- Брось, Серго, прибедняться, - насмешливо посверкивали сбоку из темноты стеклышки пенсне, - живешь в нашем здоровом коммунальном коллективе, среди народа, так сказать, в самой гуще, радоваться должен, с простыми людьми в постоянном контакте...
Машина, свернув с магистрали, принялась плавно петлять по лабиринту низкорослых переулков и вскоре вкатилась в неглубокий дворовый колодец, застыв у подъезда деревянного флигелька.
- Осторожнее, Сосо, - выбравшись из машины первым, Кавтарадзе протянул ему руку для опоры, - тьма здесь такая, хоть глаз коли, без света еще живем, по-военному...
В ночном безмолвии опытный слух его сразу же выловил шепотную перекличку и скользя-щие шорохи: вокруг дома разворачивалась цепь наружного охранения. Эта озабоченная возня по обыкновению вызвала в нем острое сознание собственной уязвимости, стерегущей его на каждом шагу, напоминая ему в то же время о хрупкости и тщете человеческого существования. "Со всех сторон обкладывают, - мгновенно остервенился он, - как дикого зверя!"
Откуда-то у него из-за спины, под ноги к нему услужливо скользнул веерный луч ручного фонаря, и он грузно двинулся за этим лучом в провальную темень подъезда. В лицо ударило густым букетом застоявшегося жилья, душным запахом обжитой ветхости, смешением затхлой пыли с истлевающими нечистотами. Веерный луч у него под ногами скользил по выщербленной лестнице, полз со ступеньки на ступеньку, метался на поворотах, пока не замер перед порогом обшарпанной двери, тут же взметнувшись к розетке входного звонка.
- Сейчас, сейчас, - Кавтарадзе старался нащупать кнопку звонка, но та, словно одушевле-нная, выскальзывала у него из-под пальцев, - спят все... Сейчас, откроют...
За дверью долго не откликались, затем хлопнула дверь, послышались шлепающие шаги и женский, явно спросонья голос:
- Кто там?
- Рахиль Григорьевна, простите великодушно, это я, Сергей Иванович, будьте так добры, откройте! - просительно заторопился тот. - У жены температура, ей трудно, наверное, встать, простите пожалуйста. - Но, видно, вспомнив о своих спутниках, вдруг спохватился, повысил тон. - Не копайтесь, Рахиль Григорьевна, быстрее!
В лязге яростно отпираемых запоров послышался откровенный вызов. Дверь распахнулась сразу, одним махом, на весь проем обозначив перед ними выявленную сзади тусклым светом коридорной лампочки женскую фигуру, шарообразные формы которой едва сдерживал лосня-щийся от неряшливой носки ночной халат.
- Безобразие! - И без того пышную плоть ее распирало неистовым возмущением. - У вашей жены температура, а голова должна болеть у меня! Заявляетесь ночью в пьяном виде, поднимаете на ноги весь дом, и у вас еще хватает совести повышать на меня голос, я этого так не оставлю, завтра же... - Тут она испуганно осеклась и, убывая, сжимаясь, высыхая в размерах, стала стекать куда-то вбок, в глубь коридора. - Простите, Сергей Иванович, я не заметила, какой портрет за вами несут...
Устремляясь следом за ней, тот напряженно приговаривал ей вдогонку:
- Спокойнее, Рахиль Григорьевна, спокойнее, идите к себе и закройтесь на ключ, никакого шума. - Прежде чем скрыться за дверью в глубине коридора, он виновато обернулся к гостям: - Жене скажу, чтобы оделась. Только одну минуту...
Перешагнув через порог, гость даже оробел на мгновение, до того нелепым показался он самому себе в своей маршальской шинели среди этого коммунального царства с висящими по стенам велосипедами и тазами, загроможденного по сторонам бездельным хламом и сундуками. "Живут же люди, - с содроганием представил он себя на их месте, - как в пещерах!"
Сперва чуть слышные, голоса за дверью в глубине коридора постепенно усиливались, росли, напрягались, и, в конце концов, один из них - женский отчетливо пробился наружу:
- ...Успокойся, Сережа, это бывает, это у тебя от неприятностей, от переживаний, это пройдет, сейчас я встану, поставлю чаю, попей, и ты придешь в себя... Тебе это мерещится... Прошу тебя, Сергей, успокойся!
Заискивающе подмигнув ему, спутник его на цыпочках протанцевал на эти голоса, без стука приоткрыл дверь, просунул в щель голову и сказал громко, но скорее не хозяевам, а туда, за спину, в коридор:
- А кто к вам приехал, принимай дорогого гостя, хозяюшка! - И уже оборачиваясь к нему. - Заходи, Сосо, здесь все свои.
Стол был оборудован с молниеносной быстротой и максимальной незаметностью: майор Саркисов умел потрафить высокому начальству. В последовавшей после этого беспорядочной и громкой попойке он так толком и не разглядел этой самой жены Серго, которая, беспомощно похлопотав вокруг них, тихонечко стушевалась где-то в углу комнаты, между кроватью и шкафом, до самого конца не подавая оттуда признаков жизни. В памяти у него отложилась лишь ее почти птичья пугливость да смоляная с проседью прядь, свисавшая у нее со лба.
Его почти не брал хмель, и, хотя про него шла молва, что перед застольем им употреблялись особые специи, он пил со всеми на равных, по-честному, но чаще всего только вино. Опьянение сказывалось в нем лишь некоторой душевной расслабленностью и тягой к грубоватым шуткам. Поэтому, едва почувствовав легкое головокружение, он не упустил случая, чтобы не подзадо-рить хозяина:
- Слушай, Серго, я же тебя лихим танцором помню, тряхни стариной, изобрази лезгинку!
Тот - уже без пиджака, в расстегнутой, со спущенным галстуком рубашке - пьяно засмущался, виновато заерзал кроличьими глазами по сторонам, но, тем не менее, ослушаться не посмел, поднялся и, выбравшись из-за стола, нетвердо поплыл вокруг них под собственный аккомпанемент. Но даже теперь, спустя много лет, в старческих и неуверенных движениях его заметно проглядывалось присущее почти всем южанам изящество, врожденная музыкальность, законченность жестов и ритма. Старик плыл по кругу, забываясь в танце, и по морщинистому, с набрякшими подглазниками лицу его текли мутные слезы. Чему он сострадал сейчас - этот не по годам дряхлеющий неудачник: своей судьбе, молодости, теперешнему унижению? Бог его знает! "Ладно, - окончательно решил про себя гость, - чёрт с ним, пусть живет!"
Только под утро, когда лица сотрапезников стали смутно расплываться перед ним среди частокола разнокалиберных бутылок, он вдруг вновь вспомнил о цели всей этой затеи и, небрежным жестом вынув из бокового кармана френча сложенную вчетверо бумагу, устало подытожил:
- Спасибо за компанию, Серго, пора по домам. На прощанье у меня к тебе дело: поедешь послом в Румынию? - И, заранее отмахиваясь от возможных благодарностей, буднично зевнул. - Карандаш у тебя найдется? - Он безучастно ждал, пока хозяин метался по комнате в поисках карандаша. - Не спеши, дорогой, поспешность, сам знаешь, нужна только при ловле блох, вре-мя терпит. - Получив от хозяина случайный огрызок, намеренно по-мальчишески послюнявил грифель, размашисто начертал резолюцию и протянул бумагу хозяину. - Отдай Вышинскому на исполнение. - И тотчас повернулся к спутнику. - Поехали, Лаврентий, пора и честь знать...
Он уже ничего не видел и не слышал, почти без усилия выключаясь из окружающего. Лишь оказавшись в машине, он на какое-то мгновение отметил взглядом стоящего у подъезда в одной рубашке со спущенным галстуком хозяина и с вялой механичностью махнул тому ладонью в знак приветствия.
Когда машина, вырулив из лабиринта кривых переулков, зашелестела по магистрали, он внезапно проговорил с сонной ленцой:
- Слушай, Лаврентий, ты этого своего Золотарева все-таки шлепни, стихия стихией, а отвечать кто-то должен.
И облегченно откинулся на спинку сиденья.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Путь, который отделял теперь этих людей от землu, где они родились, от деревень, городских окраин и поселковых трущоб, откуда они отправились, отныне не измерялся днями и километрами, но только Историей и Временем. Этой дороге исполнялось в те поры тридцать, а, может быть, триста или, что еще вероятнее, три тысячи лет.
Ручеек Курильского переселения неслышно втекал в гудящий водоворот всеобщего русского Безвременья, бесследно растворяясь в нем, как ржа в щелочи. В сердцах сорванная со своей оси, основы, стержня, Россия раскручивала людские массы в винтовом кружении одного лихолетья за другим, перекладывая войну голодом и опять голодом и войной.
Растекаясь по дорогам и тропам разоренной страны, они двигались по всем сторонам света в поисках хлеба и счастья, порою останавливались, образуя на скорую руку нечто похожее на семью и жилье, но потом, словно следуя чьему-то зову, вновь поднимались с места, начиная свой путь сначала.
По дороге они вымирали семьями, кланами, поколениями, теряли память о прошлом и о самих себе, не замечая вокруг ничего, кроме земли под собою, их пустыня жила в них самих, и в ней им суждено было плутать до скончания века. И они плутали по ней без цели и направления, в слепой надежде когда-нибудь остановиться навсегда, чтобы обрести наконец покой и зрение. Но шли годы, а безумное шествие их все продолжалось, не суля впереди ни привала, ни отдыха, а тот, кто веще руководил ими, был так далеко, что им даже не приходило в голову попытать-ся обратиться к нему с вопросом: доколе? Да и шел ли кто-нибудь впереди? Вполне может быть, что они двигались по замкнутому кругу и среди них не было ни овец и козлищ, ни победи-телей и побежденных, ни вожаков и ведомых - одни слепые, несчастные каждый по-своему.
- Ваня, Бог принес тебе счастье.
- Ишь ты!
- Ваня, хочешь глянуть на свое счастье?
- Эка невидаль, дай-ка мне лучше на Бога взглянуть.
2
Пассажирский катер трофейного образца, бойко переваливаясь с волны на волну, продвигал-ся вдоль Курильской гряды. Над межостровными проливами клубился ватный туман, поверх которого плыли, как бы повиснув в воздухе, плоско срезанные конусы низкорослых вулканов. Один из них, с особенно пологим склоном, сильно дымился, густо обкуривая высокое, без облачка небо, вдоль и поперек перечеркнутое хищным полетом чаек.
- Задымил старик-Сарычев, теперь надолго, - проследив взгляд Золотарева, опасливо вздохнул Ярыгин. - Неспроста задымил, неспроста, беды не накликал бы, с него станется!
Начальник политотдела областного Гражданского управления, всякий раз неотступно сопровождавший его в поездках по островам, производил впечатление человека как бы раз и навсегда чем-то испуганного. Шепотком поговаривалось, что тот, загремев в ежовщину, успел вдоволь нахлебаться лагерной баланды, но перед самой войной неисповедимым чудом выплыл, восстановился в партии и, чтобы не искушать судьбу, навсегда осел в этих широтах. На неизмен-но тревожном, с резкими морщинами лице его постоянно блуждала виноватая полуулыбка или, вернее, ее подобие, от которой на душе у Золотарева почему-то скребли кошки. "И не поймешь его, - поеживался он про себя, - то ли руки целовать готов, то ли вот-вот укусит".
С первого дня пребывания на острове Ярыгин следовал за ним по пятам, не отставал ни на шаг, откровенно стараясь услужить ему, и в то же время в пугливой настороженности политот-дельца чувствовалась какая-то явно намеренная вязкость, словно тот выполнял при нем некий весьма неприятный для себя, но обязательный урок. Задаваться вопросом, охрана это или слежка, Золотарев не стал, благоразумно рассудив, что и то и другое ему следует принять лишь как издержки его теперешнего положения: приказано охранять, пусть охраняет, предписано следить - на здоровье, с него не убудет!
Собственно, специальных дел на островах у Золотарева не было: управление вверенным ему хозяйством осуществлялось через многочисленные государственные и партийные учреждения непосредственно из Южно-Сахалинска, но на этот раз у него возникла особая причина, чтобы, воспользовавшись удобным предлогом - наступали Октябрьские праздники, - податься в эти места. И эта причина была одна - Матвей. Как-то стороной узнал он о том, что Загладин работает скотником на этом острове.
Снова, как тогда во сне над Байкалом, Золотареву вспомнилось всё до мельчайших подроб-ностей, и пронеслось, и запечатлелось в нем в какую-то долю мгновения. Их было тогда на разъезде двое, этих самых Загладиных, Иван и Матвей, - и оба исчезли в ночь перед арестом Ивана Хохлушкина. Матвей всегда отличался скрытностью и, видно, почуяв неладное, ушел и увел за собой брата, как говорится, от греха подальше.
Увидеть Матвея сделалось навязчивой идеей Золотарева. Его потянуло туда, на Матуа, к Матвею, как грешника влечет к свидетелю своего падения. И хотя он осознавал опасность для себя подобной авантюры, да еще в присутствии такого надсмотрщика, но всё же решился и под предлогом необходимости показаться переселенцам на Октябрьских праздниках отправился на острова.
Теперь они возвращались после митинга в Южно-Курильске, объезжая остров за островом, приближались к Матуа. Волна под носом катера шла мелкая, погода на острове не предвещала ничего неожиданного и, судя по всему, время на суше им предстояло провести без особых приключений.
- Чего там, они у вас тут все дымят! - Он снисходительно потрепал спутника по плечу. - Волков бояться - в лес не ходить.
- А вы посмотрите, Илья Никанорыч, - оробел тот от его фамильярности, но поддакивать ему все-таки не стал, - шлейф-то у него с чернецой.