― Вы о чем, товарищ майор?
― О вашем заявлении.
― Не собираюсь наговаривать ― написано, как есть.
― Доказательства?
― Что было, то уплыло. Разве у вас есть доказательства, что не так?
― Есть! ― Рахманов хлопнул ребром ладони по столу. ― Доказательства отыщутся.
― Какие, если не секрет?
― Сейчас? Здесь? ― Рахманов вынул второй листок бумаги (и тоже сложенный вчетверо), положил его на стол, прикрыв, как перед тем заявление, ладонью сверху ― медлил, будто прикидывая силу своего козыря. Но вот ладонь убрана ― лоточница сначала быстро пробежала глазами по листку, затем вернулась к началу, стала читать медленно и заинтересованно, по мере чтения сникая. Несомненно, бумажка содержала неприятное, но что? Действия Рахманова, еще недавно казавшиеся едва ли не примитивными, высветились по-иному ― понесло меня в крайность другую, я стал думать о недоступных разумению пружинах милицейского сыска, закрученных сверхумело; прямолинейность Рахманова, разглагольствования об озеленении казались отныне замаскированной наивностью; я поспешно менял мнения о нем.
"Ну, вперед мой Пинкертон, ― говорил я, мысленно фиксируя благоприятный момент ситуации. ― Выручай!"
Секрет бумажки оказался до обидного простым. Во второй бумажке некто, не то бульдозерист, не то тракторист излагал свои показания, вернее то, что предшествовало событию. Это он, за "четвертак" согласился накануне вечером перетащить из укромного закутка на бойкое место лоток. Он и исполнял уговоренное, но допустил нечаянно неловкость: понесло в сторону ― лоток, ударившись о дерево, скособочился. Будто желая затем воочию увидеть "понесенный ущерб", парень вошел вслед за продавщицей в лоток и, естественно, запечатлел в памяти обстановку в нем.
"На полу валялись четыре или пять коробок из картона. Коробки упали с полки, ― писал парень. ― То есть обошлось без ущерба, за исключением стекла в ячейке рамы справа ― оно, зацепив сук дерева, раскололось. Продавщица обругала ― я ответил. Мы наговорили друг другу обидные слова. Я уехал, не востребовав вознаграждения".
И ― никаких пинкертоновских штучек. Если не считать в начале сыска рахмановскую идею сперва отыскать "не то бульдозериста, не то тракториста", идею ― свидетельство завидной интуиции майора. И ― ничего сверх того,
Рахманову не привелось как следует выложиться, поломать голову над поиском единственного выхода в лабиринте вариантов.
Произошло проще, прозаичнее.
На первой же стройке, неподалеку от места происшествия, он едва не столкнутся с искомым человеком. Парень оказался неопытным шабашником. По тому, как бросало его поочередно в жар и холод, по сбивчивой, полной раскаяния речи, можно было заключить, что у него и в самом деле первая шабашка. Искренность парня так и полыхала. Да, подрядился перетащить лоток. Попутала нечистая: за здорово живешь выколотить живой четвертак ― так велико было искушение! Да, перетаскивал. Да, тряхнуло лоток, притом дважды: в начале, когда он, не сладив с физикой, резко дернулся, и в конце, когда, уже в согласии с физикой, но вразрез с осторожностью, стал протискиваться между деревьями, да так неудачно, что зацепил дерево. Да, продавщица облаяла...
И еще десятки деталей.
Рахманов слушал, мотал на ус. Словом, не привелось ему рыться в запутанном клубке ― тот разматывался сам по себе.
― Нужны доказательства еще?
― Зачем? Грамотно написано, ― ответила лоточница.
― Так как поступим?
Лоточница заколебалась.
И тогда Рахманов со словами "выход рядом" предложил забрать заявление назад. Немного подумав, добавил: "Это в интересах всех. Это, думаю, по уму и по сердцу каждому из нас..."
― Сразу и не скажешь, ― ответила лоточница, ― нужно сначала обговорить.
― С кем?
― С мужем. Надо посоветоваться, как-никак, две головы...
― Муж где?
― В гараже. Вот вернется, посоветуемся, тогда и отвечу, ― сказала она жалостливо, но, наверное, почувствовав неуступчивость майора, тут же передумала: ― Попробую созвониться. Позовут ли только ― телефон в диспетчерской. Муж возится в яме, чинит мотор. И как со временем у вас?
― Резонно. Советуйтесь.
― Если время терпит ― ждите.
Женщина вышла, держа в руках заявление-"липу", вскоре в коридоре послышалось ее громкое и взолнованное "алло, алло". Потом стихло ― значит, там, в диспетчерской, пошли ей навстречу, послали за мужем.
Рахманов внешне равнодушно, но в действительности цепко осматривал комнату. Все здесь: ковры на стенках и на полу, коллекция хрусталя, румынская стенка, чешский светильник, стол, покрытый переливчатым бархатом, телевизор, проигрыватель, раскрашенные из фарфора изделия и еще что-то ― словом, буквально все вопило о желании не просто жить широко, но и при случае продемонстрировать это, правда, близким, а главным образом, себе ― комната являла небольшую выставку дефицитных вещей, расставленных со вкусом несостоявшегося купчика.
Рахманов перебирал на столике, перед проигрывателем, стопку пластинок.
Приковывал внимание книжный шкаф, конечно, не столько шкаф, сколько его содержимое ― книги, подобранные, скорее всего, по достоинствам полиграфическим ― это разодетые в роскошные переплеты тома Толстого, Достоевского, Майна Рида, Лескова, Пушкина ― книжный шкаф будто силился сказать, что здесь чтится и духовное.
За дверями послышался голос лоточницы; вначале громкий, отчетливо слышимый, он тут же затих. И почти одновременно за спиной ― я продолжал разглядывать библиотеку ― грянула музыка. Рахманов заговорщически, скосив взгляд на дверь, приставил палец к губам: мол, не станем подслушивать чужие секреты. Пластинка содержала запись эстрадной музыки тридцатых годов. Мы расположились по обе стороны стола. Вот так, лицом к лицу, сидели мы с Рахмановым, тогда молодым учителем физкультуры, в карповском "ресторане". А за окном, грохоча по колдобистому шоссе, проносились юркие полуторки и массивные с обликом доисторических рептилий ЗИСы. Также наяривала музыка ― на возвышении, в углу "ресторана", приезжий, завязший в эвакуации аккордеонист играл жалостливое вперемежку с песнями военных лет. Орлиный профиль Рахманова вырисовывался контрастнее нынешнего, а в юноше напротив трудно было бы, пожалуй, представить располневшего с брюшком мужчину ― меня. В "ресторан" затащил меня Рахманов. Конечно, приглашение поужинать накануне моего отъезда на учебу, с Рахмановым, кумиром местной молодежи, что-то значило! Рахманов был в хорошем настроении: заказал "фирменный бефрахманов", оказавшийся обыкновенным гуляшом, "грогу", то есть кружку пенистого бочкового пива. Запивая "бефрахманов" кружкой "грога", он вспомнил давнишнюю,успевшую порасти быльем, историю о лягушках. Обрушился шквал вопросов: почему лягушки? Почему зеленые лягушки? Кому пришла в голову идея о лягушках ― мне или Жунковскому? Кто надумал насолить физичке ― я или Жунковский? Почему физичке? Кто осуществил идею? Говорят, что взвалил вину на себя Жунковский. Кстати, где он? Где Жунковские вообще? Захмелев чуточку от "грога", отвечал я подробно. И лишь серия вопросов о Жунковских ставила в тупик. Дело в том, что после того дня, когда полуторка с Жунковскими в последний раз пронеслась по карповскому шоссе, от тех не поступало почти никаких вестей. "Почти" ― несколько толстых писем в год отъезда с подробным рассказом о приключениях, потерях и обретениях в пути, семейной фотографией, запечатлевшей Жунковских на фоне железнодорожного вокзала... Рахманов, интересуясь историей о лягушках, таким образом подступал к беспокоившей его теме. Он постеснялся спросить напрямую о Виолетте Жунковской, он старался выжать нужную информацию о ней, не выдавая сокровенное. Но, если бы я знал тогда сам, где Жунковские... Рахманов в избытке нахлынувших чувств тут же в "ресторане", перемигнувшись с аккордеонистом, затянул застольную. "Налей, Бетси, грогу стакан, последний в дорогу..." ― пел Рахманов, пел уверенно, здорово, настолько, что внимание в "ресторане" вмиг сфокусировалось на нем: люди дружно повернули головы в нашу сторону ― спросить напрямую о Виолетте не осмелился, а за песню принялся без тени робости! И где! В людном "ресторане". В здравом уме ― не мог же, право, захмелеть от кружки пива? Казалось, Рахманова и аккордеониста подхватила стихия песни и понесла, понесла вперед... "Бездельник, кто с нами не пьет?.." ― вдохновенно импровизировал Рахманов, и, пожалуй, не смог бы предположить кто-то тогда, что судьба его сложится иначе, что ему не суждено выйти в артисты, если бы волею чуда из "ресторана" тогда я перенесся в сегодняшний день, увидев Рахманова в регалиях майора милиции ― не поверил бы, счел бы такое противоречащим естественному порядку вещей.
Ситуация в "ресторане" и в квартире лоточницы, а между ними спрессованы почти тридцать лет!
Рахманов сидел, не то слушая музыку, не то погрузившись в свое. Зевнул. Похлопал ладонью о краешек рта ― нет, между тем учителем физкультуры и сегодняшним Рахмановым было мало общего.
Я отвлекся, не заметил, как вошла лоточница.
― Переговорила ли с мужем? Пока не удалось. Но муж позвонит сам. Скоро. Вот-вот. Через десять-пятнадцать минут.
― Пятнадцать минут? ― уточнил Рахманов.
― Так велел он сказать, ― подтвердила женщина.
― Время терпит, ― повторил Рахманов, ― подождем.
Я попросил у хозяйки разрешения позвонить. Телефон находился не в коридоре, как показалось вначале, а в смежной комнате. Неважная слышимость ― глухие шумы на втором плане ― заставляли по обе стороны провода напрячь голоса. Я успокоил жену, прокричав в трубку о сложившейся ситуации. И, спохватившись, осекся. Показалось: кто-то за дверьми прислушивается. Не помню, что произошло за дверью ― то ли зашебуршило, то ли метнулось в плотной матовости рифленого стекла. Не исключено, что ничего не происходило, а была мгновенная догадка, порожденная логикой: ведь с лоточницей мы вышли вместе из гостиной и не похоже, чтобы она поспешила назад, к Рахманову: находилась она здесь, неподалеку, или на кухне, или в соседней комнате, или в коридоре ― если так, то почему бы ей не подслушивать? Секунда-другая ― и я почти не сомневаюсь: да, подслушивает! Затаясь за дверью! И все-таки? Я проделываю такой фокус: беззвучно кладу трубку на рычажок, далее, громко имитируя продолжение разговора, медленно приближаюсь к двери, резко открываю и... ― лоточница отшатнулась, но, видимо, сообразив, что это ни к чему, замерла, на глазах обращаясь в розовое существо. Она произнесла что-то обрывистое, несвязное, вроде "извините... поговорили? а я... тут... жду...", краснея и волнуясь еще пуще ― словом, держалась она так, как ведут себя пойманные с поличным: трепыханье, изворачивание ~ и все в гипертрофированном виде.
Но судьбе угодно сделать частью жалкого зрелища и меня: женщина ретируется ― я хватаю ее за руку и, волнуясь, предлагаю выслушать.
― Впрочем, пройдемте в комнату ― поговорим тет-а-тет, ― говорю, кивая почему-то на дверь, откуда только что вышел. ― Нам есть, ей-богу, есть о чем поговорить с глазу на глаз.
И вот что странно: чем больше я горячился, тем спокойнее становилась женщина ― такое впечатление, что я, волнуясь, суетясь, таким образом как бы приводил в норму ее душевное состояние. Я видел неблагоприятную перемену, но сила инерции толкала вперед и вперед ― минуту спустя, когда мы устроились наподалеку от тумбочки с телефоном, я говорил уже не с жалкой, растерявшейся бабой, а с уверенным в себя человеком, предвкушающим нечто такое, что должно обеспечить неожиданный успех. "Я слушаю", ― сказала лоточница, и по тому, как сказала, стало ясно, что передо мной другой человек. Я понес ахинею: к чему де тянуть волынку, если есть шанс решить проблему единым махом? Не сомневаясь, что путь этот наикратчайший, я всучил ей плотно набитый конверт.
― Что это? ― удивилась лоточница.
― Не трудитесь пересчитывать ― двести двадцать р., ― сказал я, по-рахмановски нажимая на "р". ― Вы забираете назад свое заявление, и ― никаких ~ ни нам, ни вам ― хлопот.
Мысли, одна за другой убедительнее, слетались отовсюду, решение принималось без оглядки. Но я знал обманчивое нутро такого рода опьянения, знал, что в девяносто пяти процентах затем наступает горькое похмелье, проступают настоящие зрение и слух, и то, что казалось розовым, оказывается окрашенным в мрачное, а мелодичное ― бессистемным набором удручающих звуков. Сущность эйфории ― так вернее назвать мое состояние ― в том, что, пьянея от кажущейся легкости задачи, попросту теряешь голову. Собираясь с Рахмановым к лоточнице, я прихватил деньги. С запасом. На "вдруг". Я положил в конверт еще двести рублей ― стоимость якобы похищенных подростками вещей. Я верил Рахманову, доверял его логике, доводам, верил и подросткам, не сомневался в неправдоподобности размера кражи, названного "пострадавшей", однако искоркой металось во мне и "вдруг". Исчезало и появлялось ― это оно, "вдруг", заставило запастись деньгами, "вдруг" плюс случай с подслушиванием женщины родили бредовую идею уладить дело окольным путем. "Что деньги! Важно выйти из треклятой истории! И чем быстрее, тем лучше", ― металось у меня в голове: я, кажется, еще и еще пытался поймать ее руку ― ладонь женщины юркой, энергичной рыбкой выскользнула из моих рук.
― Хорошо, подумаю, ― произнесла она, ставя конверт с деньгами на тумбочку рядом с телефонным аппаратом. Конверт краем задел черный бок телефона ― тот разразился звонком. Будто муж лоточницы ― а звонил он ― владел некими телепатическими свойствами, будто он все это время на расстоянии следил за нами и теперь, когда в поле его зрения появился конверт с деньгами, спешил проинструктировать, высказать свое "да" или "нет".