- Что за рожу ты скорчил, - спросил господин Шатцхаузер, когда краснолицый увел лошадь, - или ты поверил в то, что я тут ему наплел?
У меня сжалось сердце.
- Вы его обманули?!
- Я продал ему лошадь, - отвечал господин Шатцхаузер.
- Но ведь вы же чуть не полчаса ее расхваливали! - воскликнул я.
- А почему бы мне ее не расхваливать? - осведомился он. - Это была злобная и неуклюжая, упрямая, ленивая и абсолютно омерзительная тварь. Ее хозяин привел ее мне два дня назад, так он был в отчаянии из-за этой великанши. А разве, сказав правду, я угодил бы им обоим?
Я не знал, что ответить. Я всегда думал, что с определенной точки зрения говорить правду самое правильное. Но возможно, что у господина Шатцхаузера эта самая точка была запрятана очень глубоко.
- Идем, - сказал он, - ты мне здорово помог, по этому случаю надо нам с тобой выпить пива.
Я был страшно горд.
- Конечно, - согласился я, - с удовольствием.
Через пыльный манеж мы направились к выходу. Вдали гремел гром. Лошади в загонах забеспокоились, они фыркали, ржали, прядали ушами, а люди вокруг озабоченно и сердито смотрели на небо.
В своей будке у входа за конторской книгой и денежной шкатулкой сидел парень, который провел меня на торг. Он вдруг показался мне гораздо старше, но дело было в пенсне, которое он нацепил.
Господин Шатцхаузер заплатил ему за место, а парень аккуратно занес эту сумму в свою книгу.
- Что я еще хотел спросить тебя, Арон, - сказал он и поверх пенсне смерил меня подозрительным взглядом. _ Вот этот малец, какие у тебя могут быть с ним дела? Или он явился незваным?
- Он явился просто из любопытства, - ответил господин Шатцхаузер и положил руку мне на плечо.
- Любопытным сюда ходить не положено, - сказал парень, - ты же знаешь, это запрещено, Арон.
- Любопытство на Конном рынке запрещено, - заметил господин Шатцхаузер, - да, Айтель, ты прав. Но разве запрещено любопытство к жизни?
- Как снаружи, так и внутри, - твердил свое парень.
Господин Шатцхаузер воздел руки к небу.
- Кто смотрит на стену снаружи, тот хочет проникнуть внутрь, а кто изнутри смотрит на небо, тот хочет наружу. Так было всегда.
- Что было всегда, еще не обязательно правильно, - возразил парень.
- Вот именно этим наш мальчуган и руководствуется, - сказал господин Шатцхаузер. Парень молчал.
- Он только исполняет свой долг, - сказал мне господин Шатцхаузер, когда мы шли к повозке.
А я сказал:
- Мне очень жаль, что я рассердил этого парня. Господин Шатцхаузер пожал плечами.
- Ничего не поделаешь. Ты хорошо сделал, что наплевал на запрет. Только как ты набрел на мое имя?
- Просто оно мне понравилось, - объяснил я. - Вот же оно написано на табличке.
- Так, так, - произнес господин Шатцхаузер, подходя к повозке. - А с чего это табличка так блестит?
- Я ее протер, - отвечал я.
Он надвинул шапку на лоб и некоторое время молчал.
- Гопп, - сказал он вдруг неприветливо. - Сейчас сядем с тобой на козлы. - Он забрал у лошади торбу и подтянул подпругу.
Мы тронулись.
Это была, наверно, самая прекрасная поездка в моей жизни. Мы проехали небольшое расстояние в сторону Вайсензее, все время рысью, удирая от грозы, а ветер дул нам в спину, засыпая в уши и за воротник колючие песчинки, мимо домов цвета серы со свинцово-серыми окнами и дальше... а над нами сыплющие искрами электропровода и чирикающие стрижи, они сейчас летали очень низко, чтобы успеть до дождя поймать еще несколько мух.
Доехав до садового кафе, мы остановились. Господия Шатцхаузер привязал лошадь так, чтобы мы могли ее видеть, сидя за столиком; потом мы прошли по скрипящему гравию и уселись.
Господин Шатцхаузер заказал нам по кружке светлого пива с малиновым соком, и, пока кельнер их не принес, мы все время смотрели на улицу.
Грозе приходилось трудно; было в воздухе что-то несовместимое с громом; всякий раз, как он хотел громыхнуть, что-то облачно-ватное душило его. И с молниями тоже не ладилось. В лучшем случае им удавалось высветить разрыв в тучах, но пробиться сквозь дождевую тучу они никак не могли. Туча плыла очень быстро, зависая над нами рваными клочьями. И вот уже первые капли дождя застучали по виноградным листьям, лезущим вверх по часто натянутым бечевкам.
Люди на улице припустились бегом.
- А ты боишься дождя? - спросил господин Шатцхаузер.
- Я - как вы, - отвечал я.
- Я люблю дождь, - сказал он.
И мы остались снаружи.
Крупные капли дождя черными чернильными кляксами расплывались на асфальте. Там, где мы сидели, среди цветочных ящиков с вьюнками, стало сумеречно и очень уютно.
- Когда я был маленьким, - сказал господин Шатцхаузер, сняв свою клеенчатую шапку и подставив под дождь лысую голову, - я тоже всегда так делал. Пролезу на Конный рынок и смотрю, и плевать, запрещено это или нет.
Я как раз пытался себе представить, как же мог тогда выглядеть господин Шатцхаузер - наверняка очень симпатично; тут зашуршал гравий, к нам подошел кельнер, неодобрительно покачав головой, поставил на стол две кружки и, прикрыв голову подносом, по которому тотчас забарабанил дождь, помчался обратно.
- Твое здоровье! - сказал господин Шатцхаузер.
Какое же это было блаженство - после пыли и жары пить холодное пиво. Я сделал большущий глоток, отер пену с губ и заглянул в кружку.
Я думал, что умру со страху. Из кружки на меня разгневанно смотрел старомодный маленький мальчик, который был моим дедушкой. Всякий раз, когда в кружку попадали капли дождя, лицо его еще больше искажалось.
Но я сразу понял, почему он сердится - ведь я забыл о нем, забыл пойти на кладбище и сорвать для отца листок плюща.
- Что с тобой? - спросил господин Шатцхаузер. - Ты испугался собственного отражения?