- Нет. Прозрение, если вам будет угодно.
- Я сгораю от любопытства, - холодно сказал отец.
Господин Шатцхаузер говорил теперь - так осторожно, словно боялся разбить какое-нибудь из своих слов.
- Вы утверждали, что наша сыновняя любовь умаляется, если мы сохраняем для себя только вещественную память?
- Вы полагаете, - озадаченно спросил отец, - что мы должны примириться с могилами?
- Обязательно, - серьезно сказал господин Шатцхаузер.
- Но разве это не значит, - в волнении вскричал отец, - примириться с бренностью?
- Именно так, - сказал господин Шатцхаузер.
- A любовь к предкам? - возмущенно воскликнул отец. - Как быть с нею?
- А все очень хорошо получается, - спокойно проговорил господин Шатцхаузер, - она только выиграет при этом.
- Выиграет? - смутился отец. - Она выиграет?
- Ну, конечно, - сказал господин Шатцхаузер. - Теперь она наконец сможет, забыв оболочку наших предков, видеть их духовным взором.
- Боже правый, - после довольно долгой паузы вымолвил отец. - Кто же вы такой, дружище, что приходите к подобным умозаключениям?
- Всего лишь конноторговец Арон Шатцхаузер.
Опять отодвинули стул. Очевидно, господин Шатцхаузер встал, и уж наверняка он поклонился отцу. В голосе отца снова послышалось недоверие.
- И вы говорите, у вас только сегодня было это... прозрение?
- Я обязан им встрече с вашим сыном, - сказал господин Шатцхаузер.
- При чем тут опять Бруно? - в изнеможении воскликнул отец.
- Только благодаря ему, - спокойно отвечал господин Шатцхаузер, - я вообще додумался пойти на кладбище. Тут уже отец двинул стулом.
- Вы... вы были на могиле моего отца? - почти шепотом спросил он.
- Сперва я побывал на нашем кладбище, - сказал господин Шатцхаузер. Первый раз за двадцать лет, можете себе представить? Потом пошел на ваше. Разница между могилами вашего и моего отца очень невелика. На вашей растет плющ и бурьян, а на моей - самшит и трава.
- Ладно, - выдавил из себя отец, - вы пошли на могилу вашего уважаемого батюшки, что я могу понять, но моего... Почему?
Голос господина Шатцхаузера вдруг зазвучал так же неприветливо, как у Конного рынка, когда он велел мне садиться на козлы.
- Мне хотелось исправить свою ошибку, у меня совесть была нечиста.
- Бога ради, - воскликнул отец, - и в этом опять виноват Бруно?
- Я в этом виноват, - строго проговорил господин Шатцхаузер. - В конце концов ведь это же моя идея, что он должен принести вам фальшивый листок.
- Наверное, я во многом виноват перед ним, и это следует исправить, сказал отец.
- А я - перед вами. - Господин Шатцхаузер обстоятельно прокашлялся. Вот, возьмите, пожалуйста.
- Конверт? - удивился отец. - Ну и ну.
- Только ради всего святого, вскройте его, когда я уйду, - взмолился господин Шатцхаузер.
Я услышал, как он торопливо идет к двери.
- Но, милостивый государь, я ведь еще не поблагодарил вас...
Отец не успел докончить фразу, как господин Шатцхаузер уже мчался по коридору, и вскоре открылась дверь квартиры.
Я выскочил из постели и бросился к окну.
Рядом, из кухонного окна, высунулся отец. Свет он погасил, но я отчетливо видел у него в руках вскрытый конверт.
- Что там внутри? - спросил я не дыша.
Прежде чем ответить, отец несколько раз шмыгнул носом; таким благорастворенным я никогда еще его не видел.
- Настоящий листок.
Теперь внизу открылась входная дверь. Видимо, господин Шатцхаузер не нащупал выключателя на лестнице, и, когда он вышел, за ним было темно, только раз блеснула его потертая клеенчатая шапка. Втянув голову в плечи, он очень быстро пробежал через двор.
- Огромное вам спасибо! - хрипло крикнул отец. Но в ответ только хлопнула калитка.
ДЯДЯ АЛУЧО, НЕКОТОРЫЕ ПТИЦЫ, ВРЕМЯ
Иногда к нам заявлялся брат отца, Алучо, и говорил, что ему во что бы то ни стало нужна моя помощь, он как раз пишет новый научный труд, а с глазами у него настолько плохо, что в тех необходимых наблюдениях, которые должны предшествовать его работе, он гораздо больше может положиться на мои глаза.
Отец очень неохотно одалживал меня дяде Алучо. Потому что один раз глаза дяди Алучо оказались зоркими, как у сокола, а единственным местом, которое всерьез интересовалось дядиными научными работами, был тогда ветхий пыльный чемодан, стоявший на гардеробе, в его спальне.
Но поскольку дядя Алучо по-настоящему счастлив бывал лишь когда имел возможность писать свои научные труды или, вернее, когда погрязал в подготовительных исследованиях, отец очень скоро уступал, ведь он ни в коем случае не хотел, чтобы его брат был несчастлив.
Специальностью дяди Алучо была орнитология.
Он любил невероятное множество птиц. Но особенно тех, что поселились в больших городах. Это были ничем не примечательные птицы, в лесах и на торфяных болотах наверняка есть куда более интересные. Но дело было вот в чем: эти городские птицы, так сказать, повернулись спиной к природе и, не имея возможности рассуждать здраво, последовали за человеком. За это решение и любил их дядя Алучо.
Но дольше всего он занимался сапсанами. Как раз тогда дядя Алучо начал отращивать бороду. Он носил длинные, завитые волосы и открытый воротник а ля Шиллер, так как ему нравилось и внешне быть похожим на ученого.
Труд, в который надо было вносить наблюдения над соколами, был как всегда написан от руки, заглавие он вывел кривыми печатными буквами: "Питание наших дневных хищных птиц".
Сапсан обосновался на Гедэхтнис-кирхе возле зоопарка. Он сидел прямо под крестом, и мы частенько видели, как он там, наверху, высоко над потоком автомобилей терзает только что убитого голубя, и белые перышки плавно, точно послание небес, падают на балку, на которой висит колокол, потом, покружившись еще немного, летят вдоль Курфюрстендамм или Тауентцинштрассе и медленно ложатся наземь.