— Турне? Это связано с тем, чтобы турнуть?
— Может быть. — По ее лицу нельзя было определить, восприняла ли она слова Лернера как шутку. — Некоторых, может быть, самое правильное взять и турнуть подальше.
Лернер наклонился поближе и зашептал:
— Юнец, который наврал вам тогда в "Монополе" с три короба, сидит сейчас в тюрьме. Он несет наказание за свои подлости. Ведь вы же не поверили этому преступнику?
— В тюрьме? — переспросила она, и задумчивое выражение красиво смягчило ее строгое лицо. — Он и правда в тюрьме? Я всегда думала, вот бы посмотреть на такого человека, которого сажают в тюрьму! О них то и дело читаешь, а встретить никогда не удается… И это только за то, что он мне…
— Да уже за это одно он заслуживает, чтобы его отправили на каторгу, — ответил Лернер все так же тихо, но горячо.
Ильза устремила на него долгий взгляд. Лернер постарался выдержать его, не сморгнув. Пусть она разглядит все, что в нем есть, проникнет до самого донышка его скудно меблированной души, пускай до самых укромных уголков проникнет в его мысли. Он даже покраснел от напряжения перед ее изучающим взглядом.
— Вы вроде меня, — снова заговорила Ильза с полным спокойствием, — Я бедная родственница, и вы тоже что-то вроде бедного родственника, не важно чьего. Это портит характер. Для человека это вредно. Бедные люди по большей части не бывают порядочными. Я, например, жила у дяди Вальтера и тети Эльфриды, главным образом, потому, что считала их богатыми. Мне нравятся богатые люди. Что думают люди, с кем они общаются, — все это мне интересно. Мне, конечно, так и так пришлось бы от них уйти, но я ушла еще и потому… — "еще и потому" она выделила подчеркнутой интонацией и приподняла брови, — потому что узнала, что они не такие уж богатые, как я думала. Между прочим, о вас там под конец вспоминали не самым добрым словом.
— Все, что можно сказать обо мне, вы можете узнать от меня. Давайте пойдемте отсюда в какое-нибудь кафе или прогуляемся, и больше я вас никогда не отпущу…
К ним приблизился господин в визитке и официальным тоном обратился к Ильзе:
— Какие-то затруднения? Не могу ли я помочь?
— Этот господин спрашивает, как попасть на Медвежий остров. Я как раз собиралась выписать для него расписание "Быстрого турне".
— В Тромсё вам для продолжения путешествия в любом случае придется зафрахтовать судно, — сказал господин в визитке Лернеру. — Мы с удовольствием поможем вам в этом деле. Фрейлейн Ильза, принесите, пожалуйста, бумаги судоходной компании Крёгстада из города Тромсё! Прошу вас, садитесь, сударь. Для этого потребуется некоторое время.
Ильза принесла бумаги. Она переглянулась с Лернером, который послушно сел на стул. Глаза ее весело блестели.
Улицы западного района, которые вели к дому, где находилась превосходная, большая квартира госпожи Ганхауз, дышали благополучием. В пополуденное время на них уже не показывались разносчики, несколько нарушавшие царящее здесь спокойствие. И тогда уж воцарялась полнейшая тишина. Здесь никто никого не окликал из окна, никто не ложился грудью на подоконник, устроившись на нем с подушкой, чтобы простодушно участвовать в уличной жизни. Разве что иногда из какого-нибудь дома до прохожего долетал обрывок мелодии, кусочек фортепьянного пассажа. А ведь в таких звуках рояля из затемненных окон есть что-то поэтичное, подумал Лернер. Дама, играющая там для собственного удовольствия, сидит, может быть, небрежно одетая, отделанное рюшками неглиже нечаянно приоткрылось, и звенят клавиши под быстрыми пальчиками с полированными ноготками, звенят, словно звоночки, ибо пьеса изображала нежный звон колокольчиков.
Неужели эта музыка раздается из эркера в квартире госпожи Ганхауз? Нет, исключено, ведь в ее еще не до конца обставленной, пустоватой квартире — да и откуда бы там взяться мебели? — не было инструмента. Рояль обещали прислать позднее, и, пока его привезут, жилица уже съедет с квартиры. Неужели это был обман слуха? Но нет, Лернер действительно не ошибся!
На лестнице музыка стала громче. Он позвонил. Звонок грянул громко, перебивая звуки пианино, но оно не умолкло, хотя за дверью послышались приближающиеся шаги. Госпожа Ганхауз отворила стеклянную дверь. А музыка все так же играла! Тот, кто сидел за роялем, продолжал играть, не обращая внимания на звонок.
— Представляете себе, — с таинственной улыбкой начала госпожа Ганхауз, — господин Березников подарил мне пианолу, роскошный музыкальный автомат с целой уймой пьес. В последние годы я так соскучилась по музыке! Я счастлива до умопомрачения.
Пианола была сделана не в виде рояля, а в виде пианино, с резными столбиками и латунными подсвечниками, клавиши из настоящей слоновой кости опускались, словно на них нажимала незримая рука, играя веселенькую пьеску.
— "Катание на санях в Петербурге", — пояснила госпожа Ганхауз. — Послушайте только, как тройка звенит бубенцами! Звучит так лихо. Впрочем, в Петербурге ездить с такой скоростью можно разве что после полуночи, так как днем на Невском проспекте, по словам Владимира Гавриловича, сплошные заторы. Только придворные сани проезжают без задержки, как у нас кайзер со своим рожком "та-тю-та-та". Кстати, это тоже было бы неплохо в исполнении оркестра. Я так и представляю себе энергичный марш на эту мелодию, которую вели бы маленькие серебряные трубы.
Лернер слушал в недоумении. Она говорила взволнованно, но ему показалось, что волнение относится не к пианоле. В ее радостной болтовне ему чудилась какая-то рассеянность, словно она принуждает себя говорить о музыке Берлина и Петербурга, в то время как мысли ее где-то далеко и заняты чем-то совсем другим.
— Березников и для вас кое-что прислал, — продолжала она, протягивая ему письмо, адресованное "его благородию господину Теодору Лернеру". Надпись на конверте была сделана корявым, детским почерком.
Лернер бросил насмешливое замечание по поводу почерка этого русского.
— Вы не правы, — с некоторой строгостью одернула его госпожа Ганхауз. — Латинский шрифт для господина Березникова не родной и потому труден. Он ведь пишет кириллицей, и тогда его почерк становится выразительным и очень оригинальным. Для нас, например, "G" это "G", то есть просто буква, и ни что иное. А вот русское "Г" может одновременно изображать виселицу. Как бы хорошо мы ни выучили чужой алфавит, его буквы для нас всегда будут оставаться не просто буквами, и потому письмо на иностранном языке не может быть таким же свободным, как на родном. Собственноручно написанное послание — это знак вежливости, господин Березников оказывает вам таким образом особенную любезность. Поэтому, мне кажется, было бы неуместно критиковать, как письмо написано. Это относится и к его немецкому языку. Я считаю, незачем цепляться к каждой ошибочке, а наоборот, можно только восхищаться, как хорошо он им владеет, что, конечно, является результатом его дипломатической подготовки. Березников — воспитанник знаменитой Петербургской школы консулов.
— Ну ладно. — Лернер был согласен принять письмо с благодарностью. Так что же там пишет представитель дипломатической элиты?
"Глубокоуважаемый господин Лернер! Сим подтверждаю получение Вашего уважаемого послания от 5-го сего месяца с вложением четырех приложений и в связи с этим имею честь сообщить Вам, что, к сожалению, не считаю себя достаточно компетентным и потому не полагаю себя вправе предпринимать какие-либо официальные шаги в Вашем деле, тем более в настоящее время, когда оно, вследствие предстоящего в ближайшее время моего ухода на пенсию, оказывается совершенно вне круга моих занятий. Таким образом, я могу только порекомендовать Вам обратиться в Министерство иностранных дел в Петербурге, куда Вам и надлежит представить Ваше предложение. Последнее должно быть изложено в более четкой форме, чем это было сделано Вами в письме ко мне, в котором Вы, например, только приблизительно указываете на то, в чем должна, по Вашем}' мнению, выражаться поддержка, которую Вы желали бы получить со стороны императорского правительства, никак не уточнив, какого рода и какой степени должна быть желаемая Вами помощь (за единственным исключением, где вы говорите о сигнальной сирене), вследствие чего я не мог составить себе определенного представления о запрашиваемой Вами поддержке. С глубоким уважением, Ваш покорный слуга Березников".
— Это же прелестное письмо с хорошими советами, можно сказать, из недр Министерства иностранных дел, в нем содержится ценная информация, из такого письма вы можете извлечь много полезного, — заговорила госпожа Ганхауз почти раздраженным тоном, как бы стараясь предупредить разочарованность Лернера. — У вас же накопился достаточный деловой опыт. И какого еще письма вы могли ожидать от высокопоставленного дипломата? В дипломатии так уж принято: выбирая какой-то определенный путь, непременно оставлять для себя открытыми все остальные. В этом вообще выражается самая сущность дипломатии! Дипломатия заключается в том, чтобы сохранять за собой свободу маневра на всех стадиях процесса. Четко сказанное "да" с треском захлопывает перед вами множество дверей, а значит, это самое недипломатическое действие, какое только можно себе представить.
Горничная с нижнего этажа принесла кофе. Это стало уже почти традицией. Госпожа Ганхауз рассказала хозяйке, что терпеть не может новых лиц в обслуге, и хозяйка с ней радостно согласилась. Она была уверена, что новая жилица для нее прекрасная находка. У них оказалось необыкновенное сходство взглядов.
— Бедный Теодор! — ласково сказала госпожа Ганхауз. — Я вам не завидую. Но придется как-то с этим справляться, мне тоже пришлось в своей жизни преодолевать множество препятствий одно за другим. Но теперь я устала. Я давно поклялась себе, что выйду из игры, прежде чем меня заставит сделать это старость. Жизнь состоит не только из работы. И я собираюсь приучить себя к этой мысли.
— Вы хотите выйти из медвежеостровского предприятия? — спросил пораженный Лернер.
— Думаю, что этого я не могу сделать, даже если захочу, — ответила она. В голосе ее прозвучала мечтательная нотка. — Как можно отказаться от того, что ты сама придумала? Как может поэт отказаться от своего стихотворения, композитор — от своей мелодии? Я не знаю, кто написал мою любимую пьесу "Катание на санях в Петербурге", но я знаю — в этих нотах живет главное, что было в душе мастера. Когда мы ее слушаем, перед нами встает все лучшее, что составляет сущность этого человека, что останется после него, когда забудется все случайное. Пока будет существовать медвежеостровское предприятие, в нем будет жить моя душа. Во мне говорит не самонадеянность, это просто материальный факт. Вот только работать на него, дружочек, я больше не буду, и вся громадная прибыль, которая скрыта в этом деле и скоро реально проявится, — это мой вам подарок. Поэтому я беру на себя смелость просить вас в память стольких трудных для нас и в то же время драгоценных и богатых событиями месяцев принять от меня этот подарок.
Повисла тишина. Всеобщий покой, царивший в этом районе, не нарушался даже нежными звуками пианолы. Ну что тут можно было сказать? Госпожа Ганхауз поднялась. Эта минута взволновала ее до глубины сердца. В ней шла какая-то борьба.
— Наше представление о бесхозности острова заставило нас вступить на ложный путь, — неожиданно заговорила она страстным тоном. — Ничего бесхозного, по-моему, в наше время уже не бывает. Владимир Гаврилович говорит, что понятие бесхозности в наше время стало фикцией. Его используют как некое идеальное представление. "Что делать, — сказал Шиллер, — мир уже поделен!" Помните эту строку? В стихотворении вроде бы что-то было про Зевса, а уж если сам Зевс так говорит, то уж людишки и подавно ничего тут не могут изменить. Пожалуйста, Теодор, не смотрите, как каменное изваяние! Я понимаю, каково вам сейчас. Каково же тогда должно быть мне, когда у меня Александр сидит в тюрьме? Если я не сумею действовать очень умно, он там и останется. Понимаете, как супруга русского дипломата я смогу сделать гораздо больше. Владимир Гаврилович готов даже усыновить Александра. Он согласен оплатить мой счет в "Монополе", а может быть, даже и ваш, если вы пообещаете никогда больше со мной не встречаться. Он самый великодушный человек на свете, но ревнив, как испанец. Теодор! Я просто должна это сделать! Разве такая удача приходит дважды?
Теодор Лернер стоял точно оглушенный. В этот миг его охватила паника. Ему стало жутко, когда он понял, как молниеносно наступила развязка его отношений с госпожой Ганхауз. Неужели она и впрямь читает его мысли? Он уже не раз задавался этим вопросом. Он никогда не позволял себе даже мысленно допустить, чтобы она его бросила, вернее сказать, чтобы она отпустила его на свободу. Ибо Теодор ощущал себя неразрывно связанным с госпожой Ганхауз. Стремясь к Ильзе, он все время помнил, что главный вопрос в том, согласится ли госпожа Ганхауз принять в их компанию еще одного человека. Теодору казалось — а однажды даже приснилось, — что когда-нибудь она будет стоять на его похоронах, одетая как на банкете Шолто Дугласа, торжественной плакальщицей под траурной фатой. Госпожа Ганхауз крепко засела в его мозговых извилинах. Она закрадывалась в самые его сокровенные мысли. Силуэт госпожи Ганхауз отбрасывал тень на все в его жизни, а он, как ни крутился, никогда не мог выскочить из этой тени.
И вдруг теперь она уходит сама! Неужели она так просто отпустит свою добычу? Без борьбы, без горьких заклинаний, без интриг, без проклятий он будет отпущен и как ни в чем не бывало выйдет из этой комнаты? Для Лернера госпожа Ганхауз была чем-то вроде князя Кауница, непроницаемого канцлера Марии Терезии. "Чего он этим добивается?" — спросил Меттерних при известии о смерти князя Кауница. Или она была планетой, которая, следуя своим неуклонным путем, в положенный срок перекочевывает под следующий знак зодиака?
Теодор не решался взглянуть ей в лицо. Нельзя было показывать ей свое смущение, облегчение, тем более радость. Что она задумала?
— А по-русски-то вы умеете говорить? — выдавил он наконец из себя вопрос.
— Нет, ни слова. Но я научусь. — Она была благодарна ему за то, что он нарушил молчание. — Русский язык такой поэтический и чувствительный! — Как видно, это она уже успела установить. — Мне, конечно, придется поменять вероисповедание, но Владимир Гаврилович считает, что с этим не будет особенных затруднений. Из немцев получаются самые лучшие православные. Наверно, он имеет в виду и русскую императрицу. Я еще точно не знаю. Все, что он порассказал мне про двуперстное и троеперстное крестное знамение, мне показалось немножко странным. Не знаю, можно ли так выражаться о подобных вещах. — Вид у нее при этих словах был неуверенный.
Лернер начал понемногу отходить от приступа паники.
— С именами у меня оказалось удачно, они подходят, и это уже хорошо. А вы знали, что Хельга будет по-русски Ольга? А Вальдемар — так звали моего отца — по-русски будет Владимир? Меня будут звать Ольга Владимировна.
— Ольга Владимировна, — произнес Лернер. Он поднялся. — Я покидаю вас, Ольга Владимировна. Но прошу вас, ради старой дружбы, ответьте мне на прощание откровенно на один вопрос.
— Пожалуйста, если смогу.
— Когда мы познакомились, вы направлялись к каким-то друзьям. Мне запомнилась их фамилия, потому что на мой слух она звучала как-то неподходяще, — ротмистр Беплер. Вы еще помните?
— Да, — рассеянно протянула госпожа Ганхауз, словно не зная, что и сказать.
— Так вот насчет этого ротмистра Беплера: такие люди действительно существовали на самом деле?
— Беплер, — в раздумье повторила госпожа Ганхауз, — конечно же, Беплеры существуют на самом деле. Я точно помню, что, как раз перед нашей встречей, это имя попалось мне на глаза среди газетных извещений о недавно умерших.
В городе Линце, на Рейне, обедать было принято в двенадцать часов. Едва колокола на городской церкви прекращали свой молитвенный трезвон, как во всех домах половники опускались в супницу. Фердинанд Лернер всегда поднимался с последним ударом колокола наверх из своей аптеки и садился за стол в нетерпеливом ожидании обеда. Как правило, на обед подавалось что-нибудь вкусное. Сама Изольда была не любительница поесть, но, как добросовестная хозяйка, она следила за тем, чтобы питание супруга было поставлено образцово. Но отчего сама Изольда сидела, недовольно поджав губы?
Она не понимала, что хорошую пищу следует вкушать в веселии и душевном благорасположении. Никто не объяснил ей вовремя, что ревностно исполняемые ею обязанности хорошей хозяйки не кончаются на том, чтобы подать на стол превосходные кушанья, но требуют вдобавок еще и приветливого выражения на лице, а у Фердинанда Лернера был не тот характер, чтобы навести жену на такое открытие, так как ему не требовалось разделять с кем-то свои радости. Хотя он был ненамного старше Теодора, у него уже наметилось солидное брюшко.
— Рядом с твоей салфеткой лежит письмо, — сказала Изольда. — Если я не ошибаюсь, это почерк твоего брата Теодора. Прежде чем ты его вскроешь, давай сразу договоримся — больше никаких кредитов, никаких приглашений пожить в Цандгофе (так назывался дом аптекаря), никаких рекомендательных писем и поручительств перед кем бы то ни было, даже перед тюремным священником…