Жир сделался, что называется, настоящей проблемой. За следующие несколько дней и недель хозяйка печенки пережарила небольшую гору свиной печенки. У нее постоянно работали три или четыре сковородки. Возможно, она не сама этим занималась — возможно, это помощники, подчиненные Энни, бросали все это на огонь, ломоть за ломтем, ждали, пока ломти начнут извиваться и скворчать, переворачивали и снимали их с огня, снова и снова. Кто бы там непосредственно ни занимался готовкой, но жира выпаривалось такое количество, что им был окутан весь дом. Он засорил вытяжку, труба которой была повернута в сторону окна моей ванной. Прочистить эту наружную часть оказалось трудно — к ней было не подобраться изнутри. Пришлось нам нанять этих мойщиков окон — таких обычно видишь болтающимися с верхушек небоскребов, — чтобы они пришли и выскребли жир. Делали они это, подвиснув рядом с трубой. Зрелище было не для слабонервных. Я велел на всякий случай очистить двор под ними. Мне ли не знать, как и что падает с неба.
Эти люди не упали — зато падали коты. Именно это я видел в день первой реконструкции, когда прижался щекой к окну на повороте между этажами, моим и тем, где жила хозяйка печенки, а потом отвел голову, — черный мазок, который я принял за оптический обман. Это был не обман — это один из черных котов упал с крыши. К концу второго дня реконструкций упало три. Все насмерть. Поначалу мы купили только четырех; одного для создания нужного мне эффекта было недостаточно.
— Что будем делать? — спросил Наз.
— Еще достаньте.
— Сколько еще?
— Если каждые два дня будем терять по три, при такой частоте, пожалуй, понадобится довольно много. Непрерывно пополняющийся запас. Подавайте их туда, наверх, по мере необходимости, и все.
— Вас это не расстраивает? — спросил Наз два дня спустя, когда мы вместе стояли у меня в кухне, глядя, как внизу, во дворе, один из его подчиненных засовывал расплющенного кота в мусорный мешок.
— Нет. Нельзя же рассчитывать, что все сразу получится идеально. Идет процесс обучения.
Более серьезную проблему представлял собой пианист. Однажды я застукал его на месте преступления, за намеренным жульничеством — вот это меня действительно расстроило, всерьез. Я всю вторую половину дня провел, сосредотачиваясь на нижних участках лестницы, изучая то, как свет падает через большие окна на узорно выложенный пол. Как я уже упоминал, на полу был повторяющийся узор. Прямой солнечный свет, падая на пол, как это бывало каждый день в течение трех часов четырнадцати минут на третьем этаже, заполнял собой белые коридоры между прямыми черными линиями узора, словно заливающая лабиринт вода, в замедленном режиме. Я успел понаблюдать за тем, как это происходит, на верхних этажах, и теперь работал на нижних. Я заметил, что тут, внизу, свет казался глубже — более плотный, менее летучий. Наверху в нем было больше пылинок — их поднимал туда теплый воздух на лестничной клетке. Достигнув верхних этажей, они зависали, словно звездочки в огромных галактиках, почти без движения, и от этого воздух казался легче.
Короче говоря, я лежал на полу, наблюдая за этим явлением — можно сказать, размышляя, — а фортепьянная музыка тем временем шла по кругу, повторялась в фоновом режиме, и тут я увидел, как навстречу ко мне по лестнице поднимается пианист.
Это, разумеется, было физически невозможно — в этот самый момент я слушал, как он репетирует Рахманинова двумя этажами выше. Возможно или невозможно, но он был здесь, поднимался по лестнице навстречу ко мне. Заметив меня, он резко остановился, потом решил повернуть назад, но было уже поздно — он понял, что игра проиграна. Он снова сделался неподвижен. Его глаза без особой надежды забегали по лабиринту этажа, словно ища выход из затруднения, в котором он оказался, и в то же время понимая, что не найдут; его лысая макушка побелела больше обычного. Он промямлил:
— Здравствуйте.
— Вы что… — начал я, но не смог закончить фразу. Меня накрыла волна головокружения. Фортепьянная музыка по-прежнему лилась из его квартиры в залитую солнцем лестничную шахту.
— У меня было прослушивание, — пробормотал он.
— А кто же тогда… — спросил я.
— Запись, — объяснил он, по-прежнему бесцельно блуждая глазами по этажу.
— Но в ней ошибки! И повторы, и…
— Моя запись. Я сам ее сделал, специально. Это ведь практически одно и то же.
Теперь настала моя очередь побелеть. Зеркал в доме не было, но, будь они здесь и посмотри я в одно из них, я несомненно увидел бы себя абсолютно белым — белым и от ярости, и от головокружения.
— Нет! — закричал я. — Нет, не одно и то же! Никак не одно и то же — нет!
— Почему?
Его голос был по-прежнему монотонным и невыразительным, но слегка дрожал.
— Потому что… Это же совершенно не то! Это не одно и то же, это ведь… Совсем не одно и то же!
Я кричал изо всех сил, однако голос мой звучал надломленно и слабо. Я едва дышал. Когда он поднялся по лестнице ко мне, я лежал на боку, и приподнялся не полностью — такое полулежачее положение, как у этих умирающих римских императоров на картинах. Я попытался встать, но не мог. Изнутри подступила паника. Я попытался вести себя официально. Заставив себя сделать глубокий вдох, я сказал:
— Этим вопросом я займусь через Наза. Вы можете идти. Я предпочел бы остаться один.
Он повернулся и ушел. Я тут же отправился к себе в квартиру. Не успел я туда добраться, как меня стошнило. Я перевалился через порог ванной и, когда меня перестало выворачивать, еще долго-долго стоял, держась за раковину. Почувствовав себя лучше, я поднял глаза к трещине. Благодаря этому мне снова удалось сориентироваться, головокружение прошло. Пусть этот дурной человек против меня — дом все равно на моей стороне. Придя в себя настолько, чтобы начать двигаться, я пошел в гостиную, сел на мой диван и позвонил Назу.
— Это абсолютно недопустимо! — сказал я ему, объяснив, что только что произошло. — Совершенно абсолютно!
— Уволить его? — спросил Наз.
— Да! Нет! Нет, не увольняйте. Он идеально подходит — в смысле, то, как он выглядит. И то, как играет. Даже то, как говорит — этот отсутствующий монотонный голос. Но задайте ему по первое число! Как следует! Посильнее! Ну, то есть, в переносном смысле. Пусть поймет: этот номер у него больше не пройдет. Заставьте его это понять!
— Я переговорю с ним прямо сейчас.
— Вы где сейчас?
— У себя в офисе. Я подойду. Вам что-нибудь принести?
— Воды, — сказал я. — С газом.
Я повесил трубку — и тут же перезвонил ему.
— Когда будете с ним разговаривать, выясните, как часто он это проделывал.
Наз явился с водой через полчаса. Пианист якобы сожалел о случившемся — он не сознавал, насколько это жизненно важно, чтобы он все время играл по-настоящему. До этого он использовал кассету всего дважды, когда ему надо было заняться чем-то другим, и…
— Чем-то другим?! — перебил я. — Я ему плачу не за то, чтобы он занимался другими вещами! Три раза как минимум!
— Он согласен больше так не делать, — сказал Наз.
— Ах вот как, согласен, значит? Как мило с его стороны. Может, зарплату ему поднимем?
Наз улыбнулся.
— Повесить ему камеру видеонаблюдения? — спросил он.
— Нет. Никаких камер. Но какой-нибудь другой способ убедиться, что он все делает как положено, найдите.
Та штука в глубине его глаз пожужжала, и он кивнул.
Было вполне естественно ожидать от этого парня, чтобы он играл, раз ему платят за игру — и притом огромные деньги. И часы работы были не такие уж страшные — обычно я переводил дом в режим включено на шесть-восемь часов в день — как правило, разбивая это время на двучасовые промежутки. Иногда мог получиться промежуток длиной в пять часов. Однажды так у меня прошла целая ночь и половина следующего дня. Но это была моя прерогатива: так было сказано в контрактах, подписанных всеми реконструкторами и всеми сотрудниками, — крупным шрифтом сказано, вот, читайте.
Я перемещался по территориям дома со двором, как мне заблагорассудится, — именно так, как планировал в первую нашу беседу с Назом. Я бродил повсюду, подчиняясь своим побуждениям. Бывали дни, когда мне хотелось заняться сбором данных: набросками, измерениями, записями. Тогда я, к примеру, снимал копию с лужицы масла под мотоциклом — как она удлиняется, какие волнистые у нее края, — а после относил рисунок к Назу в офис, делал несколько фотокопий и прилеплял эти копии рядком к стене моей гостиной, при этом поворачивал каждую фигуру, постепенно увеличивая угол до трехсот шестидесяти градусов. Таким образом мне удавалось охватить множество мест: закоулки, углы, образованные стенами, части перил. Иногда, вместо того, чтобы их зарисовывать, я прижимал к ним кусок бумаги и тер — так, чтобы их поверхность оставила след, мазок. А то засекал время, за которое солнечный свет после полудня сперва заливал каждый этаж, а после вытекал обратно, или — за сколько дойдут до полной остановки качели, если толкнуть их с определенной силой.
Порой же у меня пропадало всякое ощущение меры, расстояния, времени, и я просто лежал, наблюдая, как плавают пылинки, или качаются качели, или нежатся коты. Бывали дни, когда я вообще не выходил из моей квартиры, а вместо того сидел в моей гостиной или лежал в моей ванне, созерцая трещину. В таких случаях дом оставался в режиме включено: пианист должен был играть — играть по-настоящему, мотоциклист-любитель — долбить и стучать; консьержка должна была стоять у выхода из парадного в своей хоккейной маске, хозяйка печенки — жарить свою печенку; однако передвигаться по дому и наносить им визиты я не собирался. Достаточно было знать, что они здесь, в режиме включено. Я часами напролет лежал в моей ванне, в полувзвешенном состоянии, а из-за движущихся клубов пара смутно пробивалась трещина со своими выступами и извилинами.
Я усиленно работал над определенными действиями, определенными жестами. Например, над проскакиванием мимо моего кухонного стола. То, как это прошло в первый день, меня не удовлетворяло. Мне не удалось пройти мимо него как следует, моя рубашка слишком долго тащилась вдоль края. Рубашке полагалось легко коснуться дерева — поцеловать его, не более. Все дело было в том, как слегка повернуться, чтобы пройти боком… Довольно сложный маневр; я отрабатывал его снова и снова: снижая скорость вдвое, вчетверо, почти совсем до нуля, выясняя, как должна действовать каждая мышца, как должен поворачиваться каждый сустав, каждый шарнир. Мне опять вспомнился бой быков, потом крикет: как бэтсмен, решив не бить по мячу, встает прямо на его пути, позволяя ему просвистеть мимо своего втянутого подвздошья, в миллиметре от груди, а то и чиркнуть по неплотно прилегающим складкам рубашки, когда он пулей проносится мимо. Я перевел дом в режим выключено на целый день, пока репетировал этот маневр: шагал, слегка поворачивался, одновременно приподнимаясь на носках, ждал, пока рубашка заденет стол — чуть-чуть, как судно на воздушной подушке касается воды, потом снова поворачивался прямо и отходил. Затем, на следующий день, я попробовал все по-настоящему, переведя дом в режим включено. После двух дней работы у меня на боку в разных местах появились три синяка, но это окупалось чувством гладкости, скольжения, которое я испытал те несколько раз, когда все получилось: это погружение, эта умиротворенность.
Над сценой между мной и хозяйкой печенки я тоже усиленно работал. Не то чтобы меня разочаровала наша реконструкция в тот первый день — все было в порядке, не считая уроненного мешка. Просто мне хотелось повторять ее снова и снова. Сотни раз. Больше. Никто не подсчитывал. Во всяком случае, я — нет. Обычно я разбивал последовательность на составные части — угол ее головного платка и наклона ее согнутой спины, менявшиеся, когда я перемещался с одной ступеньки на другую, разворот ее шеи, когда голова ее поворачивалась ко мне — и самозабвенно во все это окунался. Однажды мы целое утро провели, снова и снова возвращаясь к моменту, в который ее лицо переключалось с последнего слога обращенной ко мне фразы, «-ся», на то, чтобы прервать зрительный контакт, отвернуться и увести сперва плечи, а под конец и все тело назад в квартиру. В другой день мы сосредоточились на мгновении, в которое ее мусорный мешок оседал в гранит пола, меняя форму по мере того, как его содержимое, больше не поддерживаемое в пространстве ее рукой, перестраивалось в положение покоя. Я раскладывал составные части целой последовательности и наслаждался ими, потом опять складывал вместе и наслаждался целым — а потом снова разбирал.
Раз, когда я стоял у окна кухни, глядя вниз, во двор, мне в голову пришла одна идея. Я позвонил Назу, чтобы рассказать про нее.
— Мне бы хотелось иметь модель дома.
— Модель?
— Да, модель — масштабную модель. Велите Роджеру сделать.
Роджером звали нашего архитектора.
— Знаете, когда заходишь в лобби общественного здания — когда их обустраивают, там бывают такие маленькие модели, где показано, как все будет выглядеть по окончании.
— А, да, понятно, — сказал Наз. — Я с ним свяжусь.
Роджер доставил мне модель через полтора дня. Она была замечательная. Высотой она была три фута, шириной — четыре. Там имелись двор, и здание напротив, и даже стадион. Были там и маленькие фигурки: мотоциклист-любитель рядом со своим мотоциклом, пианист со своей лысой макушкой, хозяйка печенки со своим платком и вьющимися прядями волос, консьержка со своими коротенькими руками и белой маской. Он сделал даже крохотные тряпку и пылесос для ее шкафчика. Все это было видно, поскольку часть стен и перекрытий он сделал из прозрачной пластмассы. Те, что прозрачными не были, он заполнил деталями: выключатели и дверные ручки, повторяющийся узор на полу. Участки нейтрального пространства он сделал белыми. Кроме того, некоторые части стен и крыши снимались, так что можно было залезть внутрь. Как только Роджер ушел из моей квартиры, я позвонил Назу.
— Дайте ему премию побольше.
— Сколько? — спросил Наз.
— Ну, не знаю — побольше. И еще, Наз…
— Да?
— Я хочу, чтобы вы… Так, а ну-ка…
Фигурки персонажей были передвижными. Разговаривая, я взял одну — хозяйку печенки — и стал ее перемещать, чтобы она прыжками спустилась по лестнице во двор.
— Я хочу, чтобы вы велели хозяйке печенки спуститься по лестнице, к мотоциклисту-любителю.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
Спустя две минуты я стоял у своего окна, наблюдая за тем, как она — настоящая хозяйка печенки — выходила, шаркая ногами, во двор. Я подтащил модель Роджера к окну, чтобы видеть одновременно и модель, и двор. Взяв фигурку мотоциклиста-любителя, я поместил ее на качели.
— А теперь, — сказал я Назу, — я хочу, чтобы мотоциклист-любитель пошел и сел на качели, которые к нему ближе.
Не прошло и полминуты, как я увидел: настоящий мотоциклист-любитель поднял глаза на дверь дома. Он с кем-то разговаривал; что говорилось, я не слышал, потому что пианист играл своего Рахманинова, — но это мне было и не нужно. Мотоциклист-любитель взглянул на мое окно, потом поднялся на ноги, подошел к качелям и сел на них.
— Лучше пусть он встанет на колени, — сказал я Назу.
— На колени?
— Да — не сядет, а встанет на колени. Он должен стоять на коленях в точно той же позе, в какой стоит на коленях у своего мотоцикла.
В такой позе была сделана фигурка. Ее конечности не двигались. Еще несколько секунд, и настоящий мотоциклист-любитель сменил позу на качелях, так что теперь он упирался одним коленом в сиденье.
— Так, а теперь… — продолжал я. — Пианист! Он может пойти посмотреть.
Я заставил фигурку пианиста проделать именно это: подойти к окну и выглянуть на улицу. Спустя пару секунд фортепьянная музыка этажом ниже смолкла; потом — звук отодвигаемого назад стула, потом — шаги; потом его настоящая лысая макушка выскочила из его настоящего окна. Я поднял модель и поставил на подоконник, чтобы иметь возможность опускать глаза на голову, высовывающуюся в модели, и одновременно смотреть на настоящую. Расстояние было такое, что обе они казались одного размера.
Прежде чем отослать их всех назад на их посты, я велел мотоциклисту-любителю посильнее толкнуть качели. В то время, когда он это делал, то же сделал с моделью качелей и я. Я наблюдал, как и те, и другие раскачиваются. На каждое качание настоящих качелей приходилось два с половиной качания миниатюрных качелей. И остановились они прежде настоящих. Я долго стоял у окна, наблюдая за угасающими движениями настоящих качелей. Мне вспомнились заводные музыкальные игрушки фирмы «Фишер Прайс», как они замедляются, когда у них кончается завод, до тех пор, пока он не кончится совсем. Тут начинает казаться, будто эта игрушка никогда уже не издаст никакой музыки, однако, стоит ее чуть-чуть подтолкнуть, и из нее всегда слышится один последний полузвон, и еще один полу-полузвон, и еще, и еще, с каждым разом все меньше и меньше, и так часами — или неделями — после того, как она в первый раз остановится.
На следующий день я поставил мою модель на пол в моей гостиной. Я снова принялся двигать фигурки и одновременно давать инструкции Назу по телефону, но только теперь смотреть я не ходил. Просто знать, что это происходит, было достаточно. Я заставил консьержку забрать мусорный мешок, выставленный хозяйкой печенки, мотоциклиста-любителя — два часа простоять на коленях в парадном, пианиста — еще два часа просидеть на закрытой крышке рояля лицом к окну; и все это время, пока они занимались этим по-настоящему, я сидел на одном и том же месте на полу в моей гостиной. На другой день я лежал рядом с моделью, глядя на нее под тем же углом, что и солнце. Мой взгляд врывался через верхнее лестничное окно и заливал узорный лабиринт пола, затем медленно — очень медленно, едва различимо — заволакивался, терял фокусировку, темнел и отступал, исчезая за самой дальней границей этажа спустя четыре часа семь минут после своего первого появления. Я проделал это со всеми этажами, где предварительно замерил время: от четырех часов семи минут на верхнем до трех часов четырнадцати минут на третьем.
В течение следующего месяца я покидал здание — в смысле, всю зону реконструкции: здание плюс двор плюс участок улицы между ними и офисом Наза, где были мост и стадион, — всего дважды. В первый раз — чтобы сходить за покупками. Все это обычно делали за меня, но однажды у меня возникло желание сходить и самому проверить, что происходит во внешнем мире. Оказалось — ничего особенного. Второй раз случился, когда я заметил, что у моей старой, покорябанной «Фиесты», припаркованной у стадиона, спустило колесо. Я уже несколько месяцев на ней не ездил и не собирался, но, увидев спущенное колесо, вспомнил ту мастерскую по ремонту шин рядом с моей старой квартирой — ту, у которой задержался в день заключения договора, не зная, пойти ли домой или двинуться дальше в аэропорт.
Как только я вспомнил эту шиномонтажную мастерскую, она тут же начала мне ясно представляться: окна ее фасада, тротуар, где стоял рекламный щит, кафе по соседству. Я вспомнил, что на крыше кафе рядом с горой шин была приделана аляповатая модель жестянки бобов. Шины были выстроены и на улице перед мастерской, вертикально укрепленные в стойке. Когда эти подробности ожили у меня в памяти, место — казавшееся мне, когда я там жил, настолько обыденным, что я его почти не замечал, — окутала атмосфера чего-то интересного. Заинтригованный, я решил его посетить. Я взял у мотоциклиста-любителя кое-какие инструменты, заменил шину, поставив запаску, а потом поехал туда, где жил раньше, чтобы отремонтировать спущенную.
Место как будто не изменилось с тех пор, как я видел его в последний раз. На улице перед мастерской по-прежнему были выстроены в стойке шины, а на крыше, рядом с аляповатой моделью жестянки бобов, рекламирующей кафе по соседству, громоздились другие. Шины были обычные, настоящие, но рядом с огромной жестянкой казались уменьшенными, словно игрушечными. К фасаду мастерской тоже были прислонены шины, сложенные одна на другую, как бывает на картинговых трассах. Позади них нарисованные объявления рекламировали специальные скидки на шины — и новые, и использованные, а также бесплатную установку. На тротуаре перед мастерской стояло небольшое прямоугольное устройство: вертикальный щит высотой до пояса, насаженный на палку, вставленную в массивное основание. На ветерке щит быстро вращался вокруг палки, и перед прохожими одно за другим мелькали два сообщения. Оба сообщения гласили: «Автошины».
В нескольких шагах от щита на тротуаре покачивалась более хитроумная реклама — ребенок, одетый в костюм «Мишлен Мэн». В костюме его талия напоминала неохватную белую шину, которая покачивалась при движении. Ему было, наверное, лет десять-одиннадцать. Видно было, что это мальчик, потому что верхнюю часть костюма, голову, он не надел. Ей завладели двое ребят постарше; эти двое стояли у входа в мастерскую, пиная голову туда-сюда, словно футбольный мяч. Когда я подъехал, они перестали ее пинать и неторопливо подошли к моей машине. Они смотрели на мои шины очень серьезно, нарочито вытягивая шеи — несомненно подражая родителям или кому-то еще, хозяевам мастерской.
Я вышел из машины.
— У вас тут царапина, — сказал старший из ребят; ему было лет пятнадцать.
— Знаю, — ответил я ему, — я не по этому поводу. Я по поводу спущенного колеса.
Паренек чуть помладше, вместе с которым они пинали голову, двинулся в обход машины — проверить шины с пассажирской стороны.
— В багажнике, — сказал я им.
Обойдя машину сзади, я открыл его. Двое мальчишек принялись вглядываться внутрь, как гангстеры в кино — в тех сценах, когда гангстеры открывают багажник, где припрятали тело или запас оружия. Ребятам, когда я открыл им багажник, тоже вспомнились такие сцены — это было очевидно. Они вгляделись внутрь; потом старший залез туда и вытащил колесо. Тот, что помладше, попытался ему помочь, но он отмахнулся от его руки. Самый младший, одетый в мишленовский костюм, подошел, переваливаясь, и попытался включиться в процесс, но его, в свою очередь, отпихнул средний.
— Тебе на улице стоять положено! — повысил он голос.
— А ты чего раскомандовался! — крикнул в ответ младший.
— А ну, заткнитесь, вы! — велел им старший.
Средний опустил глаза. Лицо его вспыхнуло от обиды. Младший в своем костюме победоносно зашагал рядом с ним. Старший парнишка внес колесо в мастерскую. Я последовал за ним. Средний парнишка ввалился за мной, но остался в дверях, чтобы загородить дорогу младшему. Больше в мастерской не было никого.
— А где настоящие рабочие? — спросил я.
— Я и есть настоящий, — сказал старший. Вид у него был обиженный.
— Ну, в смысле… эти… хозяева.
— На обед ушли, — ответил он.
— Кафе рядом, — добавил средний.
— Ладно, могу вернуться, когда… — начал было я — но остановился, когда старший паренек окунул мою шину в корыто с водой и начал ее медленно поворачивать. Он вроде бы знал, что делает. Сосредоточенно напрягая глаза, он всматривался в мутную воду. Я тоже всмотрелся; это занятие — наблюдать, как нижний край шины входит в воду и медленно вращается, — поглощало. Через несколько секунд парнишка остановился и, указав куда-то пальцем, произнес:
— Вот где у вас прокол.
Я последовал за его пальцем глазами. Из серебристой прорези на поверхности резины поднимались пузырьки воздуха. Похоже было на минеральную воду, только грязную.
— Смогут они отремонтировать? — спросил я. — В смысле, когда вернутся.
— Я и сам могу отремонтировать, — сказал парнишка.
Он вытащил шину из воды и поднес ее к какому-то станку. Шина была довольно большая для его роста; ему приходилось поддерживать ее коленом. Трущаяся шина оставляла черную грязь на его одежде, и без того кругом перемазанной грязью. Он сел за станок и нажал ногой на педаль, отчего шину обхватило несколько зажимов. Потом его нога нажала другую педаль, и шина с хлопком спустилась. Он принялся намазывать ее клеем из банки. Рука его при этом двигалась быстро, окуная и намазывая, кисточка так и мелькала туда-сюда. Исчезла та нарочитая манера, с которой он держался, подойдя к машине, — теперь ее затмила искренняя сосредоточенность мастера, знающего свое ремесло. Средний парнишка наблюдал за ним, стоя чуть поодаль. Младший парнишка тоже наблюдал. Оба следили за тем, как он взмахивает кисточкой, взглядами, полными восхищения — едва ли не страстного желания.
Он нажал ногой на педаль; станок повернулся между его ладоней на четверть оборота, и он мазнул клеем ближайший участок. Нажал на другую педаль, и колесо крутнулось обратно, так, чтобы он смог мазнуть участок с другой стороны от прокола. Намазав все, что хотел, он снова окунул руку в корыто, зачерпнул воды и похлопал по шине рукой, а мы трое все стояли, не двигаясь, и благоговейно, будто прихожане во время крещения, наблюдали за ним у купели.
Рука парнишки без усилий поднялась и щелкнула рукояткой сбоку от станка. Станок зашипел, его тиски выпустили мое колесо и скользнули обратно. Та же рука потянулась к плечу за синей трубкой, находившейся по соседству. Трубка висела чуть в стороне от поля его зрения, но помощь руке не требовалась — она точно знала, где трубка. Пальцы ее воткнули трубку в мою шину, большой надавил на стопор, внутрь потек воздух. Минуту спустя шина была заклеена, накачана и катилась по асфальту назад к моей машине. Он снова поднес ее к багажнику и положил обратно.
— Может, ее обратно надеть? — спросил я. — В смысле, чтобы ездить на ней?
— Нет. Оставьте как запаску. Их чередовать надо.
— Чередовать, ну да, — сказал я. — Хорошо.
Скажи он мне что угодно, я все равно ответил бы «Хорошо». Я постоял еще немного, глядя на него. Остальные тоже. Между двумя другими мальчишками как будто наступило перемирие. Через некоторое время я спросил его:
— Так что, тебе заплатить, или…
— Да. Мне заплатите. Десять фунтов.
Я заплатил ему десять фунтов. Вспомнив, что в бачке стеклоомывателя у меня пусто, я попросил его долить туда. Он бросил взгляд на среднего парнишку и слегка приподнял подбородок; средний парнишка бросился в мастерскую и вынес оттуда литр голубой жидкости, которую они с младшим залили мне в бачок стеклоомывателя, действуя на этот раз вместе, синхронно: младший держал крышку, пока средний заливал, потом передал крышку среднему, и тот ее закрутил, пока он, младший, относил пустую бутыль к ведру. Они закрыли мне капот, и я снова сел в машину.
Перед тем, как отъехать, я нажал на кнопку системы омывания стекла — убедиться, что она работает. На стекло должна была брызнуть жидкость, однако ничего не произошло. Я понажимал еще. Опять ничего. Я вышел, снова открыл капот и проверил бачок. Там было пусто.
— Все куда-то делось! — сказал я.
Мальчишки всмотрелись внутрь. Старший встал на колени и заглянул под машину.
— Пятна нет, — сказал он. — Не протекло. Должно тут быть.
Повернувшись к среднему мальчишке, он сказал:
— Сходи еще бутыль принеси.
Еще одну бутыль принесли и залили в бачок. Я снова сел в машину и нажал на кнопку системы омывания. Снова ничего не произошло — и снова, заглянув в бачок, мы обнаружили, что он пуст.
— Два литра! — сказал я. — Куда все делось?
Испарилось, улетучилось. И знаете что? Ощущение было замечательное. Не спрашивайте меня, почему — было, и все. Как будто у меня на глазах произошло чудо: материя — эти два литра жидкости — превратилась в не-материю; не в избыточную материю, беспорядок или хлам, но в чистую, бестелесную голубизну. Пресуществилась. Я взглянул на небо; оно было голубое и бесконечное. Я снова взглянул на парнишку. Его комбинезон и лицо были перемазаны грязью. Он принял на себя эту грязь, чтобы свершилось чудо, подобно христианскому мученику, которого бичуют, распинают, разрисовывают, словно каракулями, стигматами. Я почувствовал эйфорию — эйфорию и вдохновение.
— Если бы только… — начал я, но остановился.
— Что? — переспросил он.
— Если бы только все можно было…
Я снова умолк. Я знал, что хотел сказать. Стоя на месте и глядя на его чумазое лицо, я сказал ему:
— Спасибо.
Потом я сел в машину и повернул ключ зажигания в замке. Двигатель завелся — и в этот момент из приборной панели вырвался шквал голубой жидкости, вырвался и каскадами обрушился вниз. Хлестало из радиоприемника, из панели обогрева, из кнопки аварийной сигнализации, спидометра, счетчика пробега. Хлестало и обдавало меня с головы до пят: рубашку, ноги, пах.