Вернер медленно пошел за девушкой.
Кузнец, занятый своим делом, не сразу заметил их, а когда увидел, то вместо приветствия улыбнулся и лукаво подмигнул.
— Что это ты мастеришь? — поинтересовался Вернер.
— Любопытно?
— Конечно.
— Навозопогрузчик.
— Для кого?
— Это мой вступительный взнос, — засмеялся кузнец.
— Взнос? Куда?!
— Куда при вступлении что–то вносят? — усмехнулся кузнец.
— Неужели ты вступаешь в сельхозкооператив?
— Боже, что я слышу! — Герда подбежала к кузнецу и обрадованно затрясла ему руку. — Наконец–то, Гельмут, я всегда знала, что ты так поступишь! Я очень, очень рада.
Вернер быстро стащил с себя гимнастерку.
— Ты что? — удивилась Герда. — А я думала, что мы с тобой погуляем.
— В другой раз, Герда. Сейчас я помогу ему, а ты принеси нам чего–нибудь попить.
Герда вышла из кузницы, а Вернер схватился за молот.
— А что ты думаешь делать?
— Работать в МТС. Я давно подумывал, а вот случай с Раймерсом окончательно убедил меня.
* * *
В понедельник вечером на батарее состоялось комсомольское собрание. Открыл его Штелинг.
— На повестке у нас два вопроса: ЧП с Бауманом и Дальке. Детали дела всем вам хорошо известны. Сейчас нас не интересуют причины их проступков, наша задача заключается в правильной оценке ЧП, кроме того, мы должны помочь товарищам встать на правильный путь. Оба товарища — члены нашей молодежной организации, и нам далеко не все равно, как они себя будут вести дальше. — Штелинг сделал небольшую паузу, а затем продолжал: — Прошу высказывать свое мнение. — И сел рядом с унтер–лейтенантом Брауэром.
Все зашевелились на своих местах, опустили глаза, стараясь не смотреть на председателя. Выступать первым никто не хотел.
Тогда слова попросил Бауман:
— Находясь на гауптвахте, я многое передумал, полностью осознал свою вину. Я виноват в том, что, не выполнив приказа командира взвода, переложил исполнение своих обязанностей на Эрдмана. В происшедшем на стрельбище виноват я, только я. Сейчас я прекрасно понимаю, к чему могла привести моя небрежность. В будущем подобного никогда не случится, Отныне служба у меня на первом месте, а удовольствия и отдых — на втором. — Бауман сел на свое место и посмотрел на солдат: какое впечатление произвела его речь. В задних рядах раздалось хихиканье.
Штелинг о чем–то перешептывался с унтер–лейтенантом Брауэром.
Встал обер–лейтенант Кастерих:
— Сказанное унтер–офицером Бауманом меня лично не удовлетворяет, Так просто и быстро мы не можем решить его дело. Пренебречь службой ради удовольствия! Разве так можно?! И вы еще сидите и молчите, боитесь высказать открыто свое мнение.
Солдаты, сидевшие в зале, зашумели.
С шумом отодвинув стул, встал Лахман.
— Товарищи, командир батареи прав. После ареста Баумана меня назначили командиром его расчета. И солдаты кое–что мне рассказали. Оказалось, что Бауман часто не проводил занятий, втирал очки…
— А исправиться он и раньше не раз обещал! — выкрикнул Хаук с места.
Штелинг постучал карандашом по столу, призывая соблюдать порядок.
— Это верно, обещания мы от него и раньше слышали, — продолжал свое выступление Лахман. — И сейчас он это делает под тяжестью проступка, совершенного на стрельбище. А кто может гарантировать, что он и дальше не будет так же работать?
Следующим выступал Гертель.
— Я, например, не понимаю, почему здесь никто не выступает из второго расчета? Они все в какой–то степени виноваты в случившемся. Все без исключения! Им, видимо, нравилось, что командир орудия дает им волю. Пусть они теперь и отвечают.
Страсти разгорались.
Бауман еще раз попросил слова.
— Товарищи! — поднялся он. — Что я еще могу вам сказать? Вы, разумеется, правы. Я еще раз заверяю вас, что подобного больше не допущу. Это я вам честно говорю.
— Ну что ж! — произнес унтер–офицер Герман. — Давайте попробуем снова поверить ему. Мы обычно посмеиваемся над любовными похождениями Баумана и над его рассказами, посмеиваемся, но слушаем, вместо того чтобы высказать свое несогласие к его отношению к девушкам. Критиковали его сегодня правильно, но, как мне кажется, ему нужно дать еще одну, последнюю, возможность исправить свои ошибки.
Больше желающих высказать свое мнение относительно поступка Баумана не оказалось, и Штелинг перешел ко второму пункту повестки дня:
— А теперь давайте обсудим поведение ефрейтора Дальке.
Дальке вскочил:
— Мы в расчете еще на стрельбище все обсудили и пришли к единому мнению. Товарищи ругали меня, и ругали за дело. Я, конечно, виноват сам по себе, а тут меня еще унтер–офицер Бауман подтолкнул. Он всегда…
— Оставь в покое Баумана и рассказывай о себе! — прервал его Эрдман.
Дальке усмехнулся и продолжал:
— Наберитесь терпения, я сейчас обо всем расскажу по порядку. Бауман не раз старался восстановить меня против Хаука, говорил мне, что я хороший наводчик и давно мог бы стать командиром орудия. Он говорил, что Хаук… как бы это сказать полегче, карьерист. — Дальке покраснел и метнул в сторону Баумана сердитый взгляд. — Он мне еще и не такое говорил! А в день рождения, когда я чуть–чуть выпил, он напоил меня до потери сознания и бросил в лесу. Ну скажите, разве так товарищи поступают?
Стало тихо. Взгляды присутствующих скрестились на Баумане, но тот молчал.
— Вам задан вопрос, товарищ Бауман! — обратился к унтер–офицеру Штелинг.
Бауман встал и неохотно, с трудом подбирая слова, заговорил: