— Сегодня же в школе только последняя линейка и уроков нет, а ты все равно где-то шляешься, — и протянула руку за дневником.
— Да там на реке ляльку мертвую принесло. Даже нитка к пупку была привязана, — оправдывался я, словно своими глазами видел трупик младенца. Потом я рассказал матери, как полицейский допрашивал старика Хання, — видно, тот что-то плохое натворил.
Мать высунулась из окна, выходившего на берег реки, и озадаченно качая головой, наблюдала за полицейским и стариком. Потом проверила, высохло ли белье, и сняв сухое, занесла в дом.
— Ты только про этот трупик жене Кодзава-сан не говори, понял? — сказала она.
Кодзава-сан с женой жил за стенкой — тонкой оштукатуренной перегородкой, и мать, понизив голос, продолжала:
— В прошлом году, как трупик принесло, она сама не своя была, плохо ей было, долго потом в себя приходила. Потом мать перелистала мой дневник.
— Одни двойки да тройки. Обычно у детей, кому наука не дается, хоть по физкультуре хорошо или по труду. А у тебя ни там, ни тут… — Она сердито посмотрела на меня.
— Ну и что! Вон у… так вообще одни двойки.
— Дурачок. Нашел на кого равняться. Вы ж два сапога — пара. Ты за себя отвечай.
Мать стала расспрашивать меня, что же такое натворил старик Хання и какое он имеет отношение к трупику. Я ответил, что ничего не знаю, и улегся на татами. Казалось, что грохот машины, в километре от нас забивавшей сваи, раздавался в комнате еще сильнее, чем на улице.
— Надо же такое… Тут люди просто с ума сходят, как ребеночка хотят… — Мать замолчала и посмотрела на оштукатуренную перегородку.
Наш сосед Кодзава-сан работал в оптовой лавке морепродуктов на центральном рынке. Несколько лет назад врачи сказали жене Кодзава-сан, что вряд ли у нее будут дети, но она никак не могла с этим смириться и все ходила и ходила по больницам. Только везде ей говорили одно и то же. В прошлом году они уже подумали было, что Бог послал им ребеночка, и жена Кодзава-сан не ходила в больницу до тех пор, пока сама не уверилась в этом. Она несколько раз приходила советоваться к моей матери, мать наконец и поверила, что та беременна.
Но когда жена Кодзава-сан пошла в больницу, оказалось, что все это не так. И с тех пор за ней стали замечать всякие странности. Средь бела дня она могла плотно закрыть ставни, как от дождя, и сидеть в темной комнате или вдруг босиком пойти в магазин и позабыть, кто она такая и где живет, и тогда кто-нибудь из соседей приводил ее домой.
Потом ее положили в больницу на полгода. Домой она вернулась заметно посвежевшей, с прояснившимся лицом и сказала матери, что смирилась с тем, что детей у нее не будет. Раньше она очень любила животных — в доме у них вечно то высиживали птенцов птички-ткачики, то она подбирала каких-то бродячих собак. Но после больницы она совершенно разлюбила животных и раздала соседям всех своих птичек-собак.
Мой отец, наблюдая все это, заявил, что она вовсе не выздоровела и поэтому надо относиться к ней с пониманием.
В прошлом году как раз в это время река принесла трупик младенца, его занесло под северную опору моста Хадатэкура, под самые окна Кодзава-сан.
Жена Кодзава-сан с утра проводила мужа на работу и открыла окно, выходящее на реку. Тут она и увидела трупик. Мой отец как раз в это время чистил зубы, поглядывая в окно. Ему показалось странным, что соседка так пристально смотрит на реку, и он окликнул ее. Жена Кодзава-сан с улыбкой откликнулась на приветствие отца и показала пальцем вниз:
— Вон там младенец, смотрите, как он мило улыбается.
Во второй раз она пробыла в больнице очень долго, выписалась осенью, но не прошло и десяти дней, как ей снова пришлось возвратиться туда, и только месяц назад она вернулась домой…
— А когда папка приедет? — спросил я у матери.
Мать сказала, что отец уехал аж в Симоносэки к своему старинному другу занять денег и вернется самое раннее послезавтра.
— Ты смотри, ни за что не говори жене Кодзава-сан про трупик, ладно? — еще раз предупредила она и, сложив высохшее белье, пошла разогревать обед — оставшийся с вечера рис с подливкой карри.
Солнце садилось, и со стороны Адзи-кава медленно разматывалась полоса ярко-красного цвета. С улицы послышался голос Ко-тяна, который звал меня. Отец Ко-тяна и два его старших брата работали в оптовой лавке на центральном рынке, где продавали кацуо-буси — сушеного тунца. Когда тунца выгружают, бывает, что плохо высушенные кусочки ломаются, и этот «неликвид» перепадал отцу Ко-тяна. Он приносил эти обломки, завернутые в бумажку, домой, и Kо-тян постоянно таскал это лакомство с собой, а иногда угощал меня. Если перекатывать во рту сухой кусок тунца, то постепенно он делается мягким и становится очень вкусно.
Ко-тян разломал неровную пластинку тунца размером с указательный палец на две половинки и одну протянул мне. Потом, понизив голос, сообщил, что узнал страшную тайну. Он потащил меня на Фунацу-баси.
— Знаешь, я тут подслушал разговор полицейского и старика Хання, — несколько театрально проговорил Ко-тян, оглядываясь по сторонам.
— И что это за тайна?
— У старика Хання на спине татуировки уже нету! Вот что!
— А почему? Как это?
— В конце прошлого года он проигрался в карты, и татуировку содрали с него.
Если сократить сбивчивый рассказ Ко-тяна, то дело было так. В конце прошлого года старик Хання играл в карты в одном из притонов где-то поблизости и спустил все подчистую. В этом заведении как раз тогда оказался и Кодзава-сан. Он пришел туда не в карты играть, а для того чтобы встретиться с кем-то из посетителей. Но человек, которого ждал Кодзава-сан, припозднился и пришел, когда почти все игроки уже разошлись. Гость, похоже, был в дружеских отношениях с хозяином притона.
Изрядно набравшийся старик Хання стал приставать ко всем, предлагая сыграть в карты, и хозяин как бы в шутку сказал, что согласен сыграть, если Хання поставит на кон свою татуировку. «Развеселый» старик Хання, не раздумывая долго, проглотил наживку. Протрезвел он к тому времени, когда проиграл всю наличность, которую хозяин дал ему за татуировку. Хання собрался было домой за деньгами, но хозяин заявил, что уговор дороже денег и татуировка Хання теперь принадлежит ему…
Хозяин попросил оказавшегося тут же похожего на карлика мужичка, по виду наркомана, до Нового года вырезать татуировку со спины проигравшего и принести ему. Старик Хання все еще думал, что это была шутка, но вечером следующего дня «карлик» заявился к нему и объявил, что пришел по его душу. Он отвел старика к себе домой, тут же на берегу реки. Никакой вывески, что здесь занимаются врачебной практикой, не было, но в доме оказалось несколько медицинских инструментов, и Хання прямо вместе с мясом вырезали со спины его татуировку.
— А Кодзава-сан хотел у этого типа только что родившуюся ляльку купить! Старик Хання так сказал полицейскому. — От возбуждения в уголках рта у Ко-тяна появилась белая пена, и он, схватив меня за рукав, зловещим шепотом закончил:
— Наверное, теперь Кодзава-сан в полицию заберут…
И тут я вспомнил, что старик Хання, который обычно украшал свою «Тибисима-мару» ярким флагом и отправлялся в первый рейс нового года вниз по реке, к Осакскому заливу, в этом году пролежал дома до самого конца января и всем говорил, что у него болит спина.
Машинально я затолкал кусок сушеного тунца в рот и при этом тупо смотрел на щеки K°-тяна, обметанные чесоточной сыпью. Ко-тян посмотрел туда, откуда доносился грохот крана, забивающего сваи:
— Говорят, тот мужик был доктором, а потом что-то натворил, и ему запретили лечить людей…
В окнах Кодзава-сан у Хадатэкура-баси зажегся свет. Я спросил Ко-тяна:
— А почему он младенцев продает? Ко-тян задумался ненадолго и ответил:
— Этого я не знаю.
А потом с таким видом, словно придумал что-то необыкновенное, предложил мне сегодня вечером пойти в баню позже обычного, а на обратном пути разузнать, что творится в доме того типа.
Я чувствовал, что произойдет что-то страшное, и от волнения раскусил еще не размякший кусок тунца. Ко-тян сказал, что будет ждать меня в восемь часов в «Эбису-ю», и побежал домой.
В том, что у старика Хання содрали со спины его гордость- татуировку, было что-то зловещее, но рассказ Ко-тяна о том, что Кодзава-сан хотел купить у непонятного мужичка младенца, напугал меня еще больше…
Еще до того, как жена Кодзава-сан заболела, они водили меня в зоопарк у храма Тэнно-дзи. Кодзава-сан приехал в Осаку три года спустя после войны из Исикавы. Он поступил работать в лавку и пять лет назад женился. Тогда ему только исполнилось двадцать пять лет, он был младше своей жены на три года. Сразу после женитьбы Кодзава-сан записался в вечернюю школу и в прошлом году ее закончил. Об этой самой школе мать с отцом говорили так часто, что мне стало казаться, будто я слышал об этом от соседа. Но сам Кодзава-сан был жутким молчуном, и даже когда он говорил со мной, ребенком, то не смотрел мне в лицо. Может быть, виной всему было то, что он заикался, но на самом деле это было совсем незаметно.
В вечернюю школу поступают многие, но не многие ее заканчивают. Отец постоянно подчеркивал это и говорил, как трудно целый день работать, а потом еще учиться. Тут без большого терпения и упорства ничего не выйдет.
— Я перед теми, кто закончил вечернюю школу, снимаю шляпу, — хвалил отец Кодзава-сан.
Я вернулся домой и, прижавшись ухом к стенке, стал напряженно прислушиваться к тому, что происходит у соседей. Мать готовила ужин. Пробили настенные часы, и впервые их бой показался мне неприятным — из-за него не было слышно, что происходит в комнате у Кодзава-сан.
Я сидел напротив матери и ужинал, а мысли были заняты совсем другим. Я спросил у матери, откуда берутся дети. Мать сказала, что они рождаются из головы. Она вовсе не хотела обманывать меня и ответила в общем-то правильно, но после этого я еще года четыре думал, что дети и вправду рождаются из головы. Я отложил палочки и стал расспрашивать мать: сколько стоит ребенок, если хочешь его купить; правда ли, что меня она сама родила; а может, все-таки купила?
Тут мать сообразила, что я что-то скрываю от нее, и сама стала задавать мне разные наводящие вопросы. Для того чтобы выведать у меня все, что я услышал от Ко-тяна, много времени ей не потребовалось.