Шолто очень точно умел выражать свои мысли по-немецки, как с восхищением заверила его госпожа Ганхауз. Нет, она, конечно, не оставила без ответа столь несправедливые упреки! Последнее слово она всегда оставляла за собой, причем слово любезное, мгновенно восстанавливавшее нарушенную гармонию и человечную справедливость.
Итак, сегодня им предстояло вновь встретиться с Шолто. Он говорил, что предстоит новая работа — перевод экспертного заключения доктора Шрейбнера на английский язык.
— Затея с Медвежьим островом больше подходит все-таки для нации мореплавателей. Немцы, что ни говори, всего лишь переодетые матросами сухопутные крысы, — сказал он тогда в тот раз шутливо.
Теперь предстояло сообщить ему новости. Господин директор горнорудного предприятия Нейкирх, взявшись за дело, не бросит его на полпути. Лернер отправил в висбаденскую гостиницу "Роза" телеграмму, чтобы извиниться за опоздание. Несмотря на сноровистость госпожи Ганхауз, ей все же требовалось некоторое время, чтобы привести в надлежащий вид свое облачение.
— При светлых пятнах с коричневой материей ужасная морока, но я с молодых лет остановилась на коричневом. Это самый достойный, самый благородный цвет, он так много всего выражает: зрелость, хороший вкус, жизненный опыт. И потом, он так практичен при той жизни, какую я веду. В коричневом я и утром и вечером — всегда одета подобающим образом.
Такие перлы житейской мудрости — уж Лернер-то знал — свидетельствуют об отличном настроении. Это было не глупое самодовольство, а жизнерадостность птички, которая клювиком расправляет перышки и чувствует, что лучшего оперения, чем то, что у нее есть, просто быть не может. Эти маленькие праздники самолюбования не ущемляли ее реалистического взгляда на окружающую действительность. Не успел Лернер и глазом моргнуть, как они уже сидели в поезде на Висбаден, и госпожа Ганхауз снова была серьезна.
— С финансами у нас опять туго. Мы стараемся устраиваться как можно дешевле, но добавились кое-какие неизбежные статьи расходов. Например, на экспертное заключение господина Шрейбнера из-за того, что Мёлльман беспробудным пьянством вконец загубил свою профессиональную репутацию, и, кроме того, нужно было громкое имя, а ваш братец Нейкирх только что подтвердил, какое хорошее впечатление производит имя Шрейбнера.
Контекст, в котором это прозвучало, был ей сейчас совершенно не важен. Из каждого события она извлекала полезное зерно, как курочка, которая из кучи камешков и травинок выбирает и склевывает блеснувшее среди них золотистое кукурузное зернышко.
— И банкет тоже необходимо было дать. Безумие, конечно, в нашем положении, но еще большее безумие было бы не давать его.
— Платить пришлось нам, но давали банкет не мы, — недовольно буркнул Лернер.
— У нас много уходит на разъезды и прочие затраты, — продолжала госпожа Ганхауз, не обратив внимания на его реплику. — Короче, если мы хотим и дальше как-то действовать, то не можем оплачивать гостиничный счет за последние три недели. На эту тему мы поговорим сейчас с Шолто. Следует наконец подвести баланс и подсчитать, что падает на его долю, а что на нашу, чтобы больше к этому не возвращаться.
Вот, значит, каковы ее планы. За окном проносился Гохгейм со своими виноградниками, на которых поспевал будущий шолтовский "hock"[43]. Ландшафт казался таким мирным и дышал таким довольством, что, глядя на него, невозможно было представить жизнь, в которой не царит такой же идеальный порядок. Позже Лернер вспоминал, какой спокойной госпожа Ганхауз была всю дорогу. Никто бы не поверил, что эта дама совсем недавно удирала от почтенного коммерсанта подвалами привокзального квартала, лишь бы только не попадаться тому на глаза.
В Висбадене они, решив сэкономить деньги, не стали брать извозчика, хотя опаздывали уже на три с лишним часа. Постороннему на Вильгельмштрассе эта пара могла показаться солидными курортниками — моложавая мать со своим статным сыном; запыхавшись, госпожа Ганхауз иногда останавливалась перед какой-нибудь витриной, чтобы немного отдышаться: она была никудышный ходок. А перед тем как свернуть на улицу, где находился отель "Роза", она твердо заявила:
— Обратно возьмем извозчика.
Вот так люди и строят планы, загадывая вперед, потому что как же иначе, ведь без этого человеку от отчаяния лучше было бы вообще не подниматься утром с постели!
В "Розе" их уже знали, отчасти благодаря Александру, который обосновался здесь так прочно, что погонял прислугу, как заправский барин, причем вызывал у нее не раздражение, а, напротив, почтение, граничащее с восхищением. Шолто Дуглас, сверкая белой прядью в черных волосах, ходил, опираясь на руку молодого человека ("Алекс — моя живая трость"), и это в глазах прислуги придавало распоряжениям секретаря такой же вес, как если бы их отдавал сам англичанин. Что может быть лучше заносчивого секретаря! Только его наличие позволяет хозяину выказывать в общении с окружающими человечность, не опасаясь, что ее сочтут за слабохарактерность. Но если бы Дуглас хоть раз воспользовался этой возможностью!
У стойки администратора госпожа Ганхауз и Лернер наткнулись на каменную стену непробиваемой вежливости. Лейб-лекарь Папы Римского не мог бы вести себя более сдержанно, оглашая бюллетень о состоянии здоровья Его Святейшества: "Господа убыли. Съехали из гостиницы. Господа покинули отель не временно, а окончательно".
— Вам понятно, сударыня? Господин Дуглас и господин Ганхауз более не живут в этом отеле.
— Но мы же послали телеграмму, — сказала она, словно подразумевая, что телеграмма, будучи отправлена, устанавливает некоторую связь с адресатами.
— Мы получили вашу телеграмму, — ответил человек со скрещенными ключами на сюртуке, — но мы ее немедленно выбросили в корзину для ненужных бумаг. Так распорядился господин Дуглас: почту не пересылать, нового адреса не сообщать, просто выкинуть: "Меня это больше не интересует!" — При последних словах ледяная вежливость администратора уступила место издевательски наглому тону.
Госпожа Ганхауз выслушала его, не дрогнув ни одним мускулом, затем нащупала рукав Лернера:
— Пожалуйста, уведите меня отсюда!
Они медленно побрели по городу. Можно было прямиком отправляться обратно на вокзал (ни о каких извозчиках не могло быть и речи), но Лернер чувствовал растерянность своей спутницы и сам был чересчур ошарашен, чтобы думать о том, куда идти. Стояла осень. С утра было ясно и тепло, но сейчас погода переменилась: тучи сгустились и собирался дождь. Они дошли до прогулочной галереи, когда начался дождь, стеклянные двери были приветливо раскрыты. Белая скамейка под толстой пальмой выглядела островком. Они присели. Оба молчали.
Лернер боялся взглянуть на госпожу Ганхауз. Ему не хотелось быть свидетелем ее крушения. Но дело было не только в этом. Она громко задышала и покачнулась. Затем вынула что-то из черной вышитой сумочки, украшенной кисточками. Носовой платочек. Поднесла его к лицу и осторожно промокнула глаза.
— Мне так страшно, — начала она тихо.
Однажды подобное уже было. Шолто тогда исчез столь же внезапно.
Что называется — "ушел на дно".
В тот раз она так же осталась в полной растерянности, ничего не зная. Конечно, он поступил очень умно, и она действительно с чистой совестью могла на все вопросы отвечать, что ничего не знает. Он умен, очень умен, но, к сожалению, не всегда владеет собой, однако потом берет себя в руки и всегда знает, что надо делать.
Тогда Шолто Дуглас еще был по-настоящему в силе, он был влиятельным и состоятельным человеком, не то что нынче. У него было много друзей на самых высоких постах, Лернер этого уже не застал. Таких личностей, как коммерческий советник Геберт-Цан ("Габберт-сон" — так Дуглас произносил его фамилию), он раньше и близко к себе не подпускал, и таким печально известным представителям полусвета, как Альбертсгофен и Фритце или пытающийся вернуть себе право на адвокатскую деятельность Фриспель (как-никак он подозревается в растрате денег своих опекаемых), вообще нечего было делать в окружении мистера Дугласа.
— И то хорошо, — вставил Лернер. — Наконец-то узнаешь кое-что о своих гостях.
— Да нет, с этим все как раз было в порядке, — рассеянно заметила госпожа Ганхауз и тотчас же вернулась опять к своим заботам. Дескать, были и оловянные копи в Конго, и алмазные в Южной Африке — Шолто ко всему приложил руку. (Перед мысленным взором Лернера невольно возникла картинка: маленькие, усыпанные старческой гречкой руки зарываются в черных недрах.) В те времена Шолто на равных вел переговоры с Круппом, она сама свидетельница! Она познакомилась с ним, когда работала в табачной фирме, благодаря этому у них, естественно, возникли точки соприкосновения по многим вопросам (каким образом для алмазного магната могло быть "естественно" заниматься табачной торговлей, Лернер не стал прояснять, надеясь услышать гораздо более важные откровения).
— Шолто тогда отправился на Капри. Я оставалась в Неаполе, который, как вам известно, был мне хорошо знаком. Такую жизнь, как в колониях, в Европе, пожалуй, нигде невозможно было вести. А он уже привык к разным вольностям. Он давал волю своим желаниям и увлечениям, не считаясь ни с какими условностями. Ну, вы меня понимаете! Шолто привык вообще не придавать никакого значения таким вещам, которые по общепринятым меркам считаются едва ли допустимыми. Я его понимаю и стараюсь не осуждать, однако он все же слишком далеко отклонился от того, что для нас с вами представляется желательным.
Осторожность, с какой она высказывалась, была трогательна. Она настраивала себя на то, чтобы ко всему относиться с пониманием, не отвергая ничего с возмущением, однако и для нее существовал предел, перед которым она останавливалась в растерянности. Нужно ли ей, обязана ли она, преодолевая себя, отметать эти границы? Или она и без того уже зашла слишком далеко и попала на территорию, где почва дышит ядовитыми испарениями?
— Шолто снял там, на острове, одинокую виллу, стоящую на скале, высоко над морем. Это место пользовалось недоброй славой. Строитель виллы только что отравился опием в своем китайском салоне. У Шолто тогда был молоденький секретарь, — она с трудом выдавила из себя эти слова и откашлялась, как будто ей что-то мешало в горле, — итальянец. Он был хорошенький мальчик, мне часто приходилось иметь с ним дело. Понимаете ли, Шолто любит красивую молодежь, что вполне понятно, и в этом нет ничего эксцентрического… — Эта женщина, заглушившая в себе все любовные побуждения, кроме любви к сыну, проявляла сейчас безграничную терпимость и понимание. — Но вот что он особенно любит… Видели недавно синяк на лице Александра?
Лернер кивнул. Однако воздержался от признания, что ему самому хотелось оказаться на месте того, кто наставил Александру фингал. Разве мальчишка не заслужил хорошую порку?
— Нет, это не то, что вы думаете, — сказала госпожа Ганхауз, прочитав его мысли. — Шолто любит страдание. Он любит причинять страдания. Такая уж у него натура.
Лернер закрыл ладонями лицо. Перед глазами у него встал гостиничный коридор, освещенный шипящими газовыми лампами, и он увидел, как мимо него проходит мадемуазель Лулубу, прижимая к губам окровавленный носовой платок.
— Вы это знали.
— Да, я это знала, — почти простонала она, затем распрямилась и страстно продолжала: — Я вообще все знаю! Я и про вас знаю, на что вы способны!
— Но как же вы могли тогда?.. — "Отдать на произвол такого человека, как Дуглас, своего сына", — закончил он мысленно, не договорив вслух начатую фразу.
Она ответила настойчиво, словно стараясь его убедить:
— Я раз и навсегда приняла решение: никому не позволю вытеснить меня из игры. Если я села за игорный стол, то не встану, пока не выиграю. Тут нельзя пасовать. Кто спасует, тот проиграл. Кто скажет: вот здесь или там предел, за который я не пойду, тот проиграл. Тот, кто думает, что я дошла до предела, тот не знает меня, ибо я готова сражаться до последнего. И поэтому, — она набрала в грудь воздуха и бросила на Лернера негодующий взгляд, — он хочет, чтобы я стала такой же скверной, как он, хочет довести меня до крайности, а в этом нет никакой надобности, потому что я и так уж готова на все…
Лернер испугался, что от волнений и страха у нее помутился рассудок. Они помолчали.
— При внезапном отъезде Шолто с острова Капри дело было так, — тихо заговорила она изменившимся голосом. — Молоденький секретарь остался лежать мертвый в заброшенной вилле. Все произошло, конечно, не специально, но ведь полиции этого не объяснишь.
К ней вернулось ее деловитое выражение, но больше она не произнесла ни слова. Дождь перестал. Они сели на извозчика и отправились на вокзал. Во Франкфурте Лернер заботливо проводил ее в номер. Она отперла дверь. В комнате горел свет. Александр лежал с башмаками на кровати, куря большую сигару. Госпожа Ганхауз застыла перед этим зрелищем. Затем разразилась громкими рыданиями.
Исчезнувший Шолто Дуглас, взбеленившийся и неуправляемый директор горнорудного предприятия Нейкирх, отсутствие наличных денег — все это означало, что Германская компания по освоению Медвежьего острова окончательно утратила свободу маневра. Госпожа Ганхауз никогда не позволяла себе большей роскоши, чем тогда, когда попадала в безвыходное положение. Следующий день после того, как на нее обрушилось сразу несколько катастроф, она провела в полосатом турецком халате, целиком посвятив себя обновлению коричневого платья из тафты — своей "униформы", как она называла этот замечательный наряд. Платье громоздилось перед нею пышной горой. И госпожа Ганхауз, словно не было у нее более важного дела, сантиметр за сантиметром перебрала всю эту груду (в которой было двадцать метров искусно скроенной тафты). На платье нашлись пятнышки, которые нужно было вывести, для чего у нее имелись разнообразные тинктуры, иногда она прибегала к воде и мылу, осторожненько, чтобы пятно не расползалось в ширину. Во многих местах разошлись швы; кое-где складки истрепались по краям. Она стягивала материю коричневыми шелковыми нитками, прошивала, где надо, приставляла на место кусочки, закрепляла их. Пришлось заменить несколько штук из шестидесяти пуговиц, нашитых по всему платью, хотя они ничего не застегивали. К счастью, у нее был запас лишних пуговиц, обтянутых коричневой тафтой. В заключение с применением промокательной и папиросной бумаги, влажных тряпочек и не слишком горячего утюга платье было любовно, рюшечка за рюшечкой, отпарено и проглажено. Когда наконец оно вернулось на вешалку, то стало нарядным, как оперение птички, которая только что искупалась, отряхнулась от воды и, распушившись, уселась на жердочку.
Одно дело было сделано. Этого не мог отнять у нее никакой директор Нейкирх.
На хозяйку меблированной квартиры в западной части города обновленный наряд госпожи Ганхауз произвел должное впечатление. Во время обхода высоких и немного гулких покоев, в которых еще не были уложены ковры, госпожа Ганхауз сообщила, что хочет наконец-то отдохнуть после многих лет напряженной жизни, которую она вела в Голландии и Бельгии, выйдя замуж за крупного импортера, и поэтому, овдовев, думает наконец-то устроиться поспокойнее. Александр заканчивает свое образование во Франкфурте и нуждается в материнской заботе. Когда оказывается, что у состоятельного человека жизнь тоже не безоблачна, и притом он высказывает разумные взгляды, это всегда нравится окружающим. Квартира была невелика. Хозяйка рада была сдать ее одинокой даме, а та выразила желание въехать, не дожидаясь, когда из Брюсселя прибудет ее багаж с крупными вещами, включая большой концертный рояль.
В своей квартире — это не то что в отеле, тут совсем другое дело, — сказала госпожа Ганхауз, принимая Лернера в обставленном плетеной мебелью, немного пустоватом зимнем саду, когда тот явился по новому адресу, не застав ее в гостинице, где, к своему удивлению, нашел только записку, извещавшую его о том, что госпожа Ганхауз переехала. Чтобы дирекция не взволновалась, госпожа Ганхауз оставила в гостинице Александра.