- Госпожа баронесса, - произнес отец таким умоляющим тоном, что старуха и вправду воззрилась на него - прошу вас, останьтесь. С вами Калюнц утратит и свою душу.
Платок на ее голове несколько съехал, и видно стало, что на седых кудерьках у нее надета корона; когда-то, вероятно, она была серебряной, а теперь стала почти черной.
- Весьма сожалею. - Она смотрела на отца как сомнамбула, потом отпустила его руку и решительно направилась к саням.
Мы последовали за ней со слезами на глазах. Тут вышла горничная, принесла одеяла, овчины и шитую бисером дорожную сумку баронессы. Помедлив, отец все же помог старой даме сесть на козлы, а горничная закутала ее.
- Ей-богу, госпожа баронесса, я страшно корю себя за то, что отпускаю вас... - Отец в растерянности подоткнул ей под укутанные ноги подушку и озабоченно взглянул на нее.
Но она уже натянула поводья, и ее совиные глаза смотрели прямо вперед.
- С дороги! - хрипло крикнула она Брадеку.
- Госпожа баронесса! - Кончики усов у отца дрожали.
- Все, - сказала она властно, - я уезжаю.
- Да здравствует Новый год! - раздался вдруг чей-то трубный голос, и тут же грянул выстрел, лошади прижали уши и, таща за собою сани, - помчались со двора.
- Вот она и укатила! - воскликнул дантист Лединек и засмеялся. Он перезарядил свое ружье и с сияющим лицом подошел к нам. У него был вид отлично выспавшегося человека. - Как приятно, что вы здесь.
Отец неподвижно смотрел мимо протянутой ему руки.
- Мне очень жаль, что я не могу вам ответить тем же.
- Ого! - Дантист Лединек, подбоченясь, дважды обошел вокруг нас. Очень красиво, - сказал он.
Из дому высыпали все остальные, казалось, выстрел опять придал им бодрости, на их лицах не было и следа прежнего смущения. Закоченевшие и оглушенные, мы дождались, покуда дантист Лединек не присоединился к ним, и всей гурьбой, шумя и похлопывая его по плечу, они вернулись в дом. Потом мы взяли свои пальто и молча пошли прогуляться вдоль Преппе.
Мы надеялись, а вдруг нам повезет увидеть зимородка, о котором в предпоследнем письме так распространялся Рохус Фельгентрей. Но мы его не увидели, и от ходьбы нам не стали легче, потому что глаз нельзя было поднять, вокруг, куда ни глянь - бескрайняя снежная равнина.
На последнем из трех высоких деревянных мостиков через Преппе мы остановились и, опершись на перила, смотрели в темную бурлящую воду; это нас немного успокоило.
- Н-да! - произнес отец спустя несколько минут.
- Вопрос в том, - сказал я, - действительно ли у нее заскок, или она это всерьез.
- Пусть даже будет заскок, - отвечал отец, - но как ты в таком случае расцениваешь поведение остальных?
Я молчал.
- Правильно, - сказал отец. - Я тоже именно так смотрю на это. Мы в них ошиблись.
Меня знобило, я думал о всех тех милых людях, которые остались в Берлине, и прежде всего о Фриде.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал отец. - Но мы не можем быть неблагодарными. Достаточно, что эти люди нам друзья.
- Кто? - спросил я.
- Но будь же справедлив, - с усилием выговорил отец, - в конце концов, этот дантист - не правило.
- Но и не исключение.
- Нет, - сказал отец после некоторой паузы. Теперь молчал он.
- Может быть, - начал я и преувеличенно глубоко вздохнул, - может быть; зимний воздух окажется старой даме полезнее, чем мы предполагаем.
Отец неподвижно смотрел на воду, клокотавшую вокруг опор моста.
- Я дал ей уехать. И вечно буду себя за это корить.
- Никто не смог бы ее удержать, - сказал я, - даже барон.
- Бруно! - взволнованно прошептал отец. - Вон он сидит, внизу!
- Господи, - сказал я, - кто?
- Зимородок, - шепнул отец.
Не дыша, я перегнулся через перила. Да, он сидел там. Сжавшись в комочек, он сидел на блестящей от мороза ивовой ветке и черными глазами-пуговицами следил за течением. Готовый к нападению остренький гарпун клюва лежал на ржаво-красной грудке, а спина у него была такой бриллиантовой голубизны, что глаза болели. В жизни я не видел птицы красивее, но у меня в голове не укладывалось, как он выдерживает здесь, в этой снежной пустыне. Вот он едва заметно подобрался, вытянул шейку и вдруг вниз головой бросился в воду, исчез и снова вынырнул, отряхиваясь, с крохотной рыбешкой в клюве и полетел, низко и совершенно прямо вдоль Преппе, сверкающий голубизною драгоценный камень.
- На запад, - вздохнул я, - в сторону Берлина. Отец втянул носом воздух.
- Он хотел сказать нам совсем другое.
- А что?
- Что и здесь можно выдержать.
Когда мы вернулись, в доме носился удивительно вкусный запах каплуна. За это время здесь воцарилось поистине праздничное настроение. По-моему, отец не ошибся, когда сказал, что в этом виноват прежде всего дантист Лединек; то и дело его смех громыхал по дому. Полковника он определил мастерить бумажные колпаки, для чего тот в жажде мести использовал репродукции из старых охотничьих журналов. Господин Янкель Фрейндлих дыроколом делал из цветных промокашек конфетти, а в кухне Рохус Фельгентрей при помощи молотка и топора разрубал бесконечно длинную свинцовую трубку на кусочки, которые можно будет расплавить в столовой ложке. Но дальше всего приготовления к Новому году зашли в столовой. Там граф Станислав и Хердмуте уже набрасывали серпантин на шеи птичьих чучел, и даже шаткие рога на голове лося были украшены.
Мы с отцом сели в сторонке; вдобавок ко всему еще так волнующе пахло жареным каплуном, что эта внезапная бурная деятельность в сравнении с ультиматумом старой баронессы показалась нам несколько зловещей.
Ровно в час во двор влетел барон верхом на лошади. Дверь свинарника приоткрылась, и оттуда выглянуло закутанное детское личико Свертлы; широко раскрытыми глазами смотрела она на барона.
- Ну, конечно, - огорченно сказал отец.
- Сегодня утром ты был настроен против нее, - заметил я, - а собственно, почему, ее упрекнуть, не в чем.
- Она - ребенок, - отвечал отец, - и к тому же очень работящий.
- Да, ну и что?
Сдвинув брови, отец жевал ус.
- Ничего не могу с собой поделать, старая дама понравилась мне больше.