― Так получилось.
― Куда тебя?
― А вот... ― мужчина показал голову, на вмятину в черепе. ― Видите?
Старичок удивился, незлобно выругался.
― В воронке отлеживались... вчетвером, отец... ― охотно начал свой рассказ мужчина. ― Вроде ямы, представляете? Глина, камни, песок... деревья ― все это выворотило взрывом. Так мы с товарищами заползли в воронку. Есть такая примета, отец: в одно место дважды снаряду угодить трудно.
Я слушал бывшего фронтовика и почему-то думал о рыжем парне ― карповчанине с крестиком под рубашкой. Парня вспоминал я часто. Уж очень странным казался его разговор с братом, в облепиховом лесу, настолько, что еще тогда на чаячьем берегу, вернее по пути домой, на верхотуре воза, я долго находился под впечатлением их беседы, задумался: для чего крестик? И почему носят его только русские? Как удивился, помнится, позже, не обнаружив на груди у Жунковского, моего однокашника ― учились мы с ним в первом классе, ― такого же крестика.
Старичок отчаянно закряхтел, норовя стащить с ног сапоги. Фронтовик вызвался помочь ― старичок вежливо отстранил, взглянул на меня пристально, произнес с грубоватой ласковостью:
― Ну-ка, милый, подсоби старому!
Я встал на колени, ухватился обеими руками за сапог и потянул его. Сапоги, под стать владельцу, старые, ношеные-переношенные, были смазаны дегтем, и когда я напрягался, черная жирная масса впитывалась в поры ладоней. Старичок с наслаждением жмурился, рот его в обрамлении жидкой растительности приоткрывался, обнажая редкие с желтизной зубы ― любителя насы.
― В Рыбачье собрался, ― сказал он собеседнику, ― говорят, какой-то парень с войны вернулся. С моим сыном служили. Правда, до войны... Ведь должен знать о товарище. Может, видел или слышал. Что значит "пропал без вести"? Почему пропал? Красноармеец - облако или дым, чтоб вдруг пропасть?
Я стащил-таки сапоги, но, не рассчитав, ударился спиной о ящики - из-за ящиков с визгом шарахнулась неудачливая, вконец разочарованная такса. Старичок переобулся, привстал, топнул ногой, снова присел, огляделся, взглянул на меня. Мне не раз приходилось сталкиваться с аксакалами, я знал прищур глаз аксакала, нацеленный на лица, прищур, после которого следовала серия вопросов о родителях: кто отец? а кто отец отца? какого племени и роду?.. Он и в самом деле прищурился, однако изрек старик другое:
― Не тебе машут? ― спросил он, показав на судно.
― Ромка! ― догадался я. Да, на площадке, что возвышалась над куцей кормой парохода, с ведрами в руках стоял Ромка. Он, махнув мне рукой, исчез. "Договорился", ― подумал я, почувствовав вдруг, как охота бежать стала таять; раздвоились желания: теплилась, уже не полыхая, как прежде, надежда попасть на борт судна, стоять рядом с Ромкой, смакуя подробности задуманного побега, но где-то в глубине души наползало неприятное – я ощущал холодное прикосновение его, слыша нашептывающее: "Зачем? Зачем?"
Появление Ромки совпало с объявлением о посадке. Люди повскакивали с мест, устремились к судну, через минуту-другую у трапа образовалась давка. Над головами замелькали узелки, чемоданы, ведра и прочие предметы; послышались ругань, угрозы, просьбы, плач детей, призывы к порядку; с визгом ― в который уже раз! ― метнулась такса. Билетершу, женщину в берете, вмиг вытеснили. На помощь Пароходной Тетеньке устремились двое мужчин, но и они под напором стихии были смяты...
Ромка, облокотившись о перила, отчаянно жестикулировал, звал, просил, почти умолял меня попытаться подняться наверх. До сих пор стоит перед глазами: вдоль борта, волнуясь, бегает Ромка; вот он сложил рупором ладони и кричит:
― Додик! Сюда!
Отчаянно замахал, показывая на трап, на борт парохода. Но все тщетно ― я стоял, будто оцепенев. Тогда Ромка рванул к трапу, прорвался сквозь живую массу, напиравшую снизу, схватил меня за руку, но, быстро поняв, что уговоры бесполезны, посмотрел на меня взглядом человека, которого осенила нехорошая догадка. Затем, махнув рукой, помчался к трапу с последними пассажирами. Взбежал на борт, но уже в конце посадки, когда страсти спали, а галдеж утих, когда собирались убрать трап, он, передумав, сбежал вниз, встал рядом со мной.
Стыдно было взглянуть ему в глаза, но Ромка сник, сказал смущенно:
― Зря растерялся. Я... тоже молодец. Когда теперь подкатит еще? Подождем ― нам-то что: успеем навоеваться. Пошли.
Мы понуро поплелись на окраину поселка, берегом достигли облепиховой рощи. На лужайке, неподалеку от песчаного пляжа дном кверху лежала рыбачья лодка, брошенная, с вышибленными досками спереди, с пучками растрепанной пеньки, с кусочками вара на земле. Здесь, на пляже, кто-то во время купания Ромки умыкнул его одежду, к счастью, не заметив плащ-халата, оставленного под лодкой. Внутри лодки стоял сумрак, на полу лежали ворохи соломы и сена ― признаки обжитого. Ромка подобрал ботинки с отвалившимися подошвами и кусочками шпагата вместо шнурков и, будто подслушав мою мысль об обжитости, поддел прутом и со словами: "Мои, с весны гниют" выбросил ботинок наружу, затем после продолжительной паузы, взбив лежанку, добавил:
― Здесь и переждем. Сколько придется куковать? Подсчитаем. День ему катить до Рыбачьего. Потом возвращаться в Пржевальск, оттуда в Жергалчак ― из Жергалчака сюда, считай неделя. Не меньше. Ничего ― потерпим еще...
И в самом деле, пароход заглядывал на пристань не чаще раза в неделю ― было от чего приуныть. "Все! ― клялся я себе. ― Никаких отныне колебаний! Сам ― это уже точно! ― побегу на судно! Без уговоров и подсказок!.."
Помню чувство голода. Последний раз мы ели почти двое суток назад. А ведь не более чем вчера на пирсе незнакомая женщина предлагала настоящий обед ― воспоминание о еде вызывало головокружение.
Утром на стерне собрали колоски, попробовали жевать ― ячменные зерна застревали в зубах, перемолоть их мог разве что человек с жерновами вместо зубов.
К вечеру в фургоне привозили в поселок хлеб. До приезда фургона у ларька выстраивалась очередь. Вернее, две очереди: с одной стороны, образовав длинный хвост, с карточками в руках стояли женщины, старики и дети, по другую ― в короткой очереди теснились инвалиды войны.
Апатично наблюдая окружающее, мы сидели неподалеку от ларька. Ромка машинально ― это вошло у него в привычку ― чертил на земле план побега. Мимо, обдав пылью, в сторону хранилища проехали брички, приспособленные для перевозки зерна. Кричали, понукая лошадей, возчики-мальчишки. Брички останавливались у ворот хранилища, оттуда шли работницы в халатах с металлическими стержнями в руках, всовывали стержни в содержимое воза, записывали что-то в журнал. Закончив обследование, лаборантки возвращались в будку, а брички шумно вваливались в ворота, исчезали за глиняной стеной.
Мимо ларька проехал на ишачке аксакал. Поперек седла у него виднелся полосатый курджун ― переметная сумка, набитый чекендой ― растением типа эфедры. Всадник дремал, подремывал и ишак под ним. Поравнявшись, аксакал открыл один глаз, взглянул на нас безвольно, чтобы затем снова погрузиться в дрему ― потянуло и меня ко сну: голова упала на Ромкино плечо ― все поплыло...
Резкое "мальчик" вывело меня из дремы. Я встрепенулся, увидел перед собой Полундру. Полундра культей у груди держал булку. Он поочередно переводил взгляд с одного из нас на другого. Насмотревшись вдоволь, ясно что-то обмозговав, спросил весело, ласково:
― Ну, что?
На что последовало раздраженное и вызывающее Ромкино:
― Ну и ничего.
― Ничего, ― усмехнулся Полундра, ― а жрать хочется, а?
Мы замотали отрицательно головами.
― Ну? Не хочется жрать? Неужели? ― Полундра демонстративно, в шутку изобразив голодного, отправил в рот кусок хлеба, стал с чудовищной яростью жевать, а проглотив, изрек: ― А-ар-ти-сты! Видали, им не хочется жрать! Ай-яй! Вот что, артисты, снимайтесь с якоря и... ― снова изучающе, как бы напоследок прикидывая правомерность решения, он взглянул на нас, ― и... пошли ко мне ― есть дело. Без возражений.
Предложение застало врасплох, но удивительное дело, ни я, ни Ромка и не подумали упираться ― глаза у Полундры с такой ясностью и силой излучали искренность и дружелюбие, намек на "дело" казался многообещающим, а буханка в его руках источала такие притягательные запахи, что "не сняться с якоря" было невозможно ― мы поднялись, последовали за ним в пыльный переулок.
― Мне, ― философствовал Полундра, шествуя впереди, ― почему-то постоянно хочется жрать. Все начинается с желудка и здесь, ― он ткнул себя в живот, ― кончается. Это говорю вам я, Азиз Сайдуллаев, бывший боец морской пехоты.
Да ― то было незабываемое шествие, человек, шагавший впереди с буханкой ― Азиз Сайдуллаев, он же кладовщик, он же Полундра, выглядел в наших глазах подлинной мессией.
Мы прошли мимо длинных рыбацких бараков и очутились на окраине поселка.
В глубине двора с облупленным дувалом стоял домик кладовщика. Вскоре ― такое могло только присниться ― мы сидели с набитыми ртами, наяривали обед, ― все это походило на чудо. Хозяин глядел на нас отеческими глазами. Порою в нем пробуждался "Полундра", и тогда он, продолжая усиленно работать челюстями, приговаривал:
― Налетайте, артисты, налетайте. Стыд ― к черту! Хватайте! Набивайте желудки!
Прикрикивал на жену, робкую неряшливую матрону:
― Что у тебя ― клади на стол, не жадничай! Потом втроем мы сидели на ступеньках крыльца, переваривая пищу и наблюдая двор: по другую сторону, у дувала, располагался сарай, сколоченный из жердин, перед ним ― горка навоза, наверное, давнишнего, потому что гора зарастала травой. Хозяин, на минуту преобразившись в себя, Азиза Сайдуллаева, вслух мечтал, сбиваясь на хвастовство.
― Ничего, ― говорил он, ― была бы голова на плечах. Дом сколочу. Пятикомнатный, с железной крышей, верандой. "Человек ― кузнец своего счастья" ― кому принадлежат эти слова, грамотей, а-а? Человек рожден для счастья, артисты, как птица для полета! ― и совсем неожиданно: ― Ученье свет, а неученье ― тьма! Кто из вас, артистов, скажет, где находится Баб-эль-Мандебский пролив? Молчите?!
По-своему подтверждая слова мужа о достатке, розовощекая матрона неподалеку зазывала кур: "Тю-тю-тю-тю", лениво раскидывая на земле молотый маковый жмых ― на зов слетались пернатые, воздух наполнялся птичьим гомоном.
― Вот только не хватает сил, ― жаловался Азиз Сайдуллаев ~ должность ответственная. Рыба свежая... вяленая... Соль... Перец... ― попробуй поворочай тоннами товаров. Грузчики, сторожа ― шантрапа. А дома столько дел. Вон сад пожрал червяк ― хорошо еще обрызгал зеленью. За кроликами нужен уход ― хотите посмотреть? ― Сайдуллаев откинул крышку крольчатника, и мы, приглядевшись, увидели внизу снующих из угла в угол животных... ― Навоз гниет, ― продолжал он, захлопнув крышку крольчатника. Над вершиной горы навоза тянулись кверху тонкие струйки ядовитого пара. ― Пора лепить кизяки, запастись топливом...
Я слушал Сайдуллаева и представил себе кизячью пору: у усадеб, прямо на улице там и сям, мочился, уминался навоз, глухо грохотали деревянные колодки с навозной жижей, вдоль заборов возникали поля с кирпичами сохнувшего кизяка...
― Наелись и напились, артисты, верно говорю? ― перед нами стоял человек, в котором Азиз Сайдуллаев поочередно менялся с Полундрой. ― Ставлю боевую задачу, ― Полундра воткнул в бок горы навоза вилы. ― Предлагаю навоз превратить в кизяки. Харчи наши ― работа ваша.
Мы вошли в коровник. Сайдуллаев вилами ковырнул, выбросил наружу, за дверь, бурую массу навоза.
― Вот так! Задача ясна?