Тут в игру вступает родитель Александра, а может быть, и вовсе не в игру. Отец Александра? Ах нет! Это был другой человек, из другой эпохи ее жизни.
— Надо сказать, что одно время я жила в Неаполе, — вставила она между прочим, как будто распахнула широкое, двустворчатое окно с видом на Неаполитанский залив и острова Искоя и Капри. Большая квартира с полупустыми комнатами и каменными полами, закрытые ставни, долетающие с улицы голоса бродячих торговцев и праздношатающегося народа — все это она немногими словами вызвала на свет из тьмы прошлого. Госпожа Ганхауз с трудом переносила там летнюю жару. И если ей довелось заниматься Компанией по освоению Медвежьего острова, которая связана с местами, где царит стужа, — это явилось, может быть, ответом на те молитвы, которые она обращала к небесам в разгар знойного неаполитанского августа. — Мой муж был занят в табачной отрасли. В то время Компания была одним из главных производителей табака. Мы приняли довольно большое участие в развитии этой отрасли. — Такие слова в устах госпожи Ганхауз никогда не звучали хвастливо. В них слышалось даже некоторое удивление. — Господи, чем только я не занималась!
Лишь после захода солнца можно было перевести дух. Для нее выставляли на улицу стул, и она сидела на нем у порога. Неподалеку был газетный киоск, там же продавался лимонад, а возле домика, где она жила, располагались на стульях обитатели окружающих домов. Зажигались фонари, и все соседи сидели вместе под покровом надвигающейся ночи. Госпожа Ганхауз легко вступала в разговор. Образовался небольшой кружок. Если какая-нибудь из дам не появлялась вечером, это замечали и посылали спросить, почему она не пришла. Ни разу госпоже Ганхауз не довелось побывать в квартире у дам, с которыми она каждую ночь встречалась на уличных посиделках. "Это было не принято". Госпожа Ганхауз вдруг заговорила тоном суровой моралистки, которая нисколько не жалела о том, что ее не приглашали наверх. Иногда они засиживались так до трех-четырех часов. Беседовали вполголоса.
— Вы разговаривали с ними по-итальянски? — поинтересовался Лернер.
Он и не знал, что госпожа Ганхауз говорит по-итальянски. И хотя она не делала тайны из своих познаний, однако сейчас не стала вдаваться в этот вопрос. Безвременье и одиночество, которыми оказалась чревата заграничная жизнь, и без того достаточно наглядно проступали из ее рассказа Эти ночные посиделки на стуле у порога дома заключали в себе всю тоску и все очарование эмигрантского быта, все мужество эмигранта: отступать некуда, а жизнь, может быть, предстоит еще долгая. Это сидение на жаркой, постепенно остывающей ночной улице Неаполя означало прощание с многообразием жизни. Так можно было просидеть до девяноста лет, не заметив, как пролетели годы. Самое удивительное в госпоже Ганхауз было то, что она испытала все, что можно испытать в изгнании, но не стала от этого девяностолетней старухой. И вот, прервав, казалось бы, вечное сидение среди ночной улицы, она встала и спустилась по крутому склону, покинув окрестность лимонадного киоска.
— Так, значит, Александр родился в Неаполе?
— Нет, нет, — отозвалась она немного устало, словно содрогнувшись при воспоминании о тех усилиях, которые ей мысленно придется повторить еще раз, чтобы вновь преодолеть все промежуточные ступени между Неаполем и рождением Александра. Она собралась с силами. Веселым тоном, каким почти всегда люди произносят подобные вещи, она сообщила: — Он — дитя Берлина. Младенчество свое он провел на улице Ораниенбургерштрассе. — Она сказала это так, словно младенец жил там совсем один. Впрочем, зачастую, вероятно, так оно и случалось, ведь госпожа Ганхауз была занятой женщиной. — Мы тогда торговали искусственной резиной, джутом и смолами. Увлекательная область и дело интересное, но очень изнурительное.
Что значило это "мы"? Включало ли оно отца Александра? Лернер только приготовился задать ей вопрос, но не успел ничего сказать, потому что госпожа Ганхауз в этот момент встала и так пронзительно посмотрела на него, что Лернер увидел, как во тьме сверкнули ее глаза. Газовый свет, падавший с улицы, высвечивал кусочек паркета перед окном, который блестел, словно замерзший пруд.
— Слушайте же, сейчас пойдет самое главное! — начала она то, к чему клонила с самого начала. — У нас была кормилица-лужичанка[42]. Все берлинцы держат таких кормилиц из Шпреевальда, хотя, разумеется, я сама выкормила Александра. Даже эти шпреевальдские наряды мне не нравились. Не люблю ряженую прислугу! Черное платье и белый передник — вот и все, что, по-моему, требуется. Колыбель Александра стояла подле моей кровати. (Значит, все-таки младенец не был совсем один в Берлине. Интересно, была ли кровать супружеской? Этот вопрос по-прежнему оставался непроясненным.) Однажды ночью я просыпаюсь, заглядываю в колыбель и в свете месяца вижу пустую подушку. Я вскакиваю с постели, бреду в потемках по квартире. Кухонная дверь приоткрыта. Из кухни виден свет. На кухне были антресоли. Там спали кормилица и служанка. Спали они там! Как бы не так! — При этих словах она незаметно для себя перешла на берлинский диалект, хотя обыкновенно умело его скрывала. — Посреди кухни находилась плита, которая топилась углем. Хотя стояла ночь, в плите горел огонь, конфорки с нее были сняты, и над нею полыхали языки пламени. А вокруг плиты ходила с Александром на руках кормилица в ночной рубашке, за нею дурочка служанка, тоже из шпреевальдских лужичан. Они трижды обошли вокруг плиты. Затем служанка спросила: "Кого ты несешь?" А кормилица ей отвечает: "Рысь несу, несу лису и зайца несу, а заяц спит". Я, право, не суеверна, но тут безошибочное чувство подсказывает мне, что Александра тогда заколдовали. Как вы думаете?
Лернер растерялся:
— Ну, чтобы заколдовали, это, наверное, слишком! Но как послушаешь, действительно становится как-то не по себе.
Риторика разработала целое искусство перехода, когда слушателя подводят от одной теме к другой по изящным и удобным лесенкам. Госпожа Ганхауз владела этим искусством (да и какими только искусствами она не владела!), однако только при необходимости прибегала к его помощи. Ведь не всегда тебе выгодно постепенно подводить слушателя к перемене темы, дав тем самым ему время подготовиться. Зная, что последует дальше, люди обыкновенно встречают новость во всеоружии. Лернер мысленно еще находился в кухне лужицкой ведьмы, когда госпожа Ганхауз сказала:
— Кстати, мне кажется, что нам было бы разумнее всего заранее обсуждать вместе шаги, которые мы хотим предпринять. Дело в том, что с "Фирмой Эверс" и с господином Вольфгангом Гедертсом у меня уже были начаты переговоры. — И в ответ на недоуменное выражение Лернера продолжила: — Я имею в виду оферту Корса. Я знаю, что вы не собирались ничего от меня скрывать, но в сверхосторожных коммерческих кругах это производит невыгодное впечатление, когда представители одной компании по отдельности обращаются к ним по одному и тому же вопросу.
И как только она вызнала про оферту Корса?
— Через фирму Э. Мейера в Любеке, — бросила она небрежно, словно бы в объяснение. — Я понимаю, зачем вы это затеяли. Как было бы хорошо не зависеть от Шолто! И вы молодец, что провели подготовку для решающего удара, который освободил бы нас от него. Но теперь все несколько усложнилось. Надеюсь, это не дошло до ушей Шолто.
Ну что ж! Скоро это выяснится. А сейчас нужно спешить. Шолто вызывает их в Висбаден.
Госпожа Ганхауз водрузила на голову свою широченную, как тележное колесо, шляпу и закрепила ее полуметровой заколкой. Лернер не уставал поражаться тому, как скреплялись отдельные детали наряда, совокупность которых делала ее столь импозантной. Хлопоты сборов поглотили все остальное: страдания, вызванные утратой Ильзы, возмущение поступками Александра, досаду на неудачу с Корсом и смущение перед госпожой Ганхауз.
Лифт так и не пришел. Они направились к лестнице и поплыли (как это правильнее всего было бы сказать в отношении госпожи Ганхауз) вниз: впереди она, а в кильватере попавший в поднятую ею волну пляшущих в солнечном луче пылинок Лернер. Но на последней площадке он вдруг остановился и схватил госпожу Ганхауз за облаченный в коричневый шелк локоть. У стойки администратора, поджидая дежурного, который скрылся за дверцей соседней комнаты, стоял человек с бакенбардами, в твидовом дорожном костюме и светло-сером котелке. Посетитель стоял без движения и только пальцами левой руки барабанил по стойке.
— Мой двоюродный брат Нейкирх из Цвиккау, — шепнул Лернер на ухо госпоже Ганхауз, которая при этих словах тоже замерла, словно громом пораженная. Лестничная площадка — неподходящее место для долгих совещаний. В эту минуту они получили зримое доказательство того, что не напрасно долгое время прожили в тесном духовном единении, и оно принесло свои плоды. Оба поняли друг друга без слов. Они одновременно взвесили все возможные пути. Можно потихоньку удалиться в свои номера, но тогда, если Нейкирх вздумает взять их в осаду, они станут пленниками. Или же он с помощью дежурного, который хотя бы в силу профессиональной привычки встанет на сторону того, у кого будут преобладающие силы, отомкнет забаррикадированные двери, и тогда осажденные тем более окажутся у него в руках. Оставалось только бегство из гостиницы, причем, конечно, через двор, так чтобы не надо было проходить мимо двоюродного братца Нейкирха.
Госпожа Ганхауз опустила вуаль на шляпе, Теодор Лернер поник головой, словно погрузился в глубочайшую скорбь. Ходко, но с достоинством они двинулись вперед. Господин директор горнорудного предприятия Нейкирх все еще глядел на дверь, из которой должен был показаться дежурный. Парочка проскользнула у него за спиной. Рядом с дверью обеденного зала начинался коридор, ведущий в глубь здания. Туда они и свернули, скрывшись в сумеречной глубине. Коридор оказался длинным. Лернер наугад открыл какую-то дверь. За ней начиналась подвальная лестница. Она была связана с кухонными помещениями. Всякий, кому случалось по ним пройтись, навсегда терял охоту принимать пищу в "Монополе". Шаги отдавались громкими шаркающими звуками. Эхо здесь было как в глубоком колодце. Над головой идущих тянулись грубы центрального отопления — знаменитое "дионисово ухо" гостиницы "Монополь". В каких номерах будут слышны их шаги и перешептывания? Коридор свернул направо, затем налево, его конец терялся где-то в потемках. Словно в подземной пещере или в катакомбах, освещена была лишь небольшая часть сводчатых переходов. Лернер шел впереди с зажигалкой в руке. Становилось все жарче. Может быть, они уже приблизились к центру земли? И зачем они бегут как зайцы, словно господин директор Нейкирх гонится за ними по пятам и вот-вот настигнет? Не только у Лернера были причины для беспокойства. Госпожа Ганхауз очень хотела избежать неприятного для нее объяснения с Нейкирхом в присутствии Лернера. Требуя, чтобы Лернер заранее согласовывал с нею все свои действия, себя она не считала обязанной строго соблюдать это условие.
— Мы забрели в настоящую крысиную дыру, — сказал Лернер. — Вы не чувствуете, как тут пахнет крысами?
Госпожа Ганхауз была вся распаренна. От ее платья веяло душистым запахом корицы и розового мыла, пудры и грузного, теплого тела. У нее были на редкость маленькие ноздри. Она повела ими, внимательно принюхиваясь к запахам, но вокруг нее стоял только ее собственный запах. Ее беспокоила мысль о том, что в темноте она может наступить на крысу.
— Придется вернуться назад!
Назад, сквозь теплую сырую тьму. Сколько же паутины и пятен белой известки останется после этого на платье такой объемистой дамы, как госпожа Ганхауз!
Они остановились и некоторое время постояли в потемках. У обоих громко колотилось сердце. Лернер оперся ладонью о стену. Под руку попалась дверная ручка. Он нажал на нее. Она повернулась. В стене отворилась дверь. Навстречу беглецам облаком хлынул запах горячих булочек и тусклый свет. Впереди виднелась лестница. Осторожно ступая, они поднялись наверх. Там оказалась железная дверь, закрытая на засов. Дверь была теплой. Даже засов, на который Лернер налег изо всех сил, нагрелся, как утюг. Дверь чуть-чуть приоткрылась. В щель проник белый свет. За дверью стоял светлый туман. Но дверь никак не желала открываться дальше. С другой стороны ее подпирало что-то тяжелое. Лернеру пришлось хорошенько надавить плечом и толкать что есть силы. Внезапно дверь подалась и пошла совсем легко. Тяжелый предмет опрокинулся, и Лернер с госпожой Ганхауз оказались в складском помещении пекарни, ароматы которой они уже давно почуяли.
Что же там опрокинулось? Мешок пшеничной муки. В одном месте он лопнул, и там открылась прореха, из которой вырвалось мучное облако. Подол госпожи Ганхауз волочился по белому порошку, Лернер погрузился в него по щиколотку. Невольно они начали отряхиваться, но от этого стало только хуже. Они кашляли, поднимая вокруг себя все новые тучи пыли. Потребовалась вся царственная независимость госпожи Ганхауз, чтобы прошествовать через пекарню, уставленную противнями с сырыми булочками, машинами для замешивания теста, мимо печной стенки с черными железными дверцами. Пекари поднимали головы от мучных чанов и смотрели им вслед, не веря своим глазам.
На генуэзском кладбище Стальено (кажется, госпожа Ганхауз провела несколько лет в Генуе) пышным цветом цвело искусство надгробной скульптуры. Здесь покойники представали, водруженные на собственные могилы в виде тяжеловесных мраморных статуй, на которых были в точности переданы все детали их костюма — от сюртука до цилиндра, от кружевной нижней юбки до сетчатых перчаток. Модная одежда, столь дорогая сердцам обывателей, была здесь увековечена для грядущих поколений в белоснежном каррарском мраморе. И вот, белые с головы до пят, госпожа Ганхауз и Лернер продефилировали перед жарко пышущими жизнью пекарями, словно два каменных гостя с кладбища Стальено. Никто не шевельнул рукой, никто не возвысил голоса. Путь до двери, ведущей на двор, был недолгим. Двор они тоже миновали быстрым шагом, чтобы никто не успел их остановить.
На деревянной мостовой перед аркой они остановились. Там была привинчена эмалированная табличка: "Э. Дальтон. Мыло туалетных сортов, Франкфурт-на-Майне". Вот бы сейчас добраться до этого туалетного мыла, вернее, до какого-нибудь тихого помещения, где есть платяная щетка! Но в вестибюле отеля засел в засаде страшный дракон.
— Пойдем на вокзал и отыщем там дежурного, — сказал Лернер.
Госпожа Ганхауз молча взяла его под руку. Она пережила сильный удар по нервам, но не жаловалась. Когда это бывало, чтобы она жаловалась!
Поинтересуйся с утра госпожа Ганхауз расположением планет, она, наверное, в этот день вообще не выходила бы из дому. Может быть, даже отменила бы поездку к Шолто. Сегодня все складывалось неудачно. Мучная пыль, которая покрывала ее с головы до ног, не служила плащом-невидимкой, да и начала уже осыпаться. Сквозь нее проступил цвет лица и одежды. Теперь вид парочки стал еще более жалким. Такой маскарад не мог служить защитой от превратностей жизни.
Они не успели еще далеко отойти, как наткнулись на директора Нейкирха, их пути пересеклись. Нейкирх расхаживал перед гостиницей взад-вперед с твердым намерением перехватить там обоих голубчиков. Когда он узнал Лернера, у него глаза едва не выскочили из орбит. Побагровев от гнева, он молча уставился на кузена.
— Братец Лернер, — выдавил он наконец из себя. Бакенбарды его от ярости ощетинились, выпятились под напором кипевших в нем чувств.
— Братец Нейкирх! Позвольте мне представить вам мою советчицу и делового партнера госпожу Ганхауз! — Произнести это светским тоном у Лернера не получилось, скорее уж вышло как-то по-школярски. Светского лоска как не бывало. В эдаком виде, да еще посреди улицы никак невозможно было вступать в серьезные переговоры. Не позволит ли братец Нейкирх, чтобы они сначала переоделись? Причины, почему они разгуливают в таком виде, Лернер не назвал, да Нейкирх этим и не интересовался.
— Извольте, переодевайтесь на здоровье, — бросил он вдруг саркастически. — Но я позволю себе сопроводить вас в номер. Вот уж чего я не собираюсь делать, так это прождать вас потом напрасно в вестибюле несколько часов.
Ну разве можно было отказать ему в праве говорить в таком тоне! В отель так в отель! Госпожа Ганхауз еще больше, чем ее компаньон, нуждалась в том, чтобы заняться реставрацией своего наружного вида, но она отказала себе в этом удовольствии и последовала за мужчинами. Расстроенный Лернер взглянул на нее с благодарностью. Она не бросила его одного!
Обстановка в номере Лернера не была рассчитана на проведение деловых встреч.
— Ага! — воскликнул братец Нейкирх, обозрев крупноузорчатые обои, умывальник с треснутым тазом и кровать с помятым покрывалом. — Я вижу, что нахожусь в самом центре компании по освоению Медвежьего острова. Так, значит, Германская компания по освоению Медвежьего острова действительно существует! Несомненно, существует и Медвежий остров, я убедился в этом, заглянув для верности в энциклопедию Мейера. А пресловутые медвежьи услуги для простачков не имеют к этому клочку суши никакого отношения!
— Братец Нейкирх! Прошу вас!
— Нет, это я вас прошу! Увольте, братец, на вашу кровать я не сяду. Уж лучше я постою. Мое место по праву должна занять дама, ведь она, наверное, чувствует здесь себя как дома.
— Братец Нейкирх!
— Да, братец Теодор Лернер! Я директор горнорудного предприятия в Цвиккау. Вы ни разу не изволили там побывать, ни на похоронах моего батюшки, ни на моей свадьбе. Но вот в вашу жизнь вступил злосчастный остров Медвежий, или вы ступили на Медвежий остров, и тут вдруг родственник — директор горнорудного предприятия оказывается человеком полезным. Не в качестве советчика, о нет, мы же сами все лучше знаем! Но в качестве гаранта, и поручителя, и вывески, и вот в этом качестве вы в полной мере воспользовались мной, хотя я с самого начала известил вас, что не желаю иметь ничего общего с этой затеей.
— Вы меня извещали?..
— Я объясню вам это позднее, — вставила госпожа Ганхауз.
Она уже убрала закрывавшую ее лицо вуаль. Там, где она прикрывала от пыли шею и плечи, проступил чайно-коричневый цвет тафты.
— В качестве казначея и невольного поручителя этого сомнительного предприятия я и так уже сделался мишенью непрестанных запросов. Некий господин Отто Валь из Гамбурга сообщает мне, что перечислил вам двадцать тысяч марок в качестве первого взноса за участие в этом предприятии. Господа Бурхард и Кнёр, также из Гамбурга, объявляют мне, что в случае необходимости потребуют от моего двоюродного брата Лернера в ультимативном порядке выплатить свой взнос, в противном случае они намерены настоять на том, чтобы предприятие было выставлено на торги. Твой брат Фердинанд, — тут господин Нейкирх незаметно для себя перешел с Лернером на "ты", хотя до сих пор старательно избегал семейственной фамильярности, — сделал вам взнос в двенадцать тысяч марок. Где эти деньги? Стоп, я не желаю этого знать! У меня есть план получше. Я отправился на поиски господина горного инженера Мёлльмана. Я разыскал его в таком же изысканном пансионе, как этот. Он был пьян, но еще способен разговаривать членораздельно. С его слов, на Медвежьем острове нет никаких домов, рельсовых путей, хижин и шахт. Эт-т-то ж было никак не ва-ва-ва-зможно! — произнес он, изображая еле ворочающего языком инженера. Но в этом кривлянии не было ничего веселого. Мёлльман, — продолжал он, — признал, что он "чуток поковырялся" только на том месте, где находились разведочные шурфы Германского объединения морского рыболовного товарищества. Все последующие экспертные заключения, составленные доктором Шрейбнером и инженером Андерссоном, основаны исключительно на данных Мёлльмана, "потому как эти га-га-га-спада никогда ту-ту-ту-да не ездили". В довершение всего я узнаю из письма моего старинного корреспондента советника юстиции Фриспеля, что все предприятие было продано неким спекулянтом из Южной Африки, печально известным господином Дугласом, за сто пятьдесят тысяч марок. Где эти деньги? И снова никакого ответа! Зато я сам знаю ответ: я еду в Цвиккау и оттуда рассылаю письма господину Отто Валю, господам Бурхарду и Кнёру, господину Фердинанду Лернеру, в торговый дом Корса в Любеке, господам Эйфельсфельду и Шрадеру, и советнику юстиции Фриспелю, и еще многим другим, всему свету, и сообщаю им все, что мне известно об этом деле, сопроводив мое сообщение заявлением, что не имею ничего общего ни с моим двоюродным братом Лернером, ни с какими бы то ни было его предприятиями. Счастливо оставаться!
Он, размахнувшись, с такой силой нахлобучил себе на голову свой серый котелок, что раздался звонкий хлопок, и вышел вон. Лернер и госпожа Ганхауз как сели, так и остались сидеть на кровати. У Лернера было такое чувство, словно сердце его оборвалось и вся энергия улетучилась с такой скоростью, как выдергивают из бутылки пробку. Госпожа Ганхауз же произнесла:
— То, что он рассказал про Шолто, и впрямь интересно!
Когда же они виделись с Шолто в последний раз? На этот вопрос непросто было ответить, так как великий спекулянт из колоний непрестанно засыпал их посланиями, телефонными звонками, гонят по разным поручениям, передаваемым через Александра, не оставляя им времени, чтобы опомниться, и постоянно придумывал что-нибудь новое, что должно было занимать их воображение в его отсутствие. Услышав в телефонной трубке голос Шолто, госпожа Ганхауз вздрагивала так, словно в этот момент думала о нем и сейчас чувствует себя пойманной врасплох, что и в самом деле соответствовало действительности. Приснопамятный протокол заседания рейхстага он еще соизволил вручить им собственноручно, и резкое внушение, которое он им сделал из-за того, что те не разразились но поводу услышанного бурей восторгов, было незабываемо.