Жунковский растерялся, робко взял картофелину.
― Там ее куча, ― пацан показал наверх, за склон лога, где располагались картофельные поля. Он пристально посмотрел на Жунковского, задержав взгляд на сорочке, на шортах ― Жунковскии смахивал на городского мальчишку довоенных лет из благополучной семьи, и только облупленный нос, цыпки на ногах делали его схожим со здешними пацанами. На незнакомце висело нечто среднее между халатом и плащом; захудалось халата-плаща, пятна грязи на лице, шее, руках и ногах ― все говорило, что пацан бродяжничал.
― Давайте знакомиться, ― предложил пацан. Он вытер руку о халат-плащ. ― Вы здешние?
― Ага.
― Я так и подумал. Ромка.
Назвал себя и я, следом, поколебавшись, покраснев,― Жунковскии.
― А в мешках что?
― Кизяки.
― А это? ― Ромка показал на стебель сурепки, торчавший за пазухой у меня. ― Шамовка?
Мы, очистив кожуру со стебля, угостили его, дружно захрумкали.
― Этого дерьма сколько хочешь, ― заключил Ромка, ― не пережуешь всего.
Но сурепка все же ему понравилась, похвалил он и чымылдык ― маленький сладкий клубень.
― Ты откуда? ― осмелился спросить Жунковский.
― Из войны, ― сказал Ромка, не задумываясь.
С тех пор, казалось, минула вечность, а в памяти из потаенных глубин, нет-нет да и чиркнет Ромкино "из войны". Произнес бы мужчина, бывалый солдат ― дело другое, но в том-то и речь, что сказано было пацаном.
― Где живешь?
― Везде, ― увидев на наших лицах нечто среднее между удивлением, недоумением и завистью, Ромка уточнил: ― Где придется.
Потом вытащил перочинный нож, предложил сыграть в "ножичка", ловко подбросил нож ― тот вертикально вонзился в землю, бросил еще ― и снова удача, еще, еще... Приложил острие ножа к локтю, крутнул пальцем по тыльной части рукоятки ― нож, описав дугу, вонзился в землю, еще, еще. Нож пошел по кругу.
― Сегодняшние мои аппартаменты, ― щегольнул Ромка, нажав на "аппартаменты".
― Что? Как? ― заволновался я.
Жунковский, изготовившись крутнуть ножичек с колена, замер в ожидании ответа.
― Значит, спальная комната, ― Ромка небрежно показал примятую охапку сена под развесистым кустом шиповника.
― Не страшно.
― Это пусть нашего брата побаиваются.
― Ночью жутковато одному...
Ромка всем телом подался в сторону, сплюнул, от резкого движения распахнулся борт халата, обнажив голое тело, давно не знавшее мыла « он смутился, поспешно закутался, голос предательски задрожал.
― На спор ― могу переночевать на кладбище! ― он протянул мне руку.
Спорить ни я, ни Жунковский не стали, потому что не было и капельки сомнения в храбрости и решимости пацана.
Он завязал нож за веревочку изнутри халата.
― Мы принесем тебе поесть, ― сказал Жунковский.
― Шамовку, ― козырнул я.
― Тащите, если не жалко, ― согласился Ромка и, чуточку переждав, добавил на прощание: ― Я знаю место на побережье, там кизяков ― пропасть. Покажу.
В словах его почудилось неуклюже упрятанное: "Пацаны, мне с вами хорошо ― не оставляйте, Бога ради, загляните..."
В тот же вечер, не утерпев, мы рванули в лог. Ромки в "аппартаментах" не оказалось. Мы поднялись на кромку лога. Вязкая мгла зубчатыми краями на севере упиралась в небо, вызывая ощущение материальности: казалось, она медленно и неукротимо полезла на восток, увлекая за собой нас, смертных. Со стороны озера доносилось прерывистое и едва слышное "ш-ш-ш" ― там сталкивались и умирали волны ― тьма казалась одушевленной.
― Ромка! ― позвал Жунковский. Прислушались ― тихо.
― Ромка! ― выкрикнули снова. И будто в ответ откуда-то снизу раздался громкий, короткий плач ребенка. Стало жутковато. Напряжение усиливало прерывистое пение деркача. Неподалеку затрещали кусты ― казалось, у избушки начинался шабаш нечистых сил. Мы сжали друг другу руки.
― Что это? ― спросил я, плохо скрывая страх. ― Не пойму, ― прошептал Жунковский.
― Страшно?
― Кто-то плакал.
― А может, мерещится. Сходим ― посмотрим?
― Пошли.
Держась за руки, мы двинулись вниз. Жунковский, подавляя страх, тихонько стал напевать ― я поддержал его; получился забавный дуэт. От избушки исходили, казалось, невидимые притягательные силы. Мы были в десяти-пятнадцати шагах от нее, когда тишину снова разорвал душераздирающий плач ребенка. Не сговариваясь, мы присели под кустом барбариса. Плач повторился еще и еще. Из оцепенения нас вывел голос Ромки.
― Пацаны! ― окликнул он негромко.
Мы вздрогнули, почудилось: голос раздавался из избушки и имел что-то общее со странными звуками.
― Пацаны, сюда, ко мне... ― Ромка вынырнул прямо перед носом, он привел нас в "аппартаменты", усадил на ворох сена.
― Бегал за кукурузой. Ночью вернее. Только приловчился ― слышу, кричат. Не ждал вас сегодня, думал, потрепались языками ― ну и ладно.
― Держи, ― я протянул сверток с харчем.
― Тебе, ― протянул узелочек Жунковский.
― Что вы! ― искренне смутился Ромка. ― Штаны, что ли? И рубашка! Спасибо...