— Алёна, вы прожили вместе пять лет, почему у вас нет детей? Кто-то из вас болен?
Мне вдруг пришло в голову, что за шесть лет знакомства с Лёней, я никогда не спрашивал его об этом. Но следом вспомнил, что если разговор заходил о детях, Лёня всегда менял тему, а мне как-то не хотелось докопаться до истины, — кому интересны чужие дети, или причины их отсутствие? Но тогда я не думал, что наши отношения с Алёной станут настолько близкими, теперь же все изменилось и я, задав этот вопрос, весь превратился в слух.
— Нет, — Алёна нетерпеливо махнула рукой, давая понять, что дело тут совсем не в болезнях, затем выудила из моей пачки сигарету, подкурила от свечи, встала из-за стола, отошла к окну.
Алёна стояла ко мне спиной, обняв себя за плечи, словно ей было холодно; подкуренная сигарета в её пальцах торчала из-за левого плеча и, словно курительная палочка благовоний, неторопливо испускала струйку сизого дыма; в черном стекле прорисовывалось смутное отражение её лица, но отблески пламени свечей наползали на него, искажали, и казалось, что какая-то другая, глубинная сущность Алёны пытается прорваться сквозь границу небытия, как резину натягивает ткань наступающей ночи, но так и не может прорваться в эту, в нашу, реальность. Мне стало жутко, я поспешно глотнул алкоголя и подкурил новую сигарету.
— У меня есть подруга, — как-то отстраненно начала Алёна, — когда ей было тринадцать, её чуть было не изнасиловал собственный отец. Он был младше её матери на пятнадцать лет. Мать подруги своего молодого мужа не просто любила, но боготворила. Прощала совершенно все, а он этим пользовался. Мать готова была терпеть любые его выходки, лишь бы он оставался с нею. Он мог прийти пьяный и избить её, а на следующий день она вцепилась бы в глотку любому, кто сказал бы о нём что-то плохое. Такие вот были у них отношения… Однажды он пришел домой поздно, был хорошо выпивши, устроил скандал, ударил жену так, что она упала без чувств, а потом пришел в комнату дочери — моей подруги, улегся рядом и засунул ей в трусы руку. Подруга в ужасе убежала, выскочила из дому в чём была, то есть в ночной рубашке, и среди ночи помчалась ко мне. Босиком. По лужам и грязи, а было начало октября… До утра она так и не уснула, лежала под двумя одеялами и стучала зубами. И знаешь, что самое нелепое в этой истории? Когда она вернулась домой, и сказала матери, что отец пытался с ней сделать, мать отвесила ей оплеуху. Со всей силы. В глазах матери при этом горела чёрная ненависть, она готова была убить свою дочь, только потому, что отец обратил на неё внимание, как на женщину. Мать увидела в дочери конкурентку.
Алёна говорила сбивчиво, словно подыскивала слова. Когда она умолкла, пепел её истлевшей сигареты упал на пол. Я потушил окурок и подкурил новую.
У каждого человека есть своя история. Не та история, которая складывается из совокупности отдельных происшествий, что, в конечном итоге, и определяет прожитую жизнь, но один единственный случай. Да, жизнь прессует человека, как гидравлический молот заготовку, со всех сторон и постоянно, но только первый удар самый болезненный, именно он и формирует кокон, следующие удары… в общем, к ним быстро привыкаешь, они всего лишь укрепляют стены империи личного пространства. А если не привыкаешь, тогда твоя жизнь превращается в сплошной ужас, потому что человек без кокона уязвим, слаб и беспомощен. В нашем мире жить без кокона — мазохистская патология, достойная изучения психиатрии.
Все рассказывают мне свои истории. Не только друзья, даже малознакомые мне люди. Не знаю, почему они это делают. Очевидно, у человека существует некая потребность избавиться от подобных воспоминаний, и я оказываюсь идеальным реципиентом. Возможно, они не хотят травмировать близких, оберегают их от монстров своего прошлого, в то время как я для них — посторонний, никто. В общем, я слушаю чужие истории, и за тридцать шесть лет наслушался на многотомник. Если бы конечно мне пришло в голову эти истории записать.
Да, я много слышал подобных рассказов, банальных в своей сути и постоянном повторении, и никогда они меня особенно не волновали, потому что люди, рассказывавшие их, были мне безразличны. Мало того, я считал, что они сами повинны в своих несчастьях, потому как за глупость всегда надо платить, — это первый закон социального бытия, усвоенный Адамом, как только Господь выгнал его из Эдема. Но теперь я выслушал Алёнину исповедь (а на что эта история похожа, если не на исповедь?), и недостающие фрагменты мозаики вклеились в общую картину. Сам Лёня мог либо хотеть наследников, либо нет, вопрос был совсем не в нём, — детей опасалась заводить Алёна.
Все мы калеки бесчинств демонов наших родителей. Первое слово «мама» и первый неумелый шаг к отцовским рукам, — это фундаментально, но второстепенно. Важнее всего стереотипы поведения и реакция на ту или иную ситуацию, — именно их родители каждую секунду взросления отпрыска в него вколачивают, и главнейший из этих стереотипов — взаимоотношение полов. Сын ненавидит отца за то, что тот пьяный избивает мать, но взрослым начинает пить и бить жену. Дочь презирает родительницу за распутство, но, едва созрев, идет по рукам. Нужно иметь огромную силу воли, и достаточный интеллект, чтобы понять, где ты руководишь своими поступками, а где наследие предков руководит тобой. Алёна смогла распознать в себе симптомы болезни, заложенные в неё родителями, но она все равно боялась, не верила в собственные силы. А Лёня не торопился развеять страхи супруги, то ли не понимая их основ, то ли не желая погружаться в мутный ил души другого человека. Кто знает, возможно, у него и самого в шкафу хватало скелетов… Как бы там ни было, мне стало ясно, что нежелание четы Михайловых открыться друг другу полностью, теперь их отдаляло. Ведь в противном случае им пришлось бы избавиться от кокона и позволить сделать друг другу больно.
Я поднял на Алёну глаза, она все ещё стояла у окна и смотрела на свое отражение, смотрела на испуганную девочку, убегающего от похабных намерений собственного родителя, и я уже нисколько не сомневался, что речь в этой истории шла не об Алёниной подруге, но о ней самой. Это она — Алёна — октябрьской ночью сквозь пронизывающий ветер в одной ночной рубашке босиком убегала к своей подруге. С каким-то липким, неприятным чувством я вдруг понял, что Алёна отталкивает от себя своего мужа, потому что не доверяет ему, как отцу её будущих детей. И, несмотря на то, что подозревать Лёню в педофилии было не то, что глупо, но попросту абсурдно, она, как любая женщина, как любая самка, не чувствовала в муже надлежащей защиты своему будущему потомству. Эта семья была обречена. Впрочем, я не сильно доверял своим способностям к психоанализу, так что все мои выводы вполне могли оказаться не верными.
Я все ещё смотрел Алёне в спину. Она вдруг нервно передёрнула плечами, так, словно стряхивала с них чьи-то пальцы, холодные, цепкие и мерзкие; поежилась. Воспоминания крепко держали девочку, такую стойкую, ко всему привыкшую, но все равно слабую и ранимую. Девочку, жаждавшую защиты. И я, успевший высосать две трети бутылки коньяку, на тот момент совершенно трезвый, с обреченностью и покорностью вдруг понял, что эту защиту она ждет от меня.
Я встал, подошел и обнял её за плечи, Алёна не шелохнулась. Тогда я резко развернул её к себе, секунду рассматривал испуг и недоумение в её глазах, а потом склонился и поцеловал. Мгновение её губы были заперты, но затем открылись, а пальцы Алёны побежали по моей спине и вцепились в лопатки. Поцелуй длился минуту, не меньше, и мне стоило усилия оторвать её от себя и заглянуть в глаза. Там были страх и покорность.
— Алёна, — сказал я как можно спокойнее, — я очень сильно пытаюсь не сделать глупость. Спокойной ночи.
И, борясь с чудовищным искушением остаться, я спешно ушел.
И все же глупость мною была совершенна. После того вечера Алёна замкнулась, стала избегать меня. И дело, скорее всего, было не в поцелуе, но в самом разговоре. Алёна открылась слишком сильно, распахнула двери империи своего личного пространства, ожидая, что я войду в них, и останусь, а я испугался и сбежал.
«И что мне следовало сделать? — спрашивал я себя, пытаясь следовать логике и здравому смыслу. — Нужно было либо вообще не идти на тот ужин, либо оставаться и трахать Алёну до утра… Что, конечно, очень соблазнительно, пока не задумаешься о последствиях…»
А последствия действительно могли быть малоприятными. И дело было не в возможной конфронтации с Лёней, мордобоя я не боялся, но вот ответственность меня пугала. Одно дело — спать с замужней женщиной, тут при внешнем накале страстей нет никакой ответственности, и совсем другое — когда ради тебя женщина бросает мужа. Ведь, если Алёна уйдет от Лёни ко мне, с её стороны это будет жертва, её жизнь кардинально изменится, и, следовательно, я возложу на себя моральные обязательства перед ней. К этому я был не готов, потому решил ничего не предпринимать, то есть дать жизни возможность решить за меня. И спустя две недели я смог поздравить себя с верным решением. Жизнь мудрее любого философа, иногда ей надо предоставлять возможность решать за нас.
12-ое апреля пришлось на субботу. Вечером, часов в десять, я только-только выпроводил молодежь (приходили Наташа Плеханова — взять очередную книгу, Ирка Бажанова и Сергей Прохоров, эти — просто потрепаться), выкупал пса, налил себе коньяку и расположился на диване с томиком Борхеса. Но насладиться чтением в тот вечер мне не удалось, — звонок в дверь возвестил о появлении новых гостей.
С мыслью о том, что в последнее время моя персона стала неестественно популярна, я поплелся открывать дверь. На пороге стоял Лёня Михайлов, изрядно пьяный. В одной руке он держал ополовиненную бутылку виски, в другой — неизвестную мне молодую особу, тоже довольно не трезвую.
— Мы с планеты Земля! Прибыли с мирными целями, налаживать контакт и всё такое. Приветствуем тебя, марсианин! — поздоровался Лёня, и я догадался, что врачи сегодня проявили солидарность с последователями Королёва, то есть отмечали День Космонавтики.
— Лёня, — сказал я товарищу строго, — ты совсем рехнулся?! Зачем ты тащишь ко мне своих пациентов? Надеюсь, она не буйная?
— Это Грек, — представил меня девушке друг, бесцеремонно заволакивая её в коридор моей квартиры. — Как я и предполагал, вместо приветствия он начал хамить. Он слегка ущербный, путает хамство с остроумием, не обращай внимание. А вообще, он парень толковый, так что если что, можешь остаться. Я не обижусь.
— Лёня, что у тебя в руках? — спросил я, оттаскивая прыгающего на гостей Лариона.
— В руках у меня Лида, — отозвался он, пытаясь разуться и не уронить подругу.
— Я вижу, что это не Вася. В другой руке что?
— А… — Лёня поднял бутылку на уровне глаз, и пару секунд рассматривал, словно успел забыть о её существовании, протянул мне. — Ракетное топливо. На нём и шли.
— Какой милый пёсик! — проворковала девушка, и тут же добавила севшим голосом, — мне надо в ванную…
Лёня переместил подругу, куда ей требовалось, а сам пришел на кухню, где я уже достал стаканы и резал сыр.
— Итак, продолжим! — заявил он воодушевленно, но в этом воодушевлении присутствовали нервные нотки, Лёне не свойственные. Да и пьяные загулы не в его стиле. Мне подумалось, что с ним приключилось что-то неординарное.
— Тебя совсем не беспокоит общественное мнение? — спросил я товарища. — Ходишь с пьяной девкой в обнимку, не боишься, что Алёна узнает?
— На общественное мнение мне плевать, потому что послезавтра я покидаю этот проклятый городишко! — заявил Лёня, плюхнувшись на диван и закинув ногу на ногу.
Я насторожился, положил нож, внимательно посмотрел на товарища, спросил после паузы:
— В каком смысле «покидаю»?
— В прямом. Мне предложили работу в областной клинике, я согласился. Перебираюсь на пмж в нашу Уральскую столицу. По этому поводу и проставлялся. И Лида не пациентка, она — координатор. Кстати, она не замужем.
— Зато ты женат.
Я наполнил стаканы, протянул один Лёне. Михайловы уезжали, и, очевидно, навсегда. Мне неприятно было осознавать, но этот факт всколыхнул в моей душе волну едкой горечи.
— Тоже мне праведник нашелся, — отозвался Лёня. — К тому же, Алёна не едет.
— Что?! — я в удивлении уставился на Михайлова. — Хватит издеваться над моим жадным до сплетен мозгом! Колись уже!
— А что рассказывать. Она не хочет уезжать. Так и сказала: не поеду. А я, если откровенно, и не настаивал.
Лёня неторопливо приложился к стакану. Я пытался понять, нервничает ли он, но если его душу и обуревали жестокие стихии, на мимике и жестах это не сказывалось. С другой стороны, Лёня же хирург, то есть человек, по долгу службы обязанный уметь себя контролировать. Вот то его возбужденное «Итак, продолжим!» было единственным проявлением чувств, судя по всему.
Я сел за стол, глотнул виски, подкурил сигарету. Мне требовалось время переварить услышанное. Алёна оставалась, — это могло значить только одно: Михайловы разводились. Не скажу, что эта догадка меня поразила, потому что ещё две недели назад я предвидел такое развитие событий, но я не ждал его так скоро. Да и вообще, — одно дело догадка, совсем другое — реальные события.
— Так вы что — разводитесь? — спросил я, все ещё не веря до конца услышанному.
— Пока нет. Решили дать друг другу время на подумать. Вернусь через полгода, тогда и посмотрим.
— Мда… Новости, мягко говоря, неожиданные…
— Присмотри за ней, ладно?
— Я бы на твоем месте Грека о таком не просил, — даже не знаю, что толкнула меня на это достаточно честное заявление, то ли сногсшибательные новости, то ли алкоголь, то ли и то и другое, — вот вернешься через полгода, а мы женаты.
Лёня поднял на меня тяжелый взгляд, но мне уже начало надоедать его извращенное представление о супружеской верности, так что я продолжил довольно грубо:
— Это какой же сволочью надо быть, чтобы трахаться направо и налево, а от жены требовать целомудрия!