- Хватит ли у тебя силы, чтобы вновь перенести это?
- Ты поможешь мне.
- В прошлый раз ты ослаб духом и взмолился.
- Один лишь миг.
- Ты просил облегчения?
- Нет - любви: я готов был их возненавидеть...
2
Федору снилось, будто лежит он в траншее, обложенный с четырех сторон орудийным грохотом, не видя, не слыша ничего вокруг себя, в животном порыве втиснуться в землю и, по возможности, слиться с нею. Сначала всё над ним состояло из пересекаемого взрывами слитного гула, и сам он, казалось, был частью этого гула, но затем, сквозь беспамятную его глухоту, к нему пробился голос отца:
- Федя, Федек, вставать надо, вызывают тебя, смотри, что на дворе делается, конец света!
Накануне, провожая праздники, Федор порядком набрался в компании местных портовиков, вернулся домой почти без памяти, а поэтому сейчас, сквозь похмельную радугу в голове, он с мучительным напряжением силился уяснить для себя смысл происходящего.
Барак трясло и раскачивало, как спичечный коробок на барабане веялки. За серым от пепла окном багровые сполохи чередовались с дробным треском протяжных разрывов. Предметы и вещи в комнате сделались как бы одушевленными, содрогаясь и двигаясь, каждая по собствен-ному произволу. Топот и гвалт в коридоре, нарастая, растекались за пределы барака, где вскоре тонули в общей сумятице.
До Федора, наконец, дошло, что случилось худшее из того, к чему с первого дня приезда он, помимо воли, готовился. Остров и раньше от случая к случаю потряхивало, дымный шлейф над Сарычевым вился, не иссякая, но к этому со временем привыкли, как привыкают ко всякой сти-хийной неизбежности, обреченно полагая, что нет худа без добра, что от судьбы не скроешься и что рано или поздно страсть эта должна кончиться; даже когда перед самым праздником дым над сопкой сделался черным, а внутри нее принялась клокотать лава, люди по той же привычке отмахивались: обойдется! Теперь же почва окончательно стронулась с места, безвольно распол-заясь в разные стороны. Всё живое инстинктивно потянулось к берегу, к спасительной сейчас воде океана.
Мать беспомощно металась по комнате, без разбору связывая в узлы разрозненные пожитки:
- Страсти-то какие! - то и дело спохватывалась она, крестясь. Сохрани нас и помилуй, Мать наша, Заступница Небесная!.. И за что же это нам такое наказание!.. Я скоро, Тиша, я скоро... Сейчас... Мигом... Господи Исусе, не оставь нас грешных!
Уже в полной памяти - сказывалась фронтовая привычка мгновенно приходить в себя в минуты опасности - Федор наскоро оделся и под причитания матери подался было к выходу, но у самой двери путь ему заступил возникший вдруг на пороге кадровик:
- Прохлаждаешься, Самохин, особого приглашения ждешь! - Тот ядовито посверливал его стоячими глазками. - Остров объявлен на военном положении, так что шутки плохи, Самохин, являться обязан по первому приказанию, в случае неподчинения - под трибунал, ясно? - Горбун пожевал мятыми губами, сбавил тон. - Короче, дуй, заводи свой броненосец, оказываем тебе доверие, прикрепляем к ответственному товарищу из Москвы, гляди в оба, если что, с нас за него голову снимут, задание - вывезти его с острова в целости и сохранности, о готовности немедленно доложить, ясно? - Затем, проследив за метаниями хозяйки, брезгливо поморщился. - Раньше смерти не помрешь, Самохина, не суетись, у нас транспорт без расписания ходит, успеешь.
Гость круто развернулся на каблуках и канул в крикливой суматохе коридора.
- Вот заноза, - в сердцах сплюнул ему вдогонку Тихон, - в кажинной бочке затычка, везде поспевает, посередь светопреставления порядок навести норовит, чёрт окаянный! - И тут же с жалобной злостью отнесся к сыну. Беги, Федек, а то ведь гнус этот и впрямь под суд подведет, мы тут с матерью сами управимся...
Но когда в гомонящем потоке Федора вынесло наружу, ему навстречу из-под спуска, над головами бегущих, выплеснулся голос:
- Беда, Федек, - к нему наперерез спешил Овсянников, беспорядочно размахивая на ходу непослушными руками, - схватки, вроде, у девки, извелась в корчах, куда с ей податься, ума не приложу. - Приближаясь, он с надеждой ёрзал по Федору виноватыми глазами. - Может, пособишь, Федек?
С той памятной для него ночи под Иркутском Федор накрепко привязался к Любе, мысленно уже скрепив ее судьбу со своею. Всю последующую дорогу он дотошно следил за тем, чтобы она вовремя спала, досыта ела и, упаси Боже, не обременяла себя тяжестями. Соседи по теплуш-ке втихомолку посмеивались над ним, родители его хмуро косились, полагая, видно, что баловень их достоин лучшей доли, чем покрывать чужой грех, но высказаться вслух ни у кого из них не хватало духу: опасливо догадывались, что тот мягок-мягок, а в случае обиды спуску не даст. И лишь покойная бабка, знаками зазывая его в свой угол, не раз шепелявила ему на ухо беззубым ртом: "Держись, Федя, Любови, за такой супружницей, как за каменной стеной, клад девка, а где свои, там и чужой прокормится". Федор же давно свыкся с мыслью, что у него будет ребенок, заранее считал младенца родным, не изводясь догадками о возможном отце и нисколь-ко не ревнуя к прошлому будущей матери. Для Федора всё, связанное с Любой, являлось неотъе-млемой частью ее самой, а следовательно, его собственной частью. Поспевая сейчас за Овсянни-ковым, он чувствовал, как в нем, перехватывая ему горло, взбухает обжигающий страх: лишь бы обошлось, лишь бы ничего не случилось!
Люба, полулежа на неразобранной кровати, среди узлов и клади, встретила Федора вымученной полуулыбкой:
- Вот, Федор Тихоныч, всё у меня не ко времени,- воспаленное лицо ее затекало испари-ной, - такая уж я нескладная.
- Сейчас, Люба, сейчас, - лихорадочно топтался у порога Федор в поисках выхода из положения,- ты, главное, лежи, сообразим что-нибудь, обойдется. - Три пары глаз следили за ним с нарастающей в них надеждой. Вот что, дядя Коля, - решился он, наконец, - на берегу ей никак нельзя, сам видел, что делается, затопчут. Лучше всего ко мне на катер, меня к москов-скому начальству прикрепили, пока суд да дело, отлежаться время есть. - Он поворотился к хозяйке. - Тетя Кланя, надо бы в санчасть обернуться, позвать Полину Васильевну, пускай прямо в затон спускается, мы ее там ждать будем. - И подставил руки хозяину. - Берись, дядя Коль...
Вдвоем подняв Любу на сомкнутых крест-накрест руках, они вынесли ее из помещения и с тревожной оглядкой двинулись вниз, чутко нащупывая тропу под ногами.
Канонада над островом слилась в сплошную, без перебоев пальбу. Вершина сопки, будто раскаленное докрасна орудийное жерло, то и дело выплевывала вовне фейерверк огненной шрапнели, которая, падая, скатывалась по склонам, наподобие багрового цвета мячиков. Во многих местах вдоль подножья возникало языкастое пламя: полыхали заросли ольхового стланника. Вдобавок ко всему, сквозь пепельную порошу вокруг вскоре просеялся дождь, в зигзагах молний по всему побережью, хотя грозы за грохотом извержения слышно не было. "Без Полины, видать, не обойтись, - с каждым шагом утверждался Федор, искоса поглядывая в сторону Любы: лицо ее все более заострялось, испарина становилась обильнее и крупнее, - на пределе деваха!"
Судорожно цепляясь за них, она беспамятно откидывалась им на плечи, бормотала в полуза-бытье:
- Господи, да что же это!.. Неужто всегда так вот?.. Моченьки моей больше нету... Господи!
Скользкая от мокрого пепла тропа, словно намыленная, вырывалась из-под ног, липкий дождь застилал глаза, смешивая даль впереди в сплошную завесу, дыхание спирало серным удушьем, так что они порядком вымотались, прежде чем перед ними обозначился одинокий катер Федора в тихой воде заводского затона.
- Сейчас ляжешь, Люба, легче будет. - Ощутив под ногами твердую основу пирса, Федор облегченно расслабился. - Ладно, дядя Коль, тут мне одному сподручнее. - Он опасливо подхватил ее на руки и, преодолев куцый трап, ступил с нею на палубу.
- Потерпи, Люба, потерпи, мать за доктором побежала, скоро уж должна быть...
- Я потерплю, Федя, я потерплю, - еле расклеивая воспаленные губы, складывала она, - я терпеливая...
Терзаясь жалостью к ней и обморочным страхом за ее жизнь, он сложил ее на лавочке в каюте:
- Поспать бы тебе, Люба, - он вытащил из запаски спальный мешок, подоткнул ей под голову, затем сдернул с вешалки старенький полушубок, дай-ка я укрою тебя маленько... Вот так. Вздремни, Люба, вздремни, легче станет, поспать тебе сейчас - хорошее дело, а там доктор поспеет, лекарством каким попользует.
Люба покорно прикрыла глаза, смутное, без кровинки, лицо ее просветленно расслабилось:
- Вроде и взаправду легче стало, Федя, - скорее дышала, чем говорила она, - может, еще обойдется.
В алых отсветах и стрельбе снаружи улавливалось поступательное нарастание. Пар от накрывшего лаву дождя, стелясь вверх по склонам, смыкался вокруг вершины в одну клубящую-ся шапку. Остров, словно застигнутое штормом судно, трясло и раскачивало посреди клокочу-щего океана. "Когда это, Господи, кончится, - глядя в иллюминатор, с тоской думал Федор, - и кончится ли?".
Сверху в темном коконе зимнего платка выявилось вопрошающе вытянутое лицо Клавдии:
- Слава Богу, застала, бегит сейчас, - цепляясь за что попало, она неуклюже спускалась вниз по лестнице, - соберется только. - В изнеможении привалившись к стенке в ногах у дочери, женщина спешила отдышаться. - Земля кругом ходуном ходит, народ совсем с панталыку сбился, несутся с горы, как оглашенные, крик стоит, будто Содом рушится. - Отдышавшись, потянулась к дочери. - Слава Богу, заснула вроде!
- Согрелась, видно, - к Федору возвращалась его обычная уравновешенность, - пускай теперь спит, ей на пользу. - И окончательно успокаиваясь, стал подниматься наверх. - Время есть, пока еще начальство заварушку эту расхлебает, два раза выспишься!
На палубе в ожидании новостей снизу топтался Овсянников, угрюмо дымя "козьей ножкой".
- Ну? - подался он к Федору. - Чего там? - И еще раз, с крепнущей уверенностью. - Пронесло?
- Видать, пронесло, - поспешил облегчить его Федор. - Докторша придет, посмотрит. - Он отпер рубку, с обстоятельной зоркостью отметил на щитке приборов меру воды, масла, горючего, привычным движением включил двигатель, перевел его на холостой ход: машина прокручивалась без сучка и задоринки, пела ровным и чистым тоном. - Не подвели ремонтни-ки, стучит, как новенькая! - Он деловито обернулся к Овсянникову. - Побегу, доложусь, дядя Коль, начальство порядок любит. - Деревянный пирс мягко запружинил под ним. - Я бегом: одна нога там, другая - здесь.
Мокрый, светло-коричневого оттенка пепел глянцевитой окалиной покрывал траву, листья деревьев, крыши строений. Дождь пригасил пожары, но они продолжали дымиться, сгущая и без того удушливый воздух. С каждым шагом подъем становился все круче и неподатливее, подошва тщетно искала опоры, тропа ужом выскальзывала из-под ступни.
Где-то на полпути Федор увидел, как слева от него, почти над самым затоном, сопка вдруг зигзагообразно треснула и стала медленно расползаться, выбрасывая на поверхность фонтаны пара и раскаленных камней. Затем оттуда змеящимся потоком вырвалась лава, устремившись по желобу прибрежной лощины к холодному морю, которое при соприкосновении с ней мгновенно вскипело и затуманилось. "Быстрей выходить на рейд надо, - отворачиваясь, поежился Федор, - а тут и свариться ничего не стоит, потом хоть к пиву подавай!"
В отделе Гражданского управления фанерный закуток кадровика выглядел тихой заводью среди водоворота всеобщей сутолоки и шума.
- Явился! - деловито утвердил Пекарев, мельком окинув гостя с головы до ног. - Погоди чуток. - Горбун кружил в лабиринте связанных в большие пачки скоросшивателей, проверяя на глаз и на ощупь, сохранность сургучных печатей, скреплявших крестовины узлов. - Здесь, брат, глаз да глаз нужен, без личного дела человек - ноль без палочки, будто и нет его вовсе. Опять же, личное дело в руках врага - боевое оружие против нашего государства. Горб его плыл над бумагами, словно плавник стерегущей добычу акулы. Кажется, полный порядок. - Он разогнулся, повелительно кивнул в шумную бестолочь коридора: - Выноси, Тетерятников, готово. - И, минуя Федора, прошел вперед. - За мной, Самохин, начальству показаться следует.
Они перехватили Золотарева уже на выходе, где кадровик, преградив тому путь, вытолкнул Федора впереди себя, после чего между ними произошел беглый, на ходу, разговор, из которого выходило, что начальством принято решение уходить в последнюю очередь и что выделенный для этой цели маломестный катер ему вполне подходит, хотя сообщение о его с Самохиным землячестве не вызвало в нем особого воодушевления.
"Гусь свинье не товарищ, - самолюбиво заключил про себя Федор, однако мы и не напрашиваемся, сами с усами".