Однако все объяснялось просто я мигом смекнул, что случилось на самом деле. Во время спора между депутацией и рулевым последний, жестикулируя, бросил штурвал а я безо всякого дурного умысла попытался развлечься — эти препирательства мне немало наскучили — и начал так и эдак крутить колесо, пока нечаянно не развернул судно. По случайному совпадению, нередкому в низких широтах, направление ветра как раз в этот миг диаметрально переменилось, и теперь он столь же охотно гнал нас к месту, где я взошел на борт, как раньше влек в направлении Тоттенхэм-корт-роуд, где живет моя тетя. Здесь я должен, предвосхищая развитие сюжета, сообщить, что спустя несколько лет эта череда инцидентов — особенно чтение вслух «Битвы при Нейсби» — повлекла за собой введение на нашем торговом флоте правила, которое, полагаю, действует и по сию пору, а именно: «Запрещается заговаривать с рулевым, пока тот не заговорит первым».
Исключительно по забывчивости я до сих пор не упомянул, что судно, на судьбу которого я оказал столь сильное влияние, была «Простокваша» (капитан Трутвик), приписанная к порту Малверн-хайтс.
Итак, «Простокваша», вернувшись по собственным следам, попала в ту же точку, где я на нее сел. Пассажиры и команда, утомленные своими несколько неуклюжими попытками возблагодарить небеса за чудесное спасение от облачной завесы, мирно похрапывали на палубе, раскинувшись в самых вольных позах, когда впередсмотрящий, который сидел в «бочке» на грот-мачте и жевал копченую колбасу, начал издавать, по-видимому, заранее условленную последовательность необычных и невообразимых звуков. Он одновременно кашлянул, чихнул и залаял, на выдохе заблеял, на следующем вздохе закаркал, потом фыркнул брезгливо, пискнул визгливо и тут же взревел хриплым басом. Бессвязные звукоподражания, более всего напоминавшие взрывы, переходили в долгие стоны, а те — в нечленораздельные, но учтивые приветствия. Матрос засвистал, захрипел и затрубил начал было с диеза, но, передумав, взял бемоль а, заржав по-лошадиному, загудел барабаном. И все это, не переставая подавать правой рукой какие-то непонятные знаки, а левой сам себе сдавливая горло. Наконец, он прекратил балаган и молча слез по вантам на палубу.
Мы были чрезвычайно заинтригованы, и, едва оказавшись среди нас, он попал под шквал вопросов, которые, будь они зримы, напоминали бы стаю голубей. Но впередсмотрящий не отвечал — даже не показывал виду, что слышит расталкивая толпу, ни с кем не считаясь, он шел суровой поступью, мертвенно-бледный, крепко сжав челюсти, подобно человеку, который старается угомонить беспокойный обед у себя в желудке или твердо игнорировать настырную зубную боль. Бедняга задыхался!
Сойдя по трапу, страдалец направился к каюте корабельного хирурга. Команда следовала за ним по пятам. Хирург крепко спал, ибо до кают соловьиные трели из «бочки» не донеслись. Пока некоторые из нас подносили к носу медика бутылку с виски, чтобы ознакомить его мозг с возложенной на него задачей, пациент сидел с видом статуи, храня многозначительное молчание. Его бледность, бывшая не чем иным, как признаком волевого характера, уступила место алому румянцу, который прямо на глазах потемнел до густо-лилового и, наконец, был вытеснен синевато-серой окраской с молочными переливами и трепещущими черными прожилками. Лицо вздулось, черты исказились, шея набухла. Глаза выпучились так, что на них можно было вешать шляпы.
Вскоре разбуженный врач досконально осмотрел пациента, заметил: «Роскошный случай zakuporus oesophagi», — и, вооружившись инструментом, взялся за дело. Без труда он вытащил наружу колбаску, которая величиной, формой и общей манерой держаться более напоминала самодовольный банан. Пока производилась операция, все затаили дыхание, но едва она завершилась, пациент, чьи раздутые голова и шея моментально сдулись, вскочил на ноги и нарушил тишину воплем:
— Человек за бортом!
Таковы были слова, которые он пытался произнести с самого начала.
Суетясь и толкаясь, все бросились на верхнюю палубу, и каждый хоть что-то да швырнул за борт: пробковый пояс, клетку с курами, моток каната, рею, стеньгу, рваный парус, носовой платок, железный аншпуг — любое движимое имущество, которое может пригодиться тонущему, так как тот плыл за кораблем в течение целого часа, миновавшего с тех пор, как из «бочки» раздался первый хрип. Спустя несколько минут судно было почти очищено от всего, с чем можно было легко расстаться вдобавок один пассажир так разошелся, что перерубил канаты шлюпок после этого мы ничего больше не могли сделать. Правда, капеллан сообщил, что, если несчастный джентльмен за бортом вскоре не объявится, он, капеллан, встанет на корме и отпоет утопленника по обрядам англиканской церкви.
Тут один умник догадался спросить, а кто же, собственно, свалился за борт засвистали всех наверх, устроили перекличку, и, к нашей немалой досаде, всякий — будь он пассажир или моряк — отозвался на свое имя! Однако капитан Трутвик заявил, что в столь важном деле недостаточно простой переклички, и с властностью, внушающей надежду, велел, чтобы каждый из находящихся на борту присягнул в том отдельно. Но это не помогло: на борту присутствовали все и капитан, попросив прощения за то, что усомнился в нашей честности, удалился в свою каюту, чтобы ни за что больше не отвечать. Однако прежде он выразил надежду, что мы известим его обо всех мерах, которые найдем нужным принять, дабы он, в свою очередь, должным образом изложил события в бортовом журнале. Я лишь улыбнулся, вспомнив, что в интересах неизвестного джентльмена, опасность положения которого мы переоценили, я лично швырнул бортовой журнал за борт.
Вскоре после вышеописанного происшествия меня посетила одна из тех блестящих мыслей, которые осеняют большинство людей лишь единожды или дважды в жизни, а рядового рассказчика никогда. Торопливо созвав экипаж назад на палубу, я забрался на лебедку и произнес следующую речь:
— Друзья, мы дали маху. В порыве безрассудного сострадания мы слишком вольно обошлись с частью движимого имущества, принадлежащего одной из почтенных судовладельческих компаний Малверн-хайтса. За это нас, несомненно, привлекут к ответственности, если нам когда-либо посчастливится бросить якорь на Тоттенхэм-корт-роуд, где живет моя тетя. Аргументы в наше оправдание будут выглядеть убедительнее, если мы сумеем доказать коллегии присяжных, что, осуществляя священные принципы человеколюбия, мы действовали не без здравомыслия. Например, если мы сможем создать впечатление, что за бортом действительно находился человек, которого могло утешить и поддержать то материальное воплощение милосердия, которое мы столь щедро расточали, а именно, чужая собственность, наделенная положительной плавучестью, сердце Британии сочтет, что это смягчающее обстоятельство красноречиво свидетельствует в нашу пользу. Джентльмены, я осмелюсь предложить, чтобы мы немедленно швырнули за борт человека.
Мои слова наэлектризовали толпу: идея была встречена овацией, и все в едином порыве рванулись к тому проклятому матросу-впередсмотрящему, который своей ложной тревогой поставил нас всех в ложное положение но по зрелом размышлении его решили заменить капитаном Трутвиком, ибо пользы от последнего было меньше, а его ошибка — несомненнее. Матрос совершил одну, пусть и крупную оплошность, но что до капитана, то все его земное существование было одной сплошной оплошностью. Его выволокли из кабины и перевалили через борт.
На Тоттенхэм-корт-роуд, дом девятьсот, живет моя тетя — добрая старушка, собственноручно меня воспитавшая и преподавшая мне много уроков высочайшей нравственности, которые очень пригодились мне в дальнейшей жизни. Первейшее место среди них занимал суровый, часто повторяемый ею завет никогда не лгать, не имея на то определенной и конкретной причины. Многолетний опыт измен этому принципу позволяет мне авторитетно подтвердить его правильность. И потому я с превеликим удовольствием внесу поправку в предшествующий эпизод этой, в общем-то, правдивой истории. Прозвучало утверждение, что я выбросил бортовой журнал «Простокваши» в море. Это утверждение совершенно ложно, и я не могу найти никаких причин этой лжи, которые перевесили бы мою заинтересованность в сохранности этого бортового журнала.
По ходу развития сюжета назрели новые нужды, и отныне я нахожу для себя удобным сослаться на те записи в журнале, которые никак не могли попасть на его страницы, будь он в указанный момент выброшен за борт ибо, если бы мне пришлось полагаться лишь на свою память и воображение, я не устоял бы перед соблазном приукрасить свой рассказ.
Не стоит утомлять читателя записями, которые касаются уже описанных событий. Начнем нашу хронику с дня, когда капитан был ввергнут в пучину, после чего я вел журнал собственноручно.
«Июня 22-го дня. Штормит несильно, но все же волнение немаленькое — море еще не успокоилось после вчерашнего буйства. Долгота и широта по сравнению с предыдущими обсервациями заметно не переменились. Судно идет тяжеловато из-за потери верхнего рангоута, который был срублен вследствие случайного падения капитана Трутвика за борт с бушприта, на коем он ловил рыбу. За борт также были выброшены груз и все, без чего мы в состоянии обойтись. Парусов немного жалко, но если они спасут нашего дорогого капитана, мы будем рады от всей души. Погода гнусная.
23-го. От капитана Трутвика вестей нет. Мертвый штиль. Мертвый кит. Ввиду нахального поведения пассажиров мистер Мартин, старший помощник, распорядился связать троих зачинщиков и дать им линьков. Он нашел нужным выпороть и столько же матросов, чтобы избежать обвинений в предвзятости. Погода подлейшая.
24-го. Капитан по-прежнему предпочитает не появляться на судне. Сигналов не подает. Старший по фор-марсу — кстати, более не существующему — сегодня был закован мистером Мартином в кандалы за то, что ел на вахте копченую колбасу. Мистер Мартин выпорол стюарда за то, что он позабыл надраить „молитвенником“ нактоуз и покрасить глухие иллюминаторы. Тем не менее стюард отличный малый. Погода окаянная.
25-го. Ума не приложу, что могло приключиться с капитаном Трутвиком. Теперь он, верно, сильно проголодался, ибо, хотя удочка при нем, наживки на ней не было. Сегодня мистер Мартин ознакомился с записями в этом журнале. Он превосходный моряк и гуманный начальник. Погода просто безнравственная.
26-го. Потеряли всякую надежду получить весточку от капитана Трутвика. Для его спасения мы пожертвовали всем, а теперь, если нам удастся где-нибудь одолжить мачту с парусами, продолжим рейс. Мистер Мартин спихнул рулевого за борт после того, как тот чихнул. Он опытный старший помощник, способнейший человек и добрый христианин — черт его подери! Погода вопиющая.
27-го. Мистер Мартин вновь знакомится с записями в журнале. Прощай, суетный мир! Подготовьте мою тетю с Тоттенхэм-корт-роуд…»
Заключительные строки этой хроники, лежащей передо мной сейчас на столе, разобрать довольно трудно — они вышли из-под моего пера в обстановке, никак не располагающей к литературному труду. Мистер Мартин нависал надо мной, не сводя глаз со страницы чтобы лучше видеть, он вцепился пальцами могучего механизма, который именовал своей рукой, мне в волосы и так надавил на затылок, что нос мой расплющился о столешницу, и, глядя сквозь собственные брови, я едва различал написанное. Я не привык писать в подобной позе в единственной школе, которую я посещал, такому не обучали. Итак, я счел, что имею право неожиданно оборвать свою летопись, и немедленно поднялся на палубу вместе с мистером Мартином он шел впереди по трапу, я же следовал за ним не на ногах, но на спине, ибо пальцы мистера Мартина оставались в прежнем положении.
Оказавшись на палубе, я нашел благоразумным, ради сохранения мира и спокойствия, преследовать к борту, где я расстался с мистером Мартином навеки, пространно изъявляя ему свое сожаление тоном, который, полагаю, был слышен на значительном расстоянии.
О дальнейшей судьбе «Простокваши» могу лишь сообщить, что бортовой журнал, который я здесь цитирую, был найден спустя несколько лет в желудке кита вкупе с обрывками одежды, горстью пуговиц и несколькими истлевшими спасательными поясами. После моих записей в нем имелась только одна, написанная дрожащим почерком, словно бы в темноте:
«июля 2 судн затонло уцелеши пасены китм погод душная от капитрутвка весте нет отстарше помощка мартина тож».
Давайте теперь подытожим события. Судно «Пыжик» (капитан Эберсаут), как вы помните, затонуло со всем экипажем и пассажирами, за исключением меня. Я спасся на корабле «Простокваша» (капитан Трутвик), который затем покинул, не найдя общего языка со старшим помощником, и оказался в свободном полете. Так обстояло дело, когда, оседлав необычайно высокий вал и устремив взор в сторону Тоттенхэм-корт-роуд — то есть повернувшись спиной к ушедшей «Простокваше» и глядя на место гибели «Пыжика» — я увидел множество, как мне поначалу показалось, обломков кораблекрушения. Но то была часть того, что мы по недоразумению пошвыряли за борт. Несколько предметов судового имущества были скомпилированы и, если вас не покоробит это выражение, тщательно отредактированы. А именно, соединены так, что получился плот. Посередине на табуретке — не управляя плотом, но держась скромно и с достоинством, как подобает пассажиру, — сидел экс-капитан «Пыжика» Эберсаут и читал роман.
Меня он встретил холодно. Помня, что литературный вкус у меня развит более тонко, капитан издавна меня невзлюбил, и, хотя он не помешал мне подняться на борт его судна, я догадался, что эта уступчивость объясняется скорее его физической хилостью, чем тем фактом, что я промок и замерз. Сдержанно кивнув, я забрался на плот, уселся и поинтересовался, не желает ли он послушать заключительные строфы «Битвы при Нейсби».
— Нет, — отвечал он, подняв глаза от своего романа, — нет, Клод Реджинальд Гамп, писатель-маринист, больше я с вами дела не имею. Несколько дней назад вы потопили «Пыжика» и, верно, решили, что со мной расправились. В хитрости вам не откажешь, но я выплыл и последовал за другим кораблем — тем самым, на который вы перебрались. Это меня заметил тот впередсмотрящий. Я заметил, как он меня заметил. Это из-за меня все это пошвыряли за борт. Вот и славно — я соорудил плот. Кажется, на следующий день я разминулся в море с телом человека, в котором узнал моего старого друга Билли Трутвика — он когда-то служил на линейном корабле коком. Я рад, что именно мне довелось спасти вам жизнь, но вы вызываете во мне лишь презрение. Как только мы высадимся на сушу, наши пути разойдутся. Вы не забыли, что в первой же фразе этого рассказа вы направили мой «Пыжик» на коралловый риф?
Я был вынужден признать, что так и было, но он не унимался:
— Не дописав абзаца, вы потопили «Пыжик» вместе со мной и всем экипажем. Но вы — вы спаслись.
— Ваша правда, — отвечал я. — Факты изложены верно, отрицать не смею.
— А в предыдущем рассказе вы отправили меня и моих товарищей по «Верблюду» в самый центр Южного полярного моря и бросили, когда мы вмерзли в лед и застыли в нем, точно мухи в куске янтаря. Но самого себя вы не бросили — вы спаслись.
— Да-да, капитан, — заметил я, — у вас на редкость хорошая память, несмотря на все те тяготы и лишения, которые вам пришлось пережить на вашем месте многие лишились бы рассудка.
— А задолго до того, — заговорил капитан Эберсаут, сделав паузу (полагаю, чтобы напрячь память, а вовсе не для того, чтобы насладиться моим комплиментом относительно нее), вы отправили меня на дно… скажу честно, в те времена я ничего, кроме Джордж Элиот, не читал, но люди говорят, что вы отправили меня на дно вместе с «Ехидной». Может быть, меня ввели в заблуждение?
Я не смел утверждать, что его ввели в заблуждение.
— А вы сами, насколько я понимаю, тогда спаслись.
Да, так и было. Обычно героем моих рассказов являюсь я сам. Поэтому я предпочитаю оставаться в живых после развязки каждого из них, чтобы в следующем занять более выгодное положение. Так велит эстетическая необходимость: сами посудите, кому из читателей будет интересен герой, который умер еще до начала рассказа! Это-то я и попытался втолковать капитану Эберсауту. Он покачал головой:
— Не втирайте очки. По мне, вы просто трус.
Внезапно блестящая мысль затеплилась в моей голове, и я предоставил ей разгораться, пока моя черепная коробка не озарилась изнутри. Тогда я встал и, глядя сверху вниз на запрокинутое лицо моего обвинителя, проговорил суровым, хриплым голосом:
— Капитан Эберсаут, на страницах рассказов, ставших классикой современной литературы, мы с вам плечом к плечу встречали немало опасностей. Если я всегда спасался, а вы всегда гибли, если я отправил вас на дно вместе с «Ехидной», вморозил вас в льды Южного полюса вместе с «Верблюдом» и утопил вас вместе с «Пыжиком», извольте сообщить мне, с кем я имею честь разговаривать.
Для бедняги это стало тяжелым ударом он растерялся, как никто. Книга вывалилась из его рук, и он глубоко задумался, потирая лоб и почесывая в затылке. Сладостно было наблюдать, как он думает, но этот процесс явно причинял ему страдания, и, многозначительно указывая за борт плота, я намекнул со всей возможной деликатностью, что пора действовать. Он поднялся и, вперив в меня укоризненный взгляд, которого я не позабуду, пока он не изгладится из моей памяти, бросился в морскую пучину.
Ну а я? Я спасся.
Перевод Светланы Силаковой.
1. 18 стоунов — 114,3 кг.
2. Приямок — углубление, сделанное для наружного входа в подвал.
3. Трансепт — поперечный в крестообразных европейских церквях.
4. Мидель — самое широкое место в поперечном сечении.
5. Сэр Джон Фрэнклин — английский путешественник. Погиб в Арктике в 1847 году вместе со всей своей экспедицией, которая отправилась на поиски Северо-Западного прохода из Атлантического океана в Тихий.