Вошедший оказался господином Янкелем Фрейндлихом. Он был в пижаме и в накинутом на плечи пальто. Пусть отец извинит его, сказал он и отвесил робкий поклон, так что чуть не опалил свечою черный шнурок, свисавший с его пенсне.
- Мне это просто не дает покоя.
Отец, хотя у него зуб на зуб не попадал, поднялся и тоже отвесил поклон.
- Не дает покоя? Откровенно говоря...
- Нет, нет, - поспешно произнес господин Янкель Фрейндлих. - Вы были совершенно правы.
- Прошу прощения, - сказал отец, - но в чем?
- В том, что с уважением отнеслись к законам Калюнца.
Отец усиленно соображал.
- Ах, вот в чем дело! В том, что я ничего не рассказал вам о так называемых событиях в мире?
- Так точно, - ответил господин Янкель Фрейндлих и вдруг голосом словно с затертой граммофонной пластинки произнес: - От этого только теряешь покой.
- Если я уже не нарушил его своими письмами, - озабоченно сказал отец.
- То есть? - Господин Янкель Фрейндлих опять заговорил собственным голосом. - Ведь барон вычеркивает все актуальное.
- Что это значит? Он перлюстрирует вашу почту?
- Перлюстрирует - не совсем верное слово. Скажем так: он присматривает за нами.
Отец, заинтригованный, подошел к нему на шаг поближе. Грелка, которую он прижимал к груди, тихонько забулькала.
- А вы?
- Мы?.. - Господин Янкель Фрейндлих пожал плечами. - Мы с этим мирим... э-э, относимся к этому с пониманием, - быстро поправился он. И снова поклонился. - Еще раз прошу прощения, господин доктор.
- Но позвольте, - сказал отец, провожая его до коридора, где пламя свечей вдруг заметалось как безумное, а тени отца и господина Янкеля Фрейндлиха причудливо сплелись, - ведь однажды это все-таки может случиться...
- Сердечно вам благодарен. Доброй ночи.
- Доброй ночи, - сказал отец, - спите спокойно.
- Попытаюсь, - отвечал господин Янкель Фрейндлих.
Мы тоже попытались, но нам это как следует не удалось, слишком мы были возбуждены, и так близко был Новый год; в конце концов, год тридцать восьмой только раз кончается, а кроме того, поскольку была луна и снег так светился, всю ночь напролет кричали петухи.
Около пяти мы услышали громыхание в кухне. Мы оделись и в одних носках спустились вниз.
Крохотная особа женского пола как раз опорожняла мусорный ящик. На ней был толстый ватник, и до самого кончика носа она была укутана в огромный, завязанный на груди узлом платок с бахромой, оставлявший свободными только твердые, как доска, торчащие в стороны рукава. На голых, синих от холода ногах были стоптанные сапоги гармошкой.
- Свертла, - прошептал я, - спорим?
- Доброе утро, фрейлейн Цибулка, - тут же сказал отец, - и большое вам спасибо за письмо. В нем вы...
Остальное отец мог и недоговаривать. Свертла рванула дверь и, гремя ведрами, косолапо ринулась через Двор.
- Странное создание, - проговорил отец, качая головой, - но она еще почти ребенок. И уже свинарка!..
Мы подсели к огню, грелись и ждали, не придет ли кто-нибудь еще. Но было слишком рано.
- Можно пока взглянуть на чучела, которые ты должен чинить, - предложил я.
Отец одобрил эту идею, и мы в одних носках прокрались в столовую. Свертла уже и здесь затопила. Луна тем временем обогнула помещичий дом и теперь, голубая и холодная, заглядывала в искрящееся, замерзшее окно. На столе лежал томик Рильке графа Станислава, золотой корешок матово блестел, и на нем отчетливо проступало пятно, которое еще вчера вечером было тараканом. Справа висела голова лося. Отец сразу посмотрел, не провалились ли стеклянные глаза внутрь, но нет, глазницы были пусты.
Другие стены комнаты были густо увешаны чучелами птиц, и все они, подобно лосиной голове, находились в плачевном состоянии.
Отец был очень доволен.
- Тут потребуются месяцы, а за это время дома может многое перемениться.
- Где? - спросил я.
- В Берлине, - быстро поправился отец.
Рядом со столовой, в кабинете, куда мы вошли через раздвижную дверь, отец пришел в полный восторг. Чучела там пребывали в таком беспорядке, что по некоторым уже нельзя было разобрать, что же они собою представляют.
- Трудная работа, но зато настоящая, - сказал отец, потирая руки.
- Меня это радует, - раздался вдруг из темноты монотонный голос.
Это оказался барон. Он сидел в клеенчатом кресле, положив ноги в сапогах на край стола, и при лунном свете дул себе на ногти.
Отец испугался куда меньше моего. Он пожелал барону доброго утра и извинился за то, что мы в одних носках, просто мы не хотели шуметь.
Барон предложил нам сесть. Он в последнее время страдает бессонницей.
Отец сказал, что прекрасно его понимает.
Они снова замолчали, а я клевал носом и прислушивался к металлическому тиканью стоячих часов; чувствовалось, как барон радуется, что мы воспользовались его приглашением.
А не хотим ли мы взглянуть на его свиней, спросил вдруг барон.
- С превеликим удовольствием, - отвечал отец.
Барон подождал на кухне, покуда мы обуемся, потом накинул куртку, нахлобучил войлочную шляпу, и мы направились к свинарнику.
Это и вправду оказались самые удивительные свиньи, каких нам когда-либо доводилось видеть. Все черные как смоль, некоторые, постарше, в деловитом свете голых лампочек отливали стальной синевой.
- И все выведены мною! - прокричал барон в ухо отцу сквозь оглушительное хрюканье, которым его приветствовали свиньи.