— Все идет великолепно!
Что именно шло великолепно, она не уточнила.
— Шолто знает, что я тут, у вас, и скоро нас позовет.
Лернер спросил, успеет ли он выпить чашку кофе.
— Лучше не надо, — сказала госпожа Ганхауз: Шолто, дескать, человек с причудами. Иногда заставляет людей ждать часами. Эта привычка осталась у него с колониальных времен, где времени и слуг всегда хватало с избытком, но, как только он что-нибудь придумает, все должно делаться бегом. Она рассказывала это таким тоном, как будто сообщала о забавных причудах гениального ума, похвальных слабостях истинно великого человека. — Чего мне стоило затащить его сюда!
Она повстречалась с ним в Дюссельдорфе на вокзале.
— Мы с ним дружны с незапамятных времен.
До остановки в Висбадене она уламывала его не выходить из поезда. И наконец уломала.
— Если бы я отложила наш разговор, договорилась встретиться завтра, послезавтра, через неделю в Висбадене, встреча вообще бы не состоялась. Такой уж он человек. Не признает никаких обещаний. Скользкий, как мыло. Удивительный человек, настоящий знаток своего дела! В сущности, он мой учитель. "Шолто, — говорю я ему, — вам я обязана всем". — "Мадам…" — говорит он, потому что он невероятно вежлив, джентльмен старинной закалки, понимаете.
— Так что же он сказал?
— Да я уж и не помню. Его необыкновенно заинтересовало наше дело, наш Медвежий остров…
— И что же он по этому поводу сказал?
— "Звучит неплохо!" Но с какой интонацией и с каким взглядом… Это невозможно описать! Типично английское understatement![19] Это максимум, чего вы от него добьетесь по поводу самых невероятных вещей. Но в голове у него тем временем крутятся цифры. Ты прямо видишь, как работает там счетная машина, которая с бешеной скоростью все просчитывает.
Несколько мгновений они молчали.
— Ему, наверное, еще потребуется некоторое время. Вчера он, кажется, припозднился, — произнес Лернер, сам удивляясь своему безразличию. Внутри у него ничего не шевельнулось, ничто не сжалось и к горлу не подступил комок.
— Это было вообще изумительно! Как говорится, конец — делу венец! Я просто восхитилась, когда Александр сообщил мне по телефону, какой вы сделали замечательный ход, даже не зная еще ничего про Шолто! Тут уж я поняла, что моя взяла. Чем позже он нас позовет, тем лучше для дела. Пусть себе хорошенько отдохнет. Он тоже уже не молоденький. Да и вы, Лернер, кстати, в свои тридцать лет не юноша.
Сказать, по какому признаку она поняла, что стареет? По седине? Да нет! Седина была у нее и в двадцать пять — наследие одной из тетушек. Но она всю жизнь (тут в ее взгляде вспыхнул горячий огонь) отказывалась закрашивать седые волосы. Так вот, однажды, мол, она обратила внимание, что один волосок в бровях вдруг сильно вытянулся по сравнению с остальными и стал вроде как толще, приобретя консистенцию конского волоса, то есть стал почти как проволока. Утолщение волос на бровях — вот это и есть предвестие той перестройки организма, которая называется старением. Организм как бы сам строит себе поддерживающий корсет в виде таких утолщенных волос или, по крайней мере, пытается это сделать, ведь на самом деле эти проволочки в бровях не выполняют никакой полезной функции. Разумеется, этому процессу соответствует еще ряд внутренних изменений, одновременно происходит перестройка органов. Так, в представлении госпожи Ганхауз, на сердце появляется мозоль, которую оно заработало, непрестанно перекачивая кровь. Она у себя всегда выщипывает толстые волоски на бровях, но они снова и снова отрастают с каким-то неутомимым упорством. Она поняла, что старение означает приток новых сил — по крайней мере на первых порах, хотя потом, конечно, когда-нибудь неизбежно наступает упадок.
Сейчас, в свои пятьдесят лет, она так полна сил, как не была в двадцать, — ей требуется меньше сна, она стала выносливее, никогда не болеет и ко всему прочему еще приобрела опыт. Для нее вообще загадка, как только выживает молодежь при своей хрупкости!
Интересно, о ком она подумала при этих словах? Уж не об Александре ли, который рос под ее могучей защитой?
Когда Лернер увидит Шолто, он своими глазами убедится, какие у того кустистые брови. В чрезвычайно холеном облике Шолто они кажутся крохотным островком джунглей, как напоминание об африканских лесах, в которых он так долго прожил.
В дверь постучали. Говорящий на местном наречии коридорный, в нечистом белом переднике, сообщил, что господин Дуглас готов их принять.
В большом номере с такими же яркими, как в номере госпожи Ганхауз, расписанными цветочным орнаментом обоями (в номере Лернера обои были полосатые), возлежал на кровати Шолто Дуглас, одетый в шелковый халат, из-под которого, однако, виднелись светло-серые брюки.
Лицо у него было полное и мягкое. Если бы не описанные госпожой Ганхауз щетинистые брови, это лицо могло бы показаться женским. Руки у него были крупные и белесые, как мякиш свежевыпеченной булки; поскольку в комнате стоял поднимавшийся из пекарни запах, такое сравнение, можно сказать, носилось в воздухе.
— Мадам, — заговорил Дуглас высоким пискливым голосом со смешанной англо-французской интонацией, — вам придется извинить мне мою лежачую позу, потому что в это время дня я в вертикальном положении чувствую себя нестабильно. А вот и ваш молодой человек, который так прилежно огораживал забором белых медведей! Молодой человек, я всесторонне обдумал это дело. Моя приятельница более или менее растолковала мне состояние правовых отношений между Дюссельдорфом и Франкфуртом. Да, мадам, умения говорить у вас не отнимешь! Разумеется, в принципе нужно еще тщательно обдумать все детали, но на данный момент я могу сказать следующее: ваш Медвежий остров, а вернее, вашу долю в этом предприятии я оцениваю в сто пятьдесят тысяч марок. Таким образом, вы получаете хорошую прибыль, но и я тоже. Кроме того, мы можем обсудить вопрос о том, согласны ли вы за приличное жалованье поступить ко мне в качестве управляющего по делам этого объекта, я готов предложить вам шесть тысяч марок жалованья и шесть тысяч марок в качестве гарантированной доли в прибылях, но это мы еще успеем подсчитать на досуге.
Госпожа Ганхауз уселась на кровать, проявив величайшую смелость, как показалось Лернеру.
— Шолто! — весело начала она, положив ладонь на его руку. — Опять ты всю ночь проработал, вместо того чтобы поспать и отдохнуть.
— Я всегда работаю, мадам, — ответил он напыщенным тоном и, ласково похлопав ее руку своей свободной рукой, поднял ее и убрал от себя. — Сегодня днем я уезжаю в Висбаден. Вы с молодым человеком приедете ко мне на днях, чтобы окончательно все закрепить. Одна просьба, мадам! Вы уступаете мне на время Александра, мне нужен помощник: секретарь, valet de chambre[20] — словом, кто-нибудь, кто будет всегда под рукой.
Это было сказано вполголоса, доверительным тоном, так, словно Лернера уже не было в комнате. Госпожа Ганхауз тяжело задышала. Она прижала руку к сердцу и дрогнувшим голосом ответила:
— Конечно же, он с удовольствием выполнит эту просьбу. У тебя он многому может научиться.
— Не сомневайтесь! — кивнул Шолто Дуглас.
Аудиенция была окончена.
Мекленбург находится вдалеке от всех экзотических царств. К Балтийскому морю он повернулся спиной. Язык мекленбуржцев, словно густая глина, виснет на их сапогах, крепко удерживая своих сынов на родимой крестьянской земле. Однако носорог, который стоял здесь в стеклянном ящике с черным железным каркасом, выжидательно наклонив диковинную голову с маленькими глазками, был застрелен герцогом Мекленбургским, причем герцог был не только виновником смерти этого животного, но по его же распоряжению носорог был мумифицирован и очутился в стеклянном ящике. Таксидермисты выделали его шкуру и пропитали ее консервирующими растворами, после такой обработки она стала похожа на жесткую резину. Теперь носорог стоял точно так, как в последний день перед своей кончиной, когда он увидел герцога — высокого мужчину с бакенбардами, одетого в костюм цвета хаки, вдоль и поперек перепоясанный кожаными ремнями, — и вид носорога был мертвее, чем после выстрела, превратившего боевую броню гиганта в пустой мешок. Кто, кроме разве что аистов на крышах Шверина, внушил герцогу Мекленбургскому неодолимое желание отправиться вслед за ними в Египет и дальше, к самым истокам Нила?
Так спрашивал себя человек, остановившийся перед носорогом. Аистов он знал, но живого носорога никогда еще не видел. День был холодный, а в музее не топили. Сторож в фуражке с золотым шитьем спасался шерстяными напульсниками и сдержанно покашливал. Затем он виновато обернулся, словно музейная тишина была священна. Человек, остановившийся перед носорогом, был единственным посетителем. На голове у него сидел котелок, торчащий так округло, словно над этой войлочной полусферой тоже поработали таксидермисты, набив ее конским волосом и опилками. Так как его молодое здоровое лицо с упитанными толстыми щеками тоже имело шаровидную форму, то казалось, что котелок служит зеркальным отображением головы. Интересно, признал ли бы носорог в носителе котелка своего сородича, увенчанного, подобно ему, жестким наростом? Или при виде котелка он только рассвирепел бы?
У сторожа котелок вызывал чувство почтения. Возможно, не только котелок был причиной производимого посетителем впечатления. В человеке, чью голову он прикрывал, при всей чувственности и жизнерадостности его общего облика было что-то начальственное. Воздух, которым он дышал, облаком собирался вокруг него среди колонн из рыжего песчаника, как бы придавая его фигуре величавость, окутывая ее инеем царственной мантии.
— На носорога я насмотрелся, — объявил он сторожу. — Теперь хотел бы посмотреть диорамы. Будьте так любезны зажечь там свет!
Музей представлял собой только что отстроенный дворец, в котором еще не выветрился запах извести и свежего лака. Из-под хрустальных пробок высоких стеклянных бутылей, относившихся к гораздо более старым коллекциям и содержавших в себе закрученных штопором ленточных червей, выцветших змей, головастиков-эмбрионов и непонятные полурастительные-полуживотные создания подводного царства, казалось, просачивались пары спирта. Или это был запах мастики, которой натирали полы? То, чем был наполнен здесь воздух, убийственно действовало на все живое. Вот стоит дронт, легендарная смешная птица величиной с курицу, вооруженная громадным клювом, истребленная на острове Маврикий задолго до того, как таксидермисты Зенкенберговского музея[21] приступили к своей деятельности на благо просвещения. От этой помеси утки с пеликаном сохранились одни только кости, которые теперь несли караульную службу в своей стеклянной будке.
— Это знаменитый дронт, — сказал сторож.
Черная полусфера наклонилась вперед. Добродушные голубые глаза с любопытством глянули из-под изогнутых полей. Потом господин снова выпрямился:
— Остров Маврикий, как мне кажется, находится довольно-таки далеко от Медвежьего острова. По крайней мере я дронтов на Севере не встречал.
Это было сказано довольно строго. Нечего, мол, сторожу тыкать пальцем во все, что ни встретится: каждое страусиное яйцо, каждую бабочку, каждого удава, заглатывающего водосвинку[22] Строгого господина привела в музей не общая любознательность. Для него это была работа. Он хотел поближе ознакомиться с интересующим его предметом. Он приходил сюда не в первый раз. Сторож уже знал этого посетителя. Обыкновенно он просто гулял по залам, пока однажды не набрел на диорамы. Некоторые залы стояли еще пустые, но уже было решено, что там должно разместиться. С музеями дело обстояло приблизительно так же, как с наукой вообще, чьим храмом и чьей сокровищницей они являются: пока еще не все разделы будущих познаний были доступны для посещения, но уже было известно, где они расположатся, каковы будут их размеры, а также в общих чертах было намечено, что они будут в себе содержать. Когда этот музей заполнится целиком, земля окажется исследованной до конца. Уже сейчас белые пятна на земном шаре походили на пятна снега, остающиеся в марте на южных склонах Таунуса. Они таяли на глазах под солнцем безграничного человеческого любопытства. Достаточно было какому-то месту на земле оказаться неисследованным или недоступным, чтобы туда тотчас же снарядили дорогостоящую экспедицию, которая отправлялась в эту область с опасностью для жизни, причем речь вовсе не шла о каких-то надеждах на богатую добычу или об освоении этих земель в целях использования. Испанские идальго, кряхтя вскарабкивавшиеся в тяжелых доспехах на перуанские Анды в надежде отыскать золотое Эльдорадо, были по сравнению с ними сущими рационалистами и утилитаристами, ибо никакого золота современные исследователи не собирались искать. Как малые дети, которые разбирают на части тикающий будильник, они только хотели без всякой корысти заглянуть своими глазами внутрь закрытого футляра.
Человек в высоком котелке тоже пришел, чтобы заглянуть своими глазами в один из освещенных ящиков, длинный ряд которых выстроился в темном коридоре. Сторож обратился к нему с пространными предостережениями, призывая быть внимательным, словно там, в темноте, человека подстерегают западни и ловушки. На самом деле пол в галерее был совершенно ровный. Здесь можно было, как в дикой природе, но только с гораздо большим удобством, наблюдать за жизнью самых быстрых и самых скрытных животных, не опасаясь промочить ноги и нажить ревматизм да в придачу еще и вернуться с пустыми руками. Сюда нанесли целые деревья: дубы с могучими корнями, среди которых занимались своей работой бобры, представленные в виде семейства, в котором имелись отец, мать и детки. Листва — конечно, искусственная — радовала глаз законсервированной роскошью вечнозеленого летнего дня. А реалистически воссозданное беспорядочное нагромождение земляных кочек, древесных корней и камыша на переднем и среднем плане плавно перетекало в живописный задник, на котором перед глазами зрителя возникал пейзаж Таунуса, написанный широкой кистью театрального художника, в почерке которого, однако же, чувствовалось некоторое знакомство с новейшей пейзажной живописью — фосфоресцирующими альпийскими лугами Холдера[23] и пастозным, густым мазком поздних импрессионистов. Человеку в котелке понравились олени и косули в осеннем лесу, зайцы и фазаны в поле, заросшем маками и васильками, пара могучих зубров, шлепающих по лужам бескрайней заболоченной низины, но здесь он ограничился только беглым осмотром. Витрина, к которой он устремлялся, находилась в конце коридора.
Казалось, свет тут сияет ярче, так как его лучи падали не на дубовую листву или хлебное поле, а отражались от льдов и снегов. Гипсовые льдины, похожие на толстые меренги со сливочным кремом, громоздились одна на другую. С ледяных карнизов свисали стеклянные сосульки. В живописи задника художник использовал сочные розовые и светло-желтые мазки, как будто над ледяными просторами занимался восход, окрашивая снежную пустыню в приторные тона мороженого со сливками. Посредине ледяные торосы образовывали ледяную пещеру. Из нее неспешно выходил белый медведь, размерами почти не уступающий зубрам из расположенной неподалеку витрины. Неожиданно маленькая головка, мохнатая шкура грязноватого изжелта-белого цвета, заиндевелая чернота на конце острой морды, гигантские лапы, которыми он нацелился ловить в полынье рыбу (бутылочно-зеленая стеклянная поверхность отражала на своей глади бесчувственное выражение, застывшее в глазах хищника) — все это представляло образ животного настолько живо, что казалось, ты ощущаешь даже его запах. Посетителю почудилось, что на него пахнуло приглушенным запахом дохлятины, который некогда исходил из пасти этого зверя. Светло-желтые и розовые тона! Разве встречаются они там, где обитают такие медведи? Когда солнце, ненадолго окунувшись в море, вновь поднималось на небосклоне, возникало впечатление, словно темная ледяная вата вокруг становится бледнее. Затем на горизонте появлялась светлая точка, как будто за молочно-белым матовым стеклом зажегся газовый рожок. Вот-вот! Молоко! Когда наступал день, казалось, будто в чашку черного кофе плеснули молока. Разыскивая в тумане медведя, ты замечал его только тогда, когда сталкивался с ним нос к носу. По крайней мере так рассказывали матросы с "Гельголанда", побывавшие с русскими моряками на медвежьей охоте. Посетителю довелось пока увидеть лишь немногих медведей. К примеру, медведицу капитана Абаки. Интересно, она теперь тоже "служит", как собачка, в стеклянной витрине?
Список приглашенных, который мистер Дуглас составил для большого банкета в честь господина депутата рейхстага доктора Гана (Александр протянул ему, держа в кончиках пальцев, сафьяновую папку, из которой Дуглас извлек большой лист), напоминал заседание какого-то Совета — так много в нем числилось разных советников: коммерции советник Лампадус, коммерции советник Геберт-Цан, юстиции советник Фриспель, тайный советник Доннер, советник от медицины Гарткнох, статский советник Альбертсгофен и советник окружного суда Фритце.
— Заручившись этими людьми, вы заручитесь и Ганом. Все они, э-э, нужные люди.
Произнесенные с запинкой высоким петушиным голосом мистера Дугласа, эти слова прозвучали так, словно он подразумевал нечто прямо противоположное сказанному. Подобные сомнения одолевали Лернера почти при каждом высказывании этого колониального джентльмена. В присутствии Дугласа ему все больше делалось как-то не по себе. В Теодоре говорил простой инстинкт. Ему не нравилось терпеть унижения от человека, которому он платит деньги. Правда, Дугласу Лернер платил не впрямую. Тут дело было немного сложнее. Однако подвешенное состояние, в котором оказалось предприятие по освоению Медвежьего острова, с тех пор как Дуглас величественно объявил, что он его покупает, обходилось дорого. Средств Лернера явно не могло надолго хватить, а, серьезно говоря, эти средства состояли из авансов господина Отто Валя, директора горнодобывающего предприятия Нейкирха и секретного фонда братца Фердинанда. Между тем Бурхард и Кнёр выставили ультимативное требование, чтобы Лернер внес недостающую часть своей доли, составлявшую за вычетом рассчитанных по максимуму затрат на организацию экспедиции (главным пунктом которых было строительство на острове домов) сумму в двадцать пять тысяч марок. Господа Бурхард и Кнёр заявили, что им надоело ждать, высказав свои претензии в благородном тоне ганзейском купцов. Все их раздражение выразилось в словах "в ближайшее время": "В ближайшее время мы, с вашего позволения, ожидаем получить перевод".
К счастью, стояла зима. Вокруг Медвежьего острова громоздились ледяные торосы, отрезавшие к нему доступ. В "Иллюстрированной газете" Лернеру попалась на глаза хорошая гравюра: нагромождение вздыбленных льдин, высящееся вавилонской башней; сталкивающиеся и раскалывающиеся в смертоносном натиске гигантские льдины, заклиниваясь в сплошную стену, громоздились друг на друга; высоту этой горы, образовавшейся среди открытого моря, можно было оценить, сравнив ее с опрокинувшимся трехмачтовым судном, которое в безмолвном грохотании, исходившем от рисунка, крушила, словно игрушечный кораблик вроде "Гельголанда", разбушевавшаяся стихия. Картинка называлась "Крушение надежды". Да! Там, в высоких широтах, рухнуло много надежд, обещавших славу и богатство!
— Для нас, напротив, обстоятельства складываются очень благоприятно, — говорила госпожа Ганхауз. — Единственное, что нам нужно (Шолто в этом совершенно прав), так это немножко попутного ветра со стороны верхов. Бесхозная земля — это действительно дает шанс, но, конечно, есть и определенный риск. От правительства зависит уменьшить этот риск до минимума. Я внимательно изучила все обстоятельства. Доктор Ган в настоящее время играет ведущую роль в области немецкой колониальной политики, во всяком случае в определенной группировке он имеет большое влияние — одним словом, важная фигура.
До знакомства с мистером Шолто Дугласом Лернер поверил бы в его "важность" без разговоров. Сейчас же он воспринимал это как пустую болтовню. Всем "нужным" лицам была свойственна одна общая особенность: каждому надо было сразу дать в руки что-то конкретное. Важные лица в первую очередь отличались деловой хваткой. Для того чтобы они чем-то заинтересовались, им нужно было сперва заплатить. Так что и доктор Ган не станет ничего предпринимать из чистого патриотизма. Депутату рейхстага нельзя, конечно, в открытую предложить бесплатное членство в Компании по освоению Медвежьего острова. Это было бы слишком прямолинейно и грубо. Однако он может взять на себя обязательство закупать все машины, необходимые для устройства горнодобывающего предприятия, на фабрике советника коммерции Лампадуса, компаньоном которого был тесть доктора Гана. Коммерции советник Геберт-Цан представлял те силы либеральной партии, которые выдвинули кандидатуру господина доктора Гана на выборах в рейхстаг. Он занимался производством консервов, бульонных кубиков и пеммикана[24], тем самым он мог внести значительный вклад в питание шахтеров, которым в будущем предстоит зимовать на Медвежьем острове. Он не исключал также возможности создания на острове рыбозавода. Юстиции советник Фриспель был связан с Дугласом личными отношениями. Говорили, что он консультирует Дугласа по правовым вопросам и однажды, как заметила госпожа Ганхауз, "очень ему помог"; это было сказано так многозначительно, что можно было подумать, будто бы этот адвокат вызволил Шолто Дугласа из тюрьмы. Тайный советник Доннер владел раньше тремя газетами и пережил громкое банкротство. В журналистских кругах он по-прежнему сохраняет большое влияние. Многие утверждают, что на самом деле он стоит за "Берлинским биржевым курьером". Медицинский советник Гарткнох оказался элегантным господином и тоже старым знакомцем мистера Шолто Дугласа "по Танганьике". Для госпожи Ганхауз такая характеристика заранее отметала какие бы то ни было вопросы. Статский советник Альбертсгофен и советник окружного суда Фритце оба были в отставке. Что могло заставить прусского советника окружного суда бросить службу? Однако сейчас он был "нужным" лицом, нужнее даже, чем стоящий выше него по рангу Альбертсгофен.
— Я вам сделаю потрясающий стол, молодой человек, — визгливо объявил Дуглас. — Меню составлю я сам, чтобы не осрамиться перед людьми.