Покончив с прической, жилица вместе с квартирной хозяйкой и ее угрюмой деревенской служанкой приступила к перестановке мебели. Госпожа Ганхауз взяла себе за правило переставлять все по-своему везде, где бы она ни останавливалась, пускай даже на самое короткое время. Лернер проснулся от громогласного стона, исторгнутого из самой глубины истерзанной души, сопровождаемого небесной музыкой и пением неземных голосов. То был зеркальный платяной шкаф, который во что бы то ни стало решено было передвинуть с его места возле кровати к противоположной стенке.
— Вы чувствуете, как здесь сразу стало просторнее и как выгодно смотрится ваша мебель, если пониже опустить Леонардо, а «Позднее счастье» совсем убрать со стены? Должна вам сказать, что, на мой взгляд, никакое позднее счастье гроша ломаного не стоит и дожидаться его — значит попусту тратить время.
— Вы так думаете? — только вздохнула фрау Грантцов.
Госпожа Ганхауз затронула в ее душе больное место, но она делала такие вещи, как хороший врач, который, причиняя боль, одновременно лечит рану.
Когда Лернер пришел к завтраку, который подавался в продолговатой, темной проходной комнате рядом с кухней, там на малоаппетитном с виду столе, усеянном крошками, среди грязных кофейных чашек лежало несколько уже развернутых кем-то газет.
«Крупный пожар в Трептове» — увидел Лернер заголовок в «Берлинском биржевом курьере», «Анилиновый завод охвачен пламенем» — кричала надпись в «Ежедневной почте», «Взрыв в Трептове» — сообщала газета «Фоссише цайтунг». В «Берлинском городском вестнике» на первой полосе стоял заголовок: «Следует ли ожидать расширения берлинского зоопарка?»
Трясущимися руками Лернер начал листать перепутанные страницы. То, что он в них прочел, полностью перевернуло его представление о вчерашних событиях. Он вдруг понял, что действительно поверил вчера, что в Трептове не было и быть не могло никакого пожара. Оказывается, одного слова едва вскарабкавшейся на ноги после падения, насквозь мокрой от дождя, как ее зонтик, госпожи Ганхауз хватило, чтобы полностью разуверить его в самой возможности такого пожара! Эта мысль была так ошеломительна, что лишила его дара речи.
Госпожа Ганхауз с аппетитом завтракала. На рогалик в ее руке капнула коричневая капля яблочного сиропа. И тут онемевший Лернер удостоился чести слышать из уст госпожи Ганхауз приятную новость о ее сыне: она послала за Александром и он будет здесь к обеду. Лернер все еще пребывал в оглушенном состоянии. Да пусть она хоть всю семейку сюда привезет! Он здесь больше не останется. Вошла фрау Грантцов, в честь госпожи Ганхауз она надела нарядный передник, весь обшитый рюшками.
— Звонили из редакции, — объявила она строгим голосом. — Если бы я знала, что вы тут…
— Что вы им сказали? — слабым голосом спросил Лернер.
— Сказала, что господин Лернер еще почивает, — ответила хозяйка тоном такой простодушной искренности, словно собиралась продекламировать стихотворение Уланда «Будь честен, сын мой, и правдив…»
Ну и ладно! Теперь уж все равно! Это лишь дополнит то представление о нем, которое и без того сложилось в «Берлинском городском вестнике». Укладывать, что ли, чемоданы или проваландаться еще пару дней в Берлине? Поехать к брату Фердинанду? Какой прием его там ожидает?
— Газеты полны новостей, — с удовольствием произнесла госпожа Ганхауз: я, дескать, с утра пораньше уже проработала прессу!
— Пожар в Трептове, — тихо вымолвил Лернер, обхватив голову руками. В его словах не прозвучало упрека. Да и кто же, обманувшись мнимой достоверностью подтасованных сведений, станет винить в своей ошибке даму, кушающую утренний рогалик? Тут виновато бесовское наваждение! Бес его попутал, и он покатился мимо цели, как бильярдный шар, сбившийся с заданной траектории. Разве он сам только что не досадовал на вечные репортажи с места пожаров? Разве не было у него вчера такого чувства, что «Берлинский городской вестник» — это для него тупик? Теперь же ему показалось, будто именно эта работа открывала перед ним заманчивые перспективы. Главный редактор представлялся ему уже гораздо более симпатичным, чем вчера. Бывалый человек! Тоже ведь начинал с репортажей в отделе городских новостей и рассказывает об этом без стеснения. Он говорит, что смотрит на репортерскую молодежь как на коллег по профессии. Сейчас, когда Лернер решил увольняться, служба в газете уже виделась ему романтическим занятием, прямо-таки приключением. Эти выезды, когда ты, как по тревоге, мчишься на пожар! А потом полночи стучишь на машинке! Циничная веселость репортерской братии, которую ничем нельзя удивить!
— Хотите узнать, что я тут выискала? Эта статья просто на вес золота! — сказала госпожа Ганхауз. Крупная белая рука, украшенная аметистом, который очень шел к коричневому платью, протянулась и зашуршала газетой, другая уже щелкнула лорнетом. — Это прямо-таки для вас написано! Вы еще будете радоваться, молодой человек, что сегодня мы оказались рядом за одним столом.
И она принялась читать вслух длинный скучный обзор из экономического раздела «Берлинского биржевого курьера» о деятельности Германского морского рыболовного товарищества; в ее хорошо поставленном голосе опытного оратора слышались драматические интонации, время от времени она бросала на слушателя многозначительные взгляды, словно бы намекавшие; мол, тот и сам наверняка давно понял всю сенсационность сообщаемых сведений.
Речь шла… Действительно, о чем же шла речь? Почти все содержание бессмысленно прошумело мимо оцепеневшего в своем горе Лернера. А речь шла о том, что Германское морское рыболовное товарищество ищет новые места лова и в этих поисках устремилось туда, где уже до него начало вести лов большинство рыболовных флотов, то есть в негостеприимные воды в районе между Норвегией и Северным полюсом, где острова и ледяные поля носят такие странные названия — например, один такой клочок мерзлой суши, размером, пожалуй, немного больше Берлина, однако населенный тюленями и пингвинами, называется Землей Франца Иосифа. Уж там-то никто слыхом не слыхал ни про пожар в Трептове, ни про позорный конец одного шустрого репортеришки. На таких островах рыболовные шхуны устраивают стоянку. Там строят продовольственные склады. Там вялят рыбу. Иногда даже остаются зимовать те, кого ранняя зима захватила врасплох и обратный путь оказался отрезан плавучими льдами. Один из этих островов назывался Медвежьим. По-видимому, на нем с немецкими рыбаками конкурировали то ли бурые медведи, то ли белые, то ли гризли.
— «Бесхозный Медвежий остров», — продолжала читать госпожа Ганхауз и, дойдя до этого места, грозно возвысила голос. — Обратите внимание на слово «бесхозный»! — добавила она и взглянула на Лернера, высоко вскинув брови.
Слово «бесхозный» встречалось Лернеру раньше только в сочетании с «вещью» или «собакой». Бесхозных собак отлавливали собаколовы. Крупных бесхозных псов отдавали старьевщикам в качестве тягловой силы для тележки, на которой те перевозят старые газеты или кости. «Бесхозный» означало что-то непривлекательное и убогое. «Бесхозными» были вещи, у которых нет хозяина и которые хозяину даром не нужны.
Но тут дело было в другом! Медвежий остров потому бесхозный, что потенциальных хозяев оказалось слишком много, слишком многие заявили на него свои права. Пока что среди желающих числятся Норвегия, Россия и Англия, но дипломатический баланс держится в этом случае на таком хрупком основании, что никто не решается сделать первый шаг.
Да и кому, скажите на милость, нужна какая-то скала, расположенная между каторжными островами Новая Земля и Шпицбергеном?
— Раньше это скрывалось, но теперь перестало быть секретом, — объявила госпожа Ганхауз задушевным голосом сказочницы, как будто собиралась приоткрыть завесу никому, кроме нее, не ведомой тайны, а не вычитанное только что в газете. — Оказывается, при рытье фундамента для одного из рыболовецких складов строители наткнулись у самой поверхности на пласт каменного угля. Каменный уголь высшего качества! — От волнения у нее даже перехватило дыхание: «Каменный уголь!»
— Да по мне, хоть пасхальные яйца! — со злостью крикнул Теодор Лернер. Панцирь отчаяния лопнул, наружу вырвалась ярость. Каменный уголь в краю белых медведей! Как будто у него мало своих забот! — Это вы меня удержали от поездки в Трептов! Анилиновая фабрика сгорела. Пять часов потребовалось пожарным, чтобы справиться с огнем. Один пожарный погиб. Произошел взрыв котла. Жителей пришлось эвакуировать из домов. Весь район был поставлен с ног на голову! А вы заявили мне, что не было никакого пожара. Откуда вы это взяли? Тоже из газет? Я репортер. Я не справился с заданием, причем из-за вас! По вашей милости я потерял работу. У меня и без того было шаткое положение, а такой промах никто не спустит с рук начинающему стажеру, и правильно сделает! Так что, пожалуйста, не надо мне заговаривать зубы какой-то ерундой про каменный уголь на Медвежьем острове!
Все это было сказано очень резко и злобно. Каждая фраза вылетала со свистом и взрывалась, как бомба. Он готов был схватить «Берлинский городской вестник» и буквально отхлестать им госпожу Ганхауз по полным гладким щечкам именно этой газетой с жалким сообщением о зоопарке, торчавшем убогой заплаткой, от которой за версту разило провалом. Что творилось сегодня утром в редакции, такой женщине вообще не понять! Кто она, собственно говоря, такая? Кто дал ей право лезть в чужую жизнь, внося в нее обман и неразбериху?
«Хороший вопрос!» — любил восклицать дядюшка Лернера, старик с белой щеточкой усов. Хорошим, по мнению дядюшки, был такой вопрос, на который вообще невозможно ответить или, по крайней мере, непросто найти ответ. Злости Лернера хватило бы на длинную тираду, а не то и на рукоприкладство. Госпожа Ганхауз, по-видимому, это понимала и смотрела на него чуть ли не с восхищением. Она сидела перед ним грудь вперед, открыто и добродушно глядя на него из рамки тугих локонов. Сейчас перед ним была не вчерашняя обыкновенная женщина, поддавшаяся минутной слабости, и не бодрый товарищ, она была воплощенное достоинство, весь ее облик выражал уважение к себе и собеседнику. От взгляда Лернера это не укрылось, несмотря даже на обуявшую его ярость.
Лернер был любопытен. В этом была его сила и его слабость. Что-то она ответит?
— Совершенно согласна, причем по всем пунктам, — так начала госпожа Ганхауз, прежде чем перейти к ответному возражению, в котором выразилась большая находчивость и проницательность. С позволения господина Лернера, она хотела бы только обратить внимание, что он упустил главное, потому что именно его положение в газете было предметом ее заботы. То, что она собирается ему сказать, нельзя изложить в двух словах, так что на первый случай можно ограничиться следующим — статья в «Биржевом курьере» имеет к нему как к редактору самое прямое отношение.
— Я не редактор и теперь уж никогда им не буду! — раздраженно перебил он собеседницу.
— И слава богу! — последовал неожиданно скорый и решительный ответ.
Затем она, сверкнув аметистом, выставила перед Лернером украшенную перстнем пятерню. Другой рукой госпожа Ганхауз принялась отсчитывать, загибая растопыренные пальцы:
— Во-первых: инженер Андрэ вот уже не первый месяц как пропал в Ледовитом океане. Во-вторых, — она перешла к следующему пальцу, — «Берлинскому городскому вестнику» требуется репортаж об Андрэ. В-третьих, — в ход пошел средний палец, — на поиски Андрэ отправляетесь вы; в-четвертых, — отсчет дошел до безымянного пальца с аметистовым перстнем, — «Берлинский городской вестник» фрахтует для вас с этой целью корабль; в-пятых, — (мизинец), — по пути вы заходите на Медвежий остров и объявляете его своим. В-шестых (тут уж все пальцы кончились!), вы становитесь новым Гульбекяном, Хенкель-Доннерсмарком, Рокфеллером. Сейчас вы встанете из-за стола и отправитесь в редакцию. Там вы излагаете главному редактору первые четыре пункта…
Лернер от возмущения даже вскочил со своего места. Украшенный резными дубовыми листьями стул так накренился, что едва не опрокинулся.
— Да это же чистый бред!
Госпожа Ганхауз умолкла, но не отвела от Лернера твердого взгляда.
Трое студентов сфотографировались вместе: Гарткнох и Квитте сидя в креслах, Шёпс — опершись одной рукой на плечо Гарткноха, в то время как другая поигрывала сигаретой в янтарном мундштуке. Шапочки и ленточки были от руки раскрашены карандашами в цвета студенческой корпорации «Франкофуртия» — оранжевый и ярко-зеленый.
Мудрые мусульмане не любят фотографироваться из опасения, что фотография, как ловушка, отнимет у них душу. И, глядя на этот сделанный в молодые годы снимок трех буршей, можно было подумать, что он служит доказательством магической силы фотографии, способной улавливать и навеки запечатлеть в неподвижности выбранный объект. Все три господина, когда-то вальяжно позировавшие для этого снимка, так навсегда и приклеились друг к другу.
Притом все трое, что называется, «кое-чего достигли» в жизни. Квитте значительно расширил родительский универсальный магазин. Гарткнох стал главным врачом и известным кардиологом, ну а Шёпс, ныне главный редактор «Берлинского городского вестника», сделался заметной фигурой в городе. Несмотря на серебрившуюся в усах седину, он, в отличие от своих друзей, не был женат и считался завидной партией.
Если один из них так и остался холостяком, это было как бы следствием молчаливого соглашения. Неженатому мужчине было проще заниматься приготовлением и устройством их совместных развлечений. Главному врачу больницы Гарткноху было бы неловко фигурировать в качестве арендатора тихой квартирки в Целендорфе, ключи от которой имелись у всех троих. От поселенной в этой квартирке особы требовалось с пониманием относиться к тому, что все трое будут наведываться к ней вместе или поодиночке, в назначенный час или нагрянув без предупреждения, когда как придется. В этой квартирке, как, смеясь, говаривали между собой трое приятелей, царил полнейший коммунизм. Главный редактор Шёпс, будучи в их компании единственным литератором и эстетом, взял на себя убранство этого укромного приюта. Вывезенные из Северной Африки келимы на стенах курительной комнаты создавали в ней атмосферу сумрачного шатра. В полумраке блестели медные блюда и украшенные богатой гравировкой наргиле. Кинжалы в украшенных чеканкой ножнах, верблюжье седло, разноцветные бутылки с ликерами и такие же разноцветные рюмки к ним, пышные подушки — все это постепенно было здесь собрано. Светильник отбрасывал на лепной потолок разноцветные блики. Занавески на окне, как правило, были задернуты.
Кровать в соседней комнате оборудовали оригинальным устройством. На ее столбиках были прикреплены фигурные двустворчатые зеркала. Лежащему в этой кровати за закрытыми зеркальными дверцами начинало казаться, что на всех частях тела у него открылись глаза, так много всего представало перед его взором. И поди разбери в этом скопище, где чьи руки и ноги! Такая неразбериха была троим буршам только на руку. В целендорфской квартирке с занавешенными окнами не должно было быть постоянного обитателя, точнее говоря — обитательницы. Так было задумано с самого начала.
Однако в последнее время это правило не соблюдалось. Молодая женщина, занимавшая сейчас зеркальную кровать, частенько раздвигала тяжелые занавески, впуская в квартиру свет и воздух.
— Нехорошо, — сказал Шёпс, заметив ее с улицы в окне. Отчего нехорошо? Ответ напрашивался сам собой, но остался невысказанным. Невысказанность лежала в основе всего, что делалось в целендорфской квартирке. Не хочешь подчиняться этим правилам, значит, нечего тебе тут и делать! Блюстителем заведенного порядка был Шёпс, на его ответственности лежало спроваживание женщин, которые обнаруживали нежелание соблюдать главные правила общежития, принятые в этой квартире, — вести себя незаметно на подступах к дому и не оказывать предпочтения, равно как и пренебрежения, ни к кому из троих обладателей ключей. Шёпс следил за тем, чтобы в марокканскую курительную дамы попадали только тогда, когда у него будет припасено против них какое-нибудь средство воздействия. Никто никого не собирался к чему-то там принуждать, просто, будучи уважаемыми членами общества, следовало как-то обезопасить свое положение. У Квитте росли дочери. Гарткнох был известен широкой публике. Не будь стишок со словами «Мимо меня взгляни, встретив на Унтер-ден-Линден» давным-давно всеобщим достоянием, Шёпс мог бы сам его написать. Этот стишок был, можно сказать, национальным гимном тройственного союза бывших буршей. Однако затаенная радость, то ликование, которое он прежде испытывал, вспоминая этот стишок, теперь что-то перестали посещать Шёпса.
Пуппа Шмедеке, которую Квитте ласково называл Пуппили, а Гарткнох — Пуппи, недавно попалась Шёпсу на Унтер-ден-Линден. Она шла ему навстречу в том весеннем костюме в светленькую полосочку, который был сшит на его деньги. Она посмотрела ему прямо в глаза и не только не поздоровалась, но прошла мимо так, как будто совсем не узнала, хотя он бросил на нее умоляющий взгляд, и вид его — как он, злясь на себя, в душе признался потом сам — со стороны должен был показаться довольно дурацким.
Шёпс волей-неволей вынужден был сказать себе, что налаженная система незаметных приходов и уходов дала сбой. Он выпустил из рук бразды правления. А все почему? Потому что самого себя не мог больше держать в узде, с горечью думал Шёпс, провожая глазами удаляющуюся Пуппу, которая прошла и даже не обернулась. Другие обладатели ключей — к счастью или, напротив, к вящему несчастью — еще не догадывались, что произошло. Когда Шёпсу было известно, что в эту минуту Квитте или Гарткнох воспользовались своим правом доступа в целендорфскую квартирку, ему становилось дурно. Десятилетиями взлелеянное чувство братства, основанного на разделенных радостях, вдруг улетучилось как дым. Само воспоминание о нем казалось постыдным и мерзким. А когда-то ведь спальня и курительная, погруженная в неизменный полумрак искусственного освещения, так манили к себе обещанием безмятежного отдохновения после дневных трудов!
Главный редактор Шёпс выкладывался в редакции «Берлинского городского вестника» до предела. Начальник он был неугомонный. Не то чтобы брызжущий идеями — он и сам про себя знал, что новые идеи приходят ему в голову редко, — зато обладающий критическим складом ума. Он вечно был чем-то недоволен и склонен к придирчивости. Его метод сводился к тому, чтобы посильнее давить на пишущую братию, и, согласно физическому закону, под этим давлением из подчиненных должны были выжиматься идеи. Когда он, без пиджака, с всклокоченными волосами, размахивая пачкой липких от типографской краски гранок, стремительно врывался в какой-нибудь отдел, то казалось, что в руках у него не шелестящая бумага, а пучок огненных молний, которыми он приготовился поразить какого-нибудь нерадивого раба. Его порицание было убийственным, похвала яркой, но для того, чтобы сравняться с солнцем во всем величии его восходов и закатов, убийственного зноя и живительного тепла, — масса новоявленного земного светила, от которой зависела череда его благодатных и губительных обращений, оказывалась недостаточной. Шёпсово светило выскакивало и исчезало за горизонтом, как прыгающий мячик.
«Берлинский темп, пульс нового времени» — этот девиз произносили в редакционных комнатах «Берлинского городского вестника» не столько с гордостью, сколько со вздохом. А реальная польза от бурь, будоражащих редакцию, была невелика. В последнее время часть читательской публики и вовсе отвернулась от воинственной шумихи, поднятой Шёпсом. Снижение числа подписчиков еще не слишком ощутимо сказывалось, но семейство, владевшее газетой, уже начинало хмуриться.
Разглядывать со всех сторон Пуппу Шмедеке, ощущать со всех сторон натиск Пуппы Шмедеке и погружаться в ее стихию — еще недавно Шёпсу хватило бы этой награды за каждодневный ратный труд на его суровом поприще. Однако в последнее время между злободневными газетными перипетиями и доводящими его порой до отчаяния тревожными мыслями о Целенорфе и Пуппе угрожающе обозначилась конкуренция. То, что, по общему убеждению трех бывалых буршей, никогда не должно было наступить, наконец все же наступило. О том, чтобы поговорить с двумя другими участниками соглашения, не могло быть и речи. «Лучше уж смерть», — думал главный редактор Шёпс. К его собственному великому удивлению, мысль о смерти утратила для Шёпса былой ужас. Смерть не представлялась ему больше самым страшным и немыслимым. Самым страшным и немыслимым казалось теперь другое — это если Пуппа Шмедеке вдруг возьмет и отвернется от него.
Шёпс сам себе удивлялся. У Пуппы, когда она долго говорила, в уголках рта собирались пузырьки слюны. Раньше он этого очень не любил и даже находил несколько отталкивающим, теперь же, глядя на эти пузырящиеся слюнки, ему хотелось отереть их своим поцелуем. Посвящать в свои дела (тем более связанные с работой) женщин, которые, сменяя друг друга, поселялись в целенедорфских комнатах, считалось в тесном кружке бывших буршей совершенно недопустимым, даже немыслимым: во-первых, из соображений безопасности, во-вторых, это помешало бы в полной мере наслаждаться прелестями двойной жизни, отрешенностью искусственного мирка, существующего под знаком сластолюбия: но вот теперь пришло время, когда Шёпс испытал неудержимое желание посвятить Пуппу в свою жизнь за стенами этой квартиры. Хорошо, что Квитте и Гарткнох не слышали, как их старинный приятель в подробностях распространяется перед Пуппой насчет особенностей редакционной кухни! Глядя на это, они бы, наверно, только покачали головой.
Цель этих признаний, конечно же, заключалась в том, чтобы Пуппа расслышала в них послание: «Я вижу в тебе человека. Я говорю с тобой на равных. Я безоговорочно капитулирую перед тобой и сдаюсь на милость победительницы». Дошло ли до Пуппы это послание? Иногда она охотно слушала Шёпса, лежа обнаженной в зеркальной клетке или отдыхая в японском неглиже на марокканских подушках. Шёпс чувствовал себя обязанным, общаясь с нею, вкладывать в свои слова тот же драматизм, с каким он выступал перед редакторами. Она давно уже стала его советчицей, и он был так благодарен ей за участливый интерес, что поклялся поступать так, как она скажет.
— В редакции мне приходится иметь дело с явными сумасшедшими, — объяснял он Пуппе. — Дурак, который прохлопал пожар в Трептове (катастрофические последствия этого безобразия трудно даже оценить в полной мере), теперь пристает с очередными идиотскими фантазиями. Я говорю ему: «Лернер! Что вам тут еще надо! Исчезните с глаз моих долой!» А он отвечает: «Исчезну, как только вы пожелаете, но в направлении Северного полюса и на корабле, который отрядит туда ваша газета!» Я говорю: «Да вы что! Чтобы я зафрахтовал вам корабль?» А он: «Ну да, корабль!»