала задыхаться, и у неё шли слезы из-за употребления в пищу яиц.
— Точно! — воскликнула бабушка Тейя. — Совсем как у Сары Корхонен, жены лесничего. Та тоже не может яйца есть, такое же начинается.
Мама с бабой Юттой согласно покивали, а я продолжил рассказ о том, что той женщине от приступов помогали настойка валерианы и вдыхание кокаина. Кокаин я приплёл сюда только из-за того, что вспомнил, что в это время им лечили всё что только можно.
— И когда я увидел, что у Ахти такие же проблемы, как у той женщины, то вспомнил и про лекарство. Я думаю, что это у него от табачного дыма, — пролепетал я напоследок и поймал злой взгляд братца.
— Так, ясно, что ничего не ясно! Он же покуривал до этого и не задыхался! Надо ехать в Гельсингфорс, показать Ахти врачам в университетской больнице, — подвела итог мама.